До новой встречи с тобой

      Мне не хочется чувствовать. Я ловлю себя на этой мысли, когда просыпаюсь, еще не успев толком разлепить глаза, когда в очередной раз отвечаю на занятиях, когда ем, а чаще всего делаю вид, что ем, когда растягиваю губы в улыбке, замечая очередной настороженный взгляд кого-то из друзей, когда варю зелья, когда напиваюсь... Не вижу ничего прекрасного во влюбленности и трепете, в постылом желании ловить каждый взгляд и вздох. Любовь представляется мне некой ошибкой системы, выводящей из строя весь механизм, изъяном структуры плетения, лишающей его не только внешней красоты, но и эффективности работы.       Наверное, я думаю так, потому что ощущаю, как это сказывается не только на мне, но и на других. И каждый раз уверяюсь в правильности собственных выводов.       А еще потому что мне страшно. Я привыкла смотреть в лицо своим монстрам, так меня учили, это стало моим принципом. Но что я могу сделать, если мой монстр — одно из самых близких мне существ? Если мой монстр – я сама?       Поэтому я не хочу больше больно, страшно, обреченно. Хочу без страха ощутить сжимающееся в груди сердце, без медленно, по крупицам уничтожающего осознания невозможности, безответности, бессмысленности снова смотреть в серые глаза. Избавиться от своего монстра любыми путями. Но он во мне. Мой монстр, моя боль, моя любовь, моя надежда...       А пока мне просто страшно, что бы я ни делала, какие бы пути не использовала, как бы не пыталась. Настолько, что даже говорить об этом я не хочу, не могу, будто до тех пор, пока я молчу — это все кошмар, это не про меня, это можно игнорировать. Словно озвучь я суть проблемы, и она станет реальной. Больше спрятаться от нее в повседневных делах, вечной измотанности и перманентном перегаре не выйдет.       Опять трогаю струны арфы, перебираю пальцами, наигрывая один и тот же набивший оскомину мотив. Жду, хотя сидеть здесь, на полу, в лучах холодного зимнего солнца, и наблюдать, как мерно кружатся пылинки, бессмысленно. Я ощущаю опостылевшую, проеденную будто молью — отчаянием — бессмысленность каждого своего действия, каждого вздоха, движения, мысли. И это ожидание – оно тоже не приносит облегчения, как и все остальное в принципе. Но я обещала, а значит дождусь, выслушаю, что же мне хотят сказать, покиваю для приличия и снова пойду заниматься чем-то совершенно бессмысленным.       Признаться честно, я даже скучаю по непринятию и гневу, что кипели во мне полтора года назад. Они были настоящими, живыми, огонь двигал меня вперед, заставлял бороться, не позволял погрузиться в беспросветную муть отчаяния. Теперь же я в полной мере ощутила на себе, что испытывают темные, когда свойственный нам, дарованный с рождения огонь тухнет в душе.       Пустота. Она не идет ни в какое сравнение с той, что я ощутила тогда, в малой гостиной замка ДарНахесса, осознав, что произошло. Не идет в сравнение с ужасом, болью, ненавистью и разочарованием в себе. И даже признание собственной слабости, постыдной немощности в борьбе с этими проклятыми чувствами невозможно сравнить с пустотой во мне. Она бескрайняя, бесконечная, холодная, и сначала была немного пугающей... Сначала. Усмехаюсь негромко, но смех сразу глушу — даже он звучит странно, чужеродно, неприятно, словно чужой. Будь в нем истерические нотки, было бы проще.       Звук шагов, тихий скрип открывшейся двери — мне даже не нужно смотреть, чтобы узнать посетителя. Пунктуальный, как всегда. Укладываюсь на пол, чуть подтягиваюсь вверх, так, чтобы голова оказалась выше перекрестия тени от оконной рамы — это будет лучшим объяснением того, почему я не смотрю на него. Говорить о том, что смотреть просто не хочу, глупо — он и так замечает больше остальных, видит мое состояние, чувствует. Позволить ему догадаться я не могу.       Притворив дверь, проходит ближе, усаживается рядом. Просто молчит — и за это хочется сказать спасибо, но я тоже молчу. Он понимает. И я даже улыбаюсь, потому что это молчаливое понимание, безмолвная поддержка так напоминает время, когда все было просто. Когда мой выбор не был совершен, когда он не испытывал болезненное влечение ко мне, не ощущать которое я не могу, сколько бы не закрывалась, когда нас было трое, а не три, и все по одиночке. — Был уверен, что иду напрасно, и тебя здесь не будет.       Он говорит это просто, с легкостью, но я знаю, что он чувствует в этот момент. Наверное, сейчас он может хоть отчасти понять меня – это ощущение приближающегося конца, когда все внутри натягивается, а после медленно и по струнам лопается, а ты наблюдаешь, не имея возможности повернуть время вспять и все переиграть. — Молчишь…       Выдыхает негромко, с горьким смешком, и я не вижу, но знаю — склоняет голову к коленям, покачивает ею, и белая коса падает на плечо. Касается кончиком бедра, а он следит за ней взглядом, пытаясь справиться с накатившей обреченностью. Как и я. — Ты теперь всегда молчишь, Нэрисса.       Молчу. Он прав — я действительно всегда молчу, ибо сказать мне нечего. Я не вижу смысла облекать свое состояние в слова: они бессмысленны. Просто набор букв, озвученный с определенной эмоциональной окраской, но эмоций у меня почти нет. Даже физиологические реакции пасуют перед этой всепоглощающей пустотой. Будто я уже мертва, хотя у меня еще есть восемь лет. Словно я сторонний наблюдатель, фиксирующий события, никак не вовлеченный, но способный ощущать весь спектр переживаний объекта. — Неужели так сложно объяснить? Не им, хотя бы мне?       Сложно? Нет, совсем нет. Просто бессмысленно. И страшно, что кошмар, перестав быть только моим, поглотит весь окружающий меня мир и всех, кто мне дорог. Это только моя проблема, только моя боль, только моя пустота. Я не хочу заражать окружающих своими чувствами. Или, что много-много вернее и правдивее, их отсутствием. — Бессмысленно.       Это даже не ответ — просто озвученная констатация факта. Говорю это скорее для себя, нежели для него, и его усталый выдох, очевидно усталый, заметно расстроенный, трогает лишь самую малость. Но с недавних пор я ничего не могу с собой поделать — у меня просто не осталось сил на заботу о чувствах других. — Поддержка близких бессмысленна?       Негромкий щелчок, потрескивание и шипение подкуриваемой сигары, и старый музыкальный класс наполняется ароматом дыма с мягкими терпкими нотками коньяка. Я вдыхаю неосознанно, и только после понимаю — курить хочется. Одно из немногих желаний, которые у меня остались, раз уж еда и сон теперь не вызывают ничего. Присев, шарю по карманам почти бессмысленно — последнее я скурила более часа назад. Кидаю на него короткий взгляд, и он понимает без слов, просто подаёт измятую мягкую пачку, из которой я вытаскиваю сигару. — Это не поможет, Дрэй. Не знаю, что поможет, но точно не это.       Он молчит, а мне больше нечего сказать. Потому и не пытаюсь поднять взгляд и посмотреть на него снова. Ему больно, а мне… мне тяжело. Я не хочу чувствовать его боль, его досаду, я просто не хочу чувствовать ничего. И одновременно хочу ощутить хоть что-нибудь, кроме этой постылой досады и сожаления, пронзающего каждую клетку беспомощностью. Закурив, затягиваюсь — дым наполняет лёгкие, хоть как-то заполняя пустоту, в которой я тону, пытаясь очнуться от преследующего меня днем и ночью кошмара. — Я просто буду рядом, хорошо? Даже если тебе это не нужно, или ты считаешь, что тебе это не нужно — я буду рядом, Рисса.       Киваю. Я просто киваю, не имея ни желания, ни возможности ответить отрицательно. Возможно, так проще, так лучше, но я чувствую, просто знаю, что это безднов самообман, который еще аукнется нам обоим. Я не хочу последствий. Не для него. О себе говорить поздно, это я знаю точно. Но я говорю. Не знаю почему, возможно, это важно. Для него, не для меня. — Огонь. Он больше не подчиняется.       В качестве подтверждения щелкаю пальцами, и пламя, коротко мигнув искрами, призраком всполоха опадает, исчезает, будто издеваясь. Его взгляд, пронизывающий и полный тревоги, ощущаю кожей, но не смотрю в ответ — не хочу видеть в его глазах жалость. Не в его глазах, пожалуйста. — Ты говорила с кем-то об этом? — голос Дрэя звучит обеспокоенно, и усмешка раздвигает мои губы, но я не чувствую, как улыбаюсь. Я ничего не чувствую. — Ты говорила Эллохару? Связывалась с ним?       Ударяет. Я чувствую этот удар: он бьет наотмашь, резко, со всей силы, выбивая дух, разбивая лицо в кровь, превращая ребра в труху, и сердце запинается. Это бесит. Все связанное с проклятым Бездной Эллохаром я чувствую. Остальное — нет. Пальцы сводит судорогой, дыхание перехватывает, и я сжимаюсь, обхватываю колени руками, будто пытаюсь защититься. Но не могу, потому что оно во мне. Это внутри, и оно рвёт, калечит, выжигает клеймом принадлежности мужчине, одно имя которого уничтожает меня. Я не хочу.       Встряхиваю головой почти неосознанно. Это может выглядеть подтверждением, а может истерикой, но сейчас мне все равно. Мне просто плохо. Боли нет, но в то же время что-то гарпуном впивается под ребра, и я неосознанно тянусь к рукам, обхватывающим меня, удерживающим меня на краю моей собственной, личной Бездны.       Жестоко по отношению к Дрэю, и я не могу не думать об этом, но сейчас мне просто необходимо спрятаться от всего мира, спрятаться в руках того, кому я могу доверять. И он прячет, укрывает меня в капкане своих рук, а я пытаюсь сделать единственный нормальный вдох, которого так хочу, так жду — полной грудью, без чувства впивающихся в лёгкие рёбер. Но не могу: горло сжимает спазмом, грудина словно наполняется водой, и я хватаю раскрытым ртом воздух, как выброшенная из воды рыба. Понимаю, что это слишком сильно походит на истерику, и даже ощущаю, как тёплая ладонь скользит между лопаток, успокаивающе поглаживая…       Паника, именно она охватывает меня в эту секунду, и, я догадываюсь, не только меня. Она, темная и вязкая, отдающая болотной тиной на губах, раздвигает зрачки лавандовых глаз напротив, поглощая яркие радужки, пожирая цвет, оставляя за собой лишь непроглядную черноту. Именно это заставляет меня взять себя в руки — он слишком сильно чувствует меня, слишком хорошо, слишком привязан ко мне, не только дружбой, но и теми чувствами, на которые я ответить никогда не смогу. Не так, как хочет этого он. Да это в принципе и не нужно, только во вред, но ему этого не объяснить. — Я не могу помочь, тебе, Рисса, — хриплый шёпот обжигает ухо, когда я пытаюсь отстраниться, и сильные руки перехватывают крепче, притискивая к тёплой груди сильнее. — Я бы очень хотел, но я не знаю, что могу сделать в твоей ситуации. — Ничего, — губы размыкаются, и ответ, тихий, на выдохе, обрывает истерику. Я снова могу себя контролировать, могу спокойно размеренно дышать, могу двигаться, не скованная темными липкими путами паники. И это первое, что я нахожу не бессмысленным за долгие недели. — Я обращалась и в храм, и к Нарциссе, и даже к тем темным, которым могу доверять — ничего, Дрэй. Это просто еще один этап.       Теперь я хочу отстраниться, я больше не могу прятаться в его руках — совесть не позволяет, и эту переменчивость настроений я нахожу забавной. И отвратительной. Отвращение — прекрасное чувство, даже если направлено на самого себя. Особенно если направлено на самого себя. Оно хоть как-то цензурирует необдуманные порывы на пару с отмирающей совестью, которая твердит, что я бы не хотела страданий Дрэя от бессмысленных по своей сути чувств. — Что ты думаешь делать? Как ты будешь справляться с учебой, если пламя откажет совсем?       В его голосе я слышу тревогу: она звенит слишком напряженно, слишком искренне, слишком обеспокоенно. Поэтому я отстраняюсь окончательно, неловко сползая с его коленей, и снова придвигаю к себе арфу — бесконечный перебор струн под опостылевшую, но такую отзывающуюся сейчас мелодию успокаивает.       На самом же деле ответа у меня нет. Просто не знаю, что буду делать, когда во мне останется только мрак, неподконтрольный мне, непослушный и нежелающий подчиняться. В академии остаться не получится, если все пойдет слишком плохо. Да даже если огонь останется на том же уровне, что и сейчас, меня все равно отстранят: никому не нужен префект, неспособный элементарно учиться.       Но с другой стороны —это манит. Оставить академию, бросить все и просто спрятаться. Пережить, принять, позволить всему этому дерьму улечься на дно, а после вернутся с новыми силами. Да, потеряю год, но все же… Или вовсе не возвращаться. Средств, чтобы нанять преподавателей, мне хватит, но это закономерно повлечёт за собой вопросы, ответы на которые будет не так просто найти. И в какой-то миг, очевидно нездоровый, пронзенный насквозь болезненной тягой к магистру Смерти, мне действительно хочется все оставить. И чтобы вопросы обязательно возникли. Просто увидеть, просто посмотреть в глаза, вдохнуть запах, услышать его голос, так привычно протягивающий «прелесть моя»…       Любопытство, больное, тошнотворной, сковывающей густотой разливающееся по телу, почти сразу сменяется опаской, разумной и правильной. Она отрезвляет, словно ставит мозги на место, и именно сейчас я чувствую что-то. Что-то, очень напоминающее эмоции, одно единственное чувство, от которого я бежала, и таки смогла убежать, пусть и не надолго — боль. Неявная, приглушенная, она поднимается изнутри, и губы искажаются в кривой усмешке.       Это привычно, это нормально, по крайней мере именно так ощущается в полной пустоте. Не страшно — и это самое важное. — Справлюсь как нибудь, Дрэй. Просто не болтай об этом, ладно?       Сейчас я поднимаю на него взгляд, привычно насмешливый, почти как всегда. Обижается — понимаю спустя секунду, в которую в чёрных провалах зрачков, утопленных в разбавленный серым сиреневый, мелькает что-то неприятно болезненное, отравляюще щемящее. — Мы беспокоимся о тебе, это всего лишь нормально, Нэрисса!       Дрэй не выдерживает, а я не могу выдавить из себя ничего, только улыбка, неприятная, почти издевательская, пересекает губы. Ничего не могу с собой поделать. Смех, ровно такой же, надменно-неприятный, рвётся из груди, и сдерживать его не получается. — Я вижу, Дрэй. Вижу, как вы беспокоитесь, правда. Вот только никому из вас не приходило в голову, что мне это не нужно? Я просто хочу остаться одна. Мне так легче.       Поднимаю глаза, поворачиваю голову, сталкиваясь с его глазами, и вижу — он то понимает, еще как, но вот признать не может. Или не хочет. Что же, каждому хочется верить в собственную неповторимость, в собственную необходимость близким. Даже когда это совершенно не так.       А я… Сейчас я могу лишь использовать, не давая ничего взамен. Я — абсолютно бесполезный элемент механизма межличностных отношений просто потому, что медленно и неумолимо теряю себя. И это никак не исправить. Что даже нравится, как бы отвратительно на самом деле ни было. Но это нисколько не расстраивает, хотя сожаление, надоевшее уже, набившее оскомину, прорывается, расплываясь кисло-терпким послевкусием на языке. Мне жаль.       И жаль мне даже не себя, и не Дрэя — он обязательно справится со всем, в этом я уверена. Мне жаль той легкости, той простоты, того легкого и упоительного, почти детского чувства счастья, безвозвратно потерянного. Нисколько не могу отрицать того, что это просто взросление, просто веха, которую нужно переступить и идти дальше, но и того, что все это больно и сложно, тоже не могу отрицать. Слишком больно и сложно. И так хочется убежать, хоть на миг скрыться, но я снова и снова прихожу к тому, что убежать от себя не смогу. Только не от себя. Как не смогла окончательно избавиться от чувств к Эллохару. Пожалела ли, или испугалась — не знаю. Но факт остается фактом — я слаба. Особенно перед собой. Отвратительно слаба, что бы ни делала. — Ты действительно этого хочешь? Чтобы все от тебя отвернулись, просто ушли, оставили тебя вот так, в таком состоянии?       Не знаю. У меня снова нет ответа, лишь дурацкая улыбка — она у меня есть всегда, вне зависимости от ситуации. Щит, маска, занавесь, отгораживающая от чувств, неважно, близких или нет: любые чувства сейчас, кроме тех, которыми я откровенно упиваюсь — лишние. Мешающие. Раздражающие. Извращённый мазохизм становится моей сутью, шаг за шагом приближая к безумию. И я не знаю, сколько осталось до последнего, того, что окунёт меня в Бездну. — Мне просто нужно немного одиночества. Поверь, ни друзья, ни развлечения, ни алкоголь, а его предостаточно, мне не помогут, Дрэй.       «Потому что я наслаждаюсь. Потому что наблюдаю за тем, как подступает безумие» — хочется сказать мне, но я молчу. Ему не стоит этого слышать. Никому не стоит. Хранитель — лишь ему позволено несоизмеримо большее, и это я даже с натяжкой могу назвать доверием, просто потому что иначе невозможно — он всегда в моей голове. И тоже наблюдает за тем, как я медленно схожу с ума. Контролирует, направляет — меня ли, или мое безумие — не так уж и важно. Просто есть я, есть он, и есть Мрак, постепенно замещающий, занимающий место привычного мне пламени. — Просто расскажи мне. Просто объясни, это ведь не так сложно.       Руки, тёплые, чуть сухие, жесткие от постоянных тренировок с оружием, перехватывают мои ладони, но я не чувствую ничего. Пусто. Как можно рассказать о пустоте? Она бескрайняя, темная, манящая и отталкивающая одновременно. А мне просто интересно, кто кого поглотит быстрее: я ее или она меня. А результат будет одинаков, без каких-либо иных вариантов. И это тоже не страшно. Я не знаю, чего могла бы бояться сейчас.       Гибели близких — да, безусловно. Но никто, вроде как, умирать не собирается. Остаться в полном одиночестве, увидеть, как от меня отвернутся все те, кто дорог? Нисколько, возможно, я этого даже хочу, где-то там, в самой глубине, в которой вовсю царствует махровый мазохизм. Свихнуться — опять же нет, это было бы интересно, даже забавно. Безумие, единожды нагрянув, не оставит от меня прежней ничего, и это даже обнадеживает в каком-то смысле. — Мне пусто, Дрэй. Мне просто пусто. Я не хочу чувствовать, но без чувств пусто, а заполнить пустоту я не могу, как не пытаюсь. Мне кажется, что я схожу с ума. И это даже не пугает, а вроде как должно, — вырвав руки из его ладоней, я устало растираю лицо, прикрываю глаза, выдыхаю. Снова осознаю бессмысленность собственных действий — это не приносит облегчения. Нисколько. — Мне должно быть страшно, но я не испытываю ничего, разве что, кроме любопытства, но это ненормально. И я понимаю это, но ничего изменить не могу. Я просто плыву по течению, потому что ничего не могу контролировать. Я ничего не могу. Ни-че-го. — Иди ко мне.       Хриплый шепот касается уха, руки стискивают сильнее, вжимают в напряженное тело, а я вспыхиваю. Предательски, осознавая, что мой выбор, каким бы отвратным ни был, сделан, и понимаю, что мне нравится. Не могу это контролировать, желание само проносится по венам, сжигая все: остатки разума, осторожность, клочки разорванной совести, а главное — пустоту. Она тут же заполняется огнём касаний, тяжелым дыханием, одним на двоих, жаром губ за ухом, на шее, под ключицей… Мы не перейдем черту, как не переходили ее и раньше, но сейчас, каким бы отвратительным это использование ни было — мне хорошо. Я почти жива.       И я целую в ответ, я скольжу руками по напряженному телу, вглядываюсь в глаза, пока вытаскиваю рубашку из форменных брюк, обнажая золотистый в лучах солнца торс, наслаждаясь каждой секундой этого безумия. Тайного, неправильного, почти грязного, но именно в этих руках, под его ласками, целуя эти губы, эту шею я могу забыть о пустоте. Потому и тянусь к пряжке ремня, игнорируя протестующий низкий стон, одновременно запрещающий и урчаще-предвкушающий, забираюсь под нее, под резинку белья, чувствуя, как Дрэй напрягается, как его дыхание, опаляющее мою шею, и без того неровное, сбивается, срываясь на судорожный свист. Бесстыдно подставляю шею, плечи, грудь, обнаженную распахнутой рубашкой, под голодные касания губ, оставляющие невидимые, но такие важные для меня отметины. Понимаю, что буду помнить об этом даже если все сложиться хорошо, не знаю как, но хорошо. И принимаю ответные ласки, позволяя расстегнуть пуговицу на брюках.       Сейчас мне хорошо, я чувствую себя цельной, вейла во мне, почти мертвая, отзывается, как и я сама, только мрак молчит, а это как раз то, что мне нужно. Жизненно необходимо. Это замедляет мой путь к безумию, пусть я его и не боюсь. Но это ровно настолько же интересно, как следить за собственными шагами к пропасти. Вот только безумие качественно отличается, и это я нахожу более приятным. Да, оно не даёт силу и могущество, но оно пронзает тело яростной вспышкой удовольствия, его я могу разделить на двоих с тем, кому доверяю, насколько это вообще возможно. И я отдаюсь этому безумству, окунаюсь с головой, задыхаюсь, стону, теряя себя. Теряя себя правильно, а не просто утопая в полном безразличии.       Спустя полчаса, отдышавшиеся и взъерошенные, мы усаживаемся у стены. Поправляем одежду, как на себе, так и друг на друге, обмениваемся далекими от скромных взглядами, и я, в принципе, чувствую себя лучше. Нормально. Так, как могла бы, не раздели собственную суть, сумей я найти другой способ избавиться от чувств к Рэну.       Курим. Мы просто курим, и касание плеч, едва ощутимое, но такое многозначительное, говорит вместо нас. Все произошедшее, как и множество раз до этого, останется здесь, и совершенно не важно, где именно это «здесь» находится. Я не знаю, что сказать, и нужно ли, но понимаю — он ждёт. Шутки, улыбки, да хоть чего-то, что скажет ему, что его старания не прошли даром. — Спасибо, — выдыхаю едва слышно, прислоняясь к его плечу, и слышу, как Дрэй усмехается. — Это звучит отвратительно, ты знаешь? Еще немного, и я почувствую себя шлюхой с почасовой оплатой.       Он смеётся, и я невольно подхватываю — с ним всегда легко смеяться. Смех, такой непривычный, остро режущий зазубренными краями грудь, застревает, но я продавливаю его. Мне хочется смеяться как раньше. Улыбаться как раньше. Чувствовать как раньше. Я пытаюсь, честно пытаюсь, и у меня почти выходит, вот только избавиться от чувства подделки, суррогата, неправильного и гадостного, не получается. — Разве плохо быть моей личной тайной шлюхой, пусть и с почасовой оплатой? — спрашиваю насмешливо, чувствуя, как его рука пробирается на талию.       Улыбаюсь, не потому, что надо, а просто так. Мне действительно легче. И это тоже хорошо. Пусть и немного странно, а еще отдаёт горечью — пользоваться Дрэем мне хочется меньше всего. Но губы сами растягиваются в улыбке, и справиться с этим порывом я не в силах. — Меня радует то, что у тебя определенно хватит средств на оплату моих услуг, детка, — смеётся он, и я, повернув голову, с удивлением нахожу в его глазах облегчение. — Хотел бы я сказать, что у тебя просто классический недотрах, — интимно продолжает он, хитро сверкая глазами, и склоняется к моему уху. — Я рад, что моя помощь оказалась полезной. Приятно чувствовать себя нужным, пусть ты и демонстрируешь обратное всеми силами.       На этом он поднимется, медленно и лениво, как всегда, проводит ладонью по моим волосам и, невинно чмокнув в макушку, поворачивает в двери. — Пара у Войрда через полчаса, не опаздывай.       А я просто киваю вслед и, услышав глухой хлопок двери, устало прикрываю глаза. Дрэй мальчик умный, всегда знает, когда оставить даму наедине с собственными мыслями — немалый опыт сказывается. За что я втройне благодарна: за подобным облегчением всегда следует откат, это незыблемое правило моей жизни в последний год — если вдруг стало очень хорошо, пусть даже на краткий миг, готовься отхватить по полной. Без вариантов.       И я жду. Устраиваюсь удобней, понимая, что скрутить может в любую секунду, заблаговременно накладываю заглушающее плетение, уже привычно, на ощупь, магию все равно не вижу. Прислушиваюсь к тому, как постепенно накатывают и другие чувства. Не чужие — мои. Боль, она всегда приходит первой, стреноживает, стягивает каждый мускул судорогой так, что не закричать даже при всем желании. И я молчу. Хватаю ртом воздух, горький и раскалённый, стискиваю пальцы в кулаки, сползаю по стене, сворачиваясь калачиком. Вейла внутри, обманутая, а оттого злая, заходится — Дрэя она воспринимает как избранника, или почти как избранника, поэтому с ней всегда хуже всего. Вина — она приходит второй. И если боль я могу понять и принять, то вину нет. Она противоестественна, как и сама суть вейлы, отделенная от меня, или же скорее оторванная с мясом и кровью, а потому я сопротивляюсь. Главное — пустоты нет.       Но зато есть чувства. И они накрывают так, что я впиваюсь в собственные плечи ногтями и кричу, кричу что есть силы, но звука нет. Его никогда нет. Горло саднит, горло горит огнём, сжимается, обжигаемое солеными слезами, и я жду, но чувства не уходят.       Расплата. Все происходящее я воспринимаю именно так. Оставшиеся чувства кажутся именно возмездием. Свербящие, разрывающие голову, острыми крючьями впивающиеся в грудь, они есть, а вот меня — меня нет. Я тону, захлебываюсь, как получасом ранее, но теперь не в желании и удовольствии, нет. Я погружаюсь на дно, полное боли, страха, отчаяния, надежды, отвращения к самой себе. И нахожу это прекрасным и ужасным одновременно. Я могу чувствовать. И не хочу. Но сейчас, как бы плохо мне ни было, я чувствую себя живой. Спасибо Дрэю за это.