устанешь быть лирическим героем – так просто пообедать заходи

Чёрный опаздывает. Безбожно, бесстыдно и почти беспричинно. Если бы на предыдущей работе он позволил себе такую вольность и объяснил это тем, что проспал, то ему в тот же день пришлось бы написать заявление об увольнении. Эрик же в ответ на такие оправдания только улыбается светло и говорит беззаботно: — Ничего, родной. Хорошо, что ты выспался. Час без тебя я как-нибудь могу протянуть! Эрик называет его «родной» и у Чёрного, с роду не имевшего проблем со здоровьем, сбоит дыхание и в груди набирает скорость болезненное трепыхание. Он, несмотря на два с половиной десятка прожитых лет, впервые в отношениях. Его по-подростковому шарашит даже от такой дежурной, будничной нежности. Всю свою жизнь Чёрный считал, что любовь — это не для него. Он наблюдал за первыми неловкими и дальнейшими более успешными попытками своих друзей строить отношения, за коллегами с предыдущих работ, таскающими в контейнерах приготовленные заботливыми жёнами обеды, за полиаморными драмами и радостями Лэри, за итальянскими страстями Сфинкса и Лорда, за загадочно улыбающимся, разукрашенным засосами Слепым — и осознавал: с ним такого никогда не случится. Чёрный не страдал по этому поводу, ему правда была не нужна романтика. Не хватало на это времени: он тяжело работал, много учился, мечтал, что выберется с пропитанных нищетой окраин, и готов был землю грызть ради этого. А потом в его жизни появился Эрик, разящий и блистательный, как первый снег, порывистый, как морской ветер. Эрик, который называет его этими невозможными словами вроде «солнце», «родной», «мой хороший», и это даже не кажется чем-то банальным и наигранным. Эрик, который живёт так же, как рисует — «рисуют в школе на ИЗО, а я пишу!» — искренно, стихийно, завораживающе. Эрик, который умеет быть наивным и милым, коварным и изворотливым. Эрик, о котором хочется думать, даже если знаешь, что ещё минут пять быстрым шагом — и вы увидитесь. В мастерскую Чёрный почти влетает, споткнувшись о дурацкий высокий порог. И только он восстанавливает равновесие, как земля вновь уходит из-под ног. На этот раз от удивления и медленно подступающей глухой обиды. В мастерской неестественно шумно: Эрик хохочет и с громким стуком опускает чашку на стол. Судя по румянцу на его щеках, в чашке точно не чай. Рядом с Эриком — незнакомый парень. Смуглый брюнет с гордой осанкой. Симпатичный, но одет странновато: косуха, пёстрый шейный платок, массивный кулон в форме летучей мыши — но, впрочем, в окружении Эрика не водятся люди, которые выглядели бы обычно. Именно этот молодой человек и становится причиной волнений Чёрного. Потому что Эрик, несмотря на всё его очарование и талант, не очень-то справляется с социальными связями и к людям относится грубовато-настороженно. За всё время, что они вместе, Чёрный не видел его вот так запросто веселящимся в компании постороннего человека. Это заставляет напрячься: Чёрный доверяет Эрику, но воображение всё же подкидывает гаденькие картины. — Доброе утро! — наконец отмирает он и направляется к своему столу. — Привет, — Эрик бросает на него мимолётный взгляд и возвращается к собеседнику. «Ладно, — говорит себе Чёрный, — это ничего не значит, он же не обязан бросаться к тебе, как только ты появляешься в помещении. Что за детский сад ты устраиваешь? Налоговая декларация, между прочим, сама себя не заполнит!» Пока Чёрный практикует аутотренинг, собеседник Эрика решает, что ему всё же пора уходить. Они долго прощаются, а Чёрный всё это время делает вид, что никак не может отыскать нужный бланк, который лежит у него перед носом. — Кто это был? — спрашивает он как можно более отстранённо, едва за гостем закрывается дверь. — Помпей. Мы с ним знакомы полжизни, хоть и не виделись лет пять. Он, кстати, тоже художник. Отучился вот в какой-то хитровыебанной европейской академии искусств и вернулся на родину. Вот и решил меня почтить визитом, — рассказывает Эрик, роясь в своих выдвижных шкафчиках. — Какое странное имя. Или это псевдоним? — Да никакое это не имя. Так, прозвище. Прицепилось к нему с юности. Очень уж он по Брюллову угорал, — посмеиваясь, объясняет Эрик. Чёрный делает мысленную заметку погуглить на досуге, кто такой этот Брюллов и причём тут Помпей. Можно было бы просто спросить у Эрика, но очень страшно услышать в ответ разочарованный вздох. Конечно, Чёрный ведь забугорных академий не заканчивал, что с него, невежды, взять. — И что рассказывал этот твой Помпей? — выдавливает он из себя, когда понимает, что пауза затянулась. — Да всякое. Про перформансы, про то что примитивизмом увлёкся… — Эрик осекается, бросает своё копошение в вещах и подъезжает к столу Чёрного. – «Этот твой Помпей»?.. Погоди-ка, ты что, ревнуешь? — в глазах у него искрятся смешинки и весь он становится каким-то подростково хулиганистым на вид. Чёрный с утроенным энтузиазмом бросается на поиски бланка. — Прекрати, — не верит изображенному актёрскому этюду Эрик, — я же знаю, что у тебя не бывает беспорядка в документах. Давай по-нормальному, а? Что не так? — Что не так? Да всё замечательно! — Чёрный отшвыривает очередную папку и устало опускается на стоящий у его стола стул. — Просто я прихожу и вижу, как ты в интимной обстановочке хохочешь с каким-то лощёным заграничным хрычом. Примитивизм, Брюллов, перформансы… Со мной о таком не поговоришь, мои три курса горно-экономического института как-то не располагают… Чёрный готов ещё долго продолжать: этот разговор ведь ни капельки не про Помпея, просто только вот так, в порыве приступа дурацкой ревности, получается облечь в слова собственные страхи и комплексы. Потому что быть с Эриком сложно. Он звонкий, возвышенный, с изящной придурью и отпечатком гениальности на острых чертах. Рядом с ним Чёрный перманентно ощущает, что он — не достаточно. Что всех его усилий — не достаточно. Вокруг Эрика постоянно вьётся экзальтированная толпа, стоит им выйти в свет на открытие какой-то выставки или другое пафосное мероприятие. Незнакомцы облизывают его голодными взглядами и возбуждённо шепчутся, знакомые — бросаются сальными шуточками, в которых очень уж сложно определить размер доли правды. Эрик благосклонно улыбается им всем, жмёт руки, отвечает на вопросы и колкости иронично и беззаботно. А Чёрному страшно до дрожи в пальцах и лёгкой аритмии, что однажды с подобного мероприятия Эрик уйдёт с одним из них. Поэтому он готов продолжать часами нести эти злые глупости, но ему не дают этого сделать: — Пройдёмся по всем пунктам, — серьёзно начинает Эрик. — Во-первых, ничего он не лощённый хрыч — весьма приятный молодой человек. Вот познакомлю вас как-то, и ты всё поймёшь. Во-вторых, с тобой тоже можно обсудить перформансы и всё остальное, не стоит прибедняться. А в-третьих, если тебе и стоит меня ревновать, то уж точно не к Помпею. — Последний аргумент звучит подозрительно, — ворчит Чёрный, весь его запал, не нашедший возможности выплеснуться, сдувается воздушным шариком. — Почему это точно не к Помпею? — Не мой типаж: люблю блондинов, — Эрик выразительно двигает бровями, но потом всё же настраивается на серьёзный лад. — Понимаешь, он прежде всего — художник, а потом уже личность, товарищ, потенциальный партнёр и прочие опции. А я ни за что бы не стал встречаться с художником. — Почему? — В художниках, да и вообще в творцах, слишком много драмы. Мы все живём на надломе. И по отдельности это работает прекрасно, но если совместить — получается слишком большая концентрация высоких материй на квадратный метр. К тому же все творцы — эгоцентрики. Так что, как ни крути, это плохая идея. Из этого может получится только что-то дикое и трагические. Как у Абрамович с Улаем. Или как у Фриды с Диего. Или Рембо с Верленом. Ну и дальше по списку. Поэтому я и выбрал простого, как три копейки, тебя. Пускай диапазон твоих эмоций и искусствоведческого вокабуляра меньше, чем у моих коллег по цеху, зато ты надёжный и справляешься с моими закидонами. А что ещё мне нужно, чтобы творить и быть счастливым? Чёрный понимает, что вот сейчас самое время оскорбиться до глубины души, но у него никак не получается, поэтому он только пододвигается ближе к Эрику и мягко привлекает его в объятья. Начиная эти отношения, Чёрный осознавал, что безраздельная и жертвенная эрикова любовь всегда будет принадлежать исключительно искусству. Его же судьба быть самую малость Беатриче, но в основном — безропотной и безымянной дантовой женой. И в целом Чёрного устраивает эта роль, пока Эрик вот так тычется холодным носом ему в шею и выводит длинными узловатыми пальцами узоры на спине. — Наши планы на вечер в силе? — спрашивает Чёрный таким образом обозначая, что конфликт исчерпан окончательно. — Шакал грозился затаить смертную обиду, если мы проигнорируем его приглашение. — Ну тогда, конечно, в силе. Думаю, я даже освобожусь пораньше по такому случаю, — с радостной улыбкой заверяет его выбравшийся из объятий Эрик и укатывает в свою часть мастерской — творить. Чёрного искренне умиляет то, с каким трепетом Эрик относится к его друзьям. Бережно хранит все амулеты и украшения, которые делает для него Табаки. Достаёт через знакомых редкие книги шрифтом Брайля для Слепого. Полемизирует со Сфинксом о всякой высокопарной бредятине. С азартом обменивается с Лордом язвительными шуточками и играет с ним в карты на сигареты. Поддерживает вежливый нейтралитет в общении с Лэри, что в контексте их длительного конфликта интересов и мировоззрений кажется настоящим подвигом. С Македонским они теперь не разлей вода: созваниваются, переписываются, шепчутся о чём-то своём. Даже не верится, что ещё не так давно, когда они собирались все вместе, Эрик только молча курил в сторонке, с праведным ужасом во взгляде поглядывал на их перманентный балаган. А теперь сам тянется к ним, кажется, искренне радуясь каждой встрече. Чёрный не может найти вразумительную причину таких метаморфоз, только отмечает как от этого в груди ворочается что-то тёплое и на лице расцветает глупая улыбка. Несмотря на то, что Эрик сдерживает своё обещание закончить с работой пораньше, приходят они последними. В квартире у Табаки жарко и шумно. Встречать их выходит Лорд, а за ним из комнаты выкатывается радостный и слегка захмелевший Шакал: — О, наконец-то явились, — довольно тянет он. — Вот сейчас ты, Курильщик, и разрешишь наш спор своим экспертным мнением! — дурацкая кличка закрепилась за Эриком с подачи Сфинкса ещё в вечер их знакомства. — Ебал я таких экспертов, — возмущённо кричит из комнаты Лэри. — Таких экспертов ебал пока только я, — в тон ему отвечает Чёрный. Под нестройный аккомпанемент гогота Эрик следом за Табаки и Лордом едет в комнату. Чёрный не узнаёт, удалось ли ему поделиться экспертным мнением и разрешить важнейшую дилемму, потому что он не следует за ними, а направляется на кухню. Это Эрик может питаться одним только святым духом искусства, а Чёрному после тяжелого рабочего дня хочется простого человеческого пожрать и выпить чаю с коньяком. Сообразив себе нехитрый ужин из заботливо оставленных Шакалом на столе хлеба, сыра и пары зеленоватых помидоров, Чёрный присоединяется ко всей честной братии. Он с удивлением подмечает, что сегодня в составе их компании значительные изменения: рядом с Табаки, положив голову ему на плечо, сидит девушка. Юная, изящная и будто немного потусторонняя, с длиннющими косами, виноградными глазами в обрамлении светлых ресниц и мечтательной полуулыбкой. Шакал замечает заинтересованность Чёрного: — Безмерно рад представить тебе Русалку, — говорит он, — мою верную подругу и соратницу. А это, — обращается Табаки уже к девушке, — Чёрный, ты много о нём слышала. Девушка резво вскакивает со своей табуретки и протягивает хрупкую, почти детскую ладошку для рукопожатия. Чёрный жмёт ей руку, говорит дежурные вежливые фразы, а сам в этот момент с трудом сдерживает смех. Подруга она Шакалу, как бы не так. Да по одному только взгляду Табаки можно понять, что у них с Русалкой за дружба. Уж Чёрный кое-что в этом понимает: они с Эриком тоже дружили. Шум и болтовня возвращают этот вечер в привычное русло. Но Чёрный держится немного осторонь. Он думает, что теперь, когда даже Шакал — последний оплот холостячества в их компании — обзавёлся любимым человеком, их посиделки окончательно переросли в дружбу семьями. И это не ощущается как потеря, не кажется чем-то плохим, просто удивительно, как быстро они повзрослели, ведь сами себе и друг другу до сих пор кажутся сумасбродными мальчишками, бесстрашными выдумщиками. Никто не следит за временем, никто не спешит по домам, всем легко и беззаботно. Оттого, что такие встречи стали реже, голод до них возрос втрое. Чёрный замечает, что уже давно заполночь, только когда Эрик говорит ему: — Солнце, вызовешь мне такси? У меня просто телефон сел. — Ты время видел? — возмущается Чёрный, мазнув поплывшим взглядом по экрану телефона. — Оставайся, переночуешь у меня. — Не думаю, что это хорошая идея. Сидящий рядом Македонский, похоже, по заискрившему напряжению осознаёт что разговор, который сейчас случится, не предназначен для его ушей, поэтому тактично оставляет их наедине. Если в принципе можно быть наедине в комнате, полной людей. — И почему это плохая идея? — Это неудобно, — Эрик вроде утверждает, но интонация получается вопросительной. — То есть, извини за натурализм, заниматься сексом на каждой условно пригодной для этого поверхности в твоей мастерской — удобно, а переночевать в одной постели — это уже чересчур? — Вроде того, — сникает Эрик. — Ладно, ты прав, я глупость сморозил. Если предложение ещё в силе, я останусь у тебя. Чёрный ощущает себя победителем, почти завоевателем мира, хотя казалось бы, такая мелочь. То, что Эрик при этом выглядит действительно побеждённым, он предпочитает не замечать. Домой они попадают уже почти с рассветом. Валятся спать не размениваясь на мелочи вроде душа, разговоров или ленивых поцелуев перед сном. Утром за завтраком, глядя на взъерошенного со сна Эрика, Чёрный, опьянённый ощущением почти семейного уюта, решается: — Слушай, а давай съедемся? Чтобы каждое утро было вот как сейчас. — Ты немного форсируешь события, не находишь? — сипло отвечает подавившийся кофе Эрик. — Мы вместе не первый год, так что нет, не думаю. — Всё равно это технически невозможно. — Разве? — Переехать к тебе я не могу. Отсюда слишком неудобно добираться до мастерской. А к себе я тебя точно звать не стану. — Что, лицом не вышел для вашего благополучного райончика? — сам же себе давит на больное Чёрный. — Давай не сейчас про это, ладно? — Эрик даже не улыбается этой колкости. — Я не позову тебя к себе, потому что твоё место здесь, в этом доме, среди этих людей. Я знаю, ты с детства мечтал сбежать отсюда, у тебя свои представления об идеальной жизни. И я не спорю, вид из окна на ряды панелек — штука удручающая. Но ты не сможешь по другому. Не потому что ты какой-то не такой, а потому что вы здесь все намертво связаны. И если любого из вас выдернуть из этой отлаженной системы, ничего хорошего не выйдет. Или ты думаешь, что Лэри на главредовскую зарплату не может позволить себе жильё в месте получше? А если ещё гонорары Коня за его статьи прибавить, то можно вообще жить с видом на центральную площадь. Но они здесь. И даже Спица с этим мирится, потому что ей тоже наверняка со стороны заметно всё, о чём я сейчас говорю. Так что твой переезд — это последнее, о чём вообще может идти речь. — Ладно, — огорошенный эриковой тирадой Чёрный отвечает только после минутной паузы, — тогда мы будем жить у меня. Вопрос с мастерской вполне решаем. Ты же сам говорил, что там освещение не очень и тесновато. Вот и отличный повод её сменить. В нашем районе за те же деньги ты сможешь снимать помещение намного лучше и просторней. Видишь, одни плюсы. — Это на словах всё так радужно, — раздраженно возражает Эрик. — Вот сейчас ты такой вдохновлённый этой идеей, а через месяц взвоешь. Делить быт с колясником не очень-то и просто. — Господи, Эрик, что ты несёшь? — нервы Чёрного тоже начинают сдавать. — Табаки не ходит лет с шести. И всё это время мы дружим. Так что я кое-что смыслю в помощи колясникам в быту. Ты ведь сейчас просто ищешь отмазки! Если не хочешь, то так и скажи, только давай без увиливаний. — Я хочу! Но мне страшно. Я не знаю, как объяснить это, чтобы не задеть. Я люблю тебя, но вся эта семейная жизнь — вряд ли для меня. Я всю жизнь думал, что буду свободным художником. Никаких устоев, никаких границ. А то, что ты предлагаешь, — мещанство чистой воды: совместный быт, идеальные омлеты на завтрак, чинные прогулочки по парку по вечерам. Я боюсь, что оно сожрёт меня. Боюсь, что предам себя этим, — Эрик начинает говорить на повышенных тонах, а заканчивает нервным, испуганным шёпотом. — Ладно. Ладно, — Чёрный барабанит пальцами по столешнице, потом встаёт и наматывает пару кругов по кухне и наконец замирает, застигнутый озарением. — Хочешь быть свободным художником — будь им. А за всё мещанство в нашей паре буду отвечать я. Как ты там говорил, я простой, как три копейки, а ты творец? — Чёрный не злопамятный, но грех не вернуть шпильку, раз уж тема разговора располагает. — Вот и будем придерживаться такой схемы, идёт? — Вот же ж блядство, и не отвяжешься от тебя, — сквозь смех говорит Эрик и заметно расслабляется: опускаются плечи, разглаживаются морщинки на лбу. — Мне считать это согласием? — осторожно интересуется Чёрный. — Да. Конечно, да.