Прощение

Когда Трубецкому доложили о приезде Сережи, внутри все обмерло и в глазах на секунду потемнело, словно в кабинете разом задули все свечи. Он не был к этому готов и после всех своих многочасовых раздумий почти заключил, что не будет готов никогда. Минуту назад он всерьез рассматривал возможность сбежать и малодушно избавить себя от всяческих выяснений или от необходимости врать единственному человеку, которому врать не хотелось. Если бы он совершил сие из чисто прагматических соображений, было бы проще, но убеждать себя в этом значило бы врать и самому себе тоже — он сделал это исключительно ради Сережи. Убил человека не в честном бою или на дуэли в открытую, как привык и как подобает благородному человеку, а тайно — подсыпав мышьяк в питье, спокойно глядя на то, как жертва глотает отравленное вино, и не дрогнув при этом лицом. Даже, кажется, шутил. И яд, разумеется, подействовал именно так, как и было задумано, оставив Трубецкого вне подозрений. Яд, от которого он теперь не знал, как избавиться, не знал и не хотел. Внутри себя Трубецкой не исключал возможности, что придется повторить. Если будет другой следователь вместо Эртеля, если доводы Трубецкого покажутся не слишком убедительными, если подложных бумаг будет недостаточно. За себя он не боялся, и это тоже было неправильно. Следовало бы думать о собственной безопасности и о собственной репутации, но он думал только о Сереже, лишь бы с ним не стряслось никакой беды. Лишь бы он не догадался, потому что Трубецкой наверняка знал сейчас только одно: если бы он посоветовался с Сережей, если бы предложил ему свой план, даже пообещав в нем выступить единственным исполнителем, Сережа бы отказался и наверняка рассердился, не позволил мараться подлостью. Отговорил бы Трубецкого, ведь на все воля божья, но такая воля его не устраивала, воля, в которой Сережу арестовывают и, возможно, казнят. Поэтому он убил Эртеля своей волей, которой хватило, чтобы обречь человека на смерть, но катастрофически не хватало на то, чтобы смотреть Сереже в глаза. Когда Сережа вошел и порывисто обнял Трубецкого по своему обыкновению, и это дружеское объятие длилось чуть дольше, чем позволяют приличия, Трубецкому показалось, что он все сам себе выдумал, ни о чем Сережа не догадается, но его светлый, открытый взгляд, единственный способный будто насквозь просвечивать Трубецкого, улавливая малейшие его сомнения и перемены в настроении, сейчас был сосредоточенным, точно Сережа что-то искал в нем. Искал и, похоже, нашел. Трубецкой много отдал бы сейчас за то, чтобы Сережина способность видеть его подвела хотя бы раз. Прежде она его изумляла и вызывала внутри счастливую дрожь, это ведь и есть счастье, когда тебя понимают, различают среди тысяч других и подхватывают в последнюю минуту, не давая свалиться в хандру или едкое раздражение, которым Трубецкой славился в Петербурге. Но не теперь. - Это правда? — спросил Сережа, переводя дух и усаживаясь в кресло. — Правда, что Эртель умер? Он ведь был здоров и даже слишком. - Правда, — кивнул Трубецкой и прошелся по комнате, не в силах скрыть свою нервозность и проклиная себя за это. — Кажется, повезло нам, Бог отвел. - Повезло ли? — тихо бросил Сережа, ни к кому не обращаясь и глядя прямо перед собой. - Что ты имеешь в виду? — голос Трубецкого предательски дрогнул, и вопрос его был слишком поспешным, и все движения и даже дыхание его наверняка выдавали. - Это ведь ты сделал, верно? — Сережа наконец взглянул на Трубецкого, и внутри все обожгло пламенем. - Господь с тобой, Сережа, почему я? Эртель умер от болезни, доктор уверяет, что смерть была естественной. — Трубецкой чувствовал, что отвечает не то и не так, но как нужно было ответить, чтобы Сережин взгляд перестал продирать его насквозь, он не знал. - Серж, ну зачем же ты мне врешь? Ты ведь поклялся, что никогда… — Сережа вздохнул, и это была игра против правил, то, как он не стал допытываться, задавать наводящие вопросы, а вот так сразу ударил по больному. На Трубецкого будто ушат холодной воды опрокинули — обожгло холодом, захотелось забиться в угол и никогда больше не показываться на свет. - Ты ведь единственный, кому я верить обещался, что бы ни случилось. И хотел верить одному тебе, зачем же ты так? Трубецкой вздрогнул, как от пощечины. Они ведь и правда поклялись, давно, еще на войне, что никогда друг другу не солгут и не предадут, что всегда будут заодно. Трубецкой не понимал, что тогда пьянило больше — победа или шампанское, только они с Сережей с готовностью обменялись нательными крестиками и дали друг другу слишком много клятв, которые до сегодняшнего дня ему удавалось исполнять. Почти все, за исключением клятвы в вечной дружбе: уже давая ее, Трубецкой знал, что нарушит, что есть в нем темная, порочная жадность к Сереже, и тяга такая, что дружбой ее назвать было никак нельзя, но с этим он свыкся и уже самому себе поклялся всегда скрывать, до самой смерти. И даже когда всеми правдами и неправдами добивался должности в Киеве, задействовал все возможные связи и знакомства, убеждал себя, что действует исключительно для пользы их общего дела, а не потому, что боялся страшно, что Сережа его забудет и перестанет считать особенным. - Воля твоя, — Трубецкой выбрал самый язвительный тон, самому себе на зло, как и всегда в неудобных обстоятельствах, чтобы нападать, а не защищаться, будто что-то в нем толкало против воли к тому, чтобы сделать все еще хуже. — Это я сделал. Отравил его. И что же, ты теперь меня презирать станешь? Приехал, чтобы сказать, какой я подлец и что дел со мной больше иметь не хочешь? Говори, мне все равно. - Я поблагодарить тебя приехал, — Сережа неожиданно улыбнулся, точно кроме лжи Трубецкого ничто в происходящем его не тревожило. — Я бы на такое никогда не решился и тебе бы не позволил. И хорошо, что ты все сделал не спросясь. Я бы наверняка все испортил, у меня всегда недоставало решительности действовать радикально, ты же знаешь. Я бы нас всех подвел под удар, если бы знал, что ты планируешь, и помешал этому. - Сереж, я человека убил, невиновного, — Трубецкой с трудом сбросил с себя оторопь от Сережиного ответа, и ее место заняла невыносимая мысль, что его просто жалеют. - Но ведь мы сами во все это ввязались, значит должны быть готовы к случайным жертвам. Мне это никогда не нравилось, я, наверное, слишком слабый. И в тебе всегда любил твою решительность, может, я и сам рядом с тобой всегда становился смелее. - Вовсе ты не слабый, — Трубецкой не нашелся с ответом и сказал абсолютную глупость, но слова про любовь, хотя и значили они совершенно иное, отозвались в нем с такой силой, что земля едва не ушла из под ног. — Разве это смелость, когда вот так? - А что же еще? Ты пошел вопреки собственным принципам, чтобы всех нас уберечь от беды, и никакой благодарности не будет достаточно, —Сережа поднялся на ноги, подошел к Трубецкому и крепко стиснул его ладонь, мешая и дальше ходить из угла в угол, точно зверь в клетке. — Ты даже не представляешь, как я тебе за это благодарен. - Ты меня сейчас жалеешь, — пробормотал Трубецкой, глядя в пол, но руки не отнял. - Конечно жалею, — согласился Сережа без раздумий. — Я и за этим тоже приехал, чтобы помешать тебе себя изводить. Был уверен, что ты мучаешься теперь, и немыслимо было просто сидеть на месте, когда ты ради нас пошел на такое и наверняка терзаешь себя днями и ночами. И видишь, не ошибся ведь. - Не ради нас, — глухо отозвался Трубецкой, — не ради нас я на это пошел, а ради тебя. И не было у меня никаких благородных целей и идеалов, я только одного хотел — отвести от тебя подозрения. Об остальных или о деле нашем я даже не думал, как видишь, не такой уж я благородный и преданный. - Серж, ты не в себе сейчас, — голос Сережи отчетливо дрогнул, и Трубецкой не смог понять от чего, то ли от жалости, то ли от разочарования. Внутренности скрутило в тугой узел, и в голове зашумело, и если бы не Сережина ладонь, продолжавшая сжимать его собственную, он сбежал бы сейчас, со злостью захлопнув за собой дверь. - В себе, — упрямо бросил он, и это тоже было глупо, даже глупее, чем бояться взглянуть Сереже в лицо, вместо этого вцепившись глазами в языки пламени в камине. — А знаешь что? Ты ведь спасти меня приехал? От вины, от меня самого, от гнева божьего, черт знает от чего еще, ну так спасай! - Как? — Трубецкой наконец решился: поднял глаза и встретился с Сережиным обеспокоенным взглядом, в котором и правда было желание помочь и ни капли осуждения, только огромное беспокойство. - Накажи меня, — твердо сказал он и упрямо сжал губы. — Накажи, чтобы я искупил свою вину и понял, что ты меня простил и все это позади. Я не вынесу, если не почувствую, что заплатил за свой поступок — эгоистичный и трусливый. - Наказать? — Сережа смотрел почти с суеверным ужасом. — Как же я могу тебя наказать? Пощечину тебе дать? Или не приезжать месяц? Серж, это глупо все, ты ведь знаешь, что я тебя ни в чем не виню и, возможно, окажись я на твоем месте, поступил бы точно так же и думал бы в первую очередь о тебе, а не о долге. Мы ведь не чужие люди, и ты знаешь, что я к тебе чувствую. Трубецкой не знал, понятия не имел, что чувствует Сережа, может, от этого внутри что-то и подначивало его заставить, вынудить Сережу выйти из себя, сделать нечто настолько ему не свойственное, чтобы Трубецкой сразу понял, что ни для кого другого он бы на это не пошел. - Как наказать? А как провинившихся солдат наказывают — высеки и не жалей, — зло бросил Трубецкой и трусливо отвернулся, возненавидев себя еще больше. - Серж, ты спятил? Ты же дворянин, это ведь позор, если я тебя, как простолюдина, сечь буду, да еще и без вины, — Сережа выпустил его руку, но только затем, чтобы стиснуть плечи Трубецкого и хорошенько его встряхнуть. — Никогда я этого не сделаю, даже не проси. - Сделаешь, если любишь меня, как говоришь, значит, все, о чем я прошу, сделаешь, — упрямо прошипел Трубецкой и стряхнул с себя Сережины руки. — Раз так дорожишь тем, что я совершил, то и помочь должен, иначе что это за любовь? Он судорожно огляделся и зацепился глазами на стоящую у двери трость, не давая себе опомниться, схватил ее, в три шага преодолев разделяющие их расстояние, сжал до боли в пальцах и оглянулся на Сережу, который застыл ледяным изваянием и даже не растерянным выглядел, а мучительно на что-то решающимся. - Вот, возьми, — Трубецкой сунул трость Сереже, в ушах стучало, собственное дыхание было таким оглушительным, что он и мыслей своих не слышал, все внутри колотилось от жадного предвкушения, от того, что сейчас Сережа ему докажет, на что готов, и тиски внутри разожмутся, позволив дышать ровно и спокойно, и не думать больше о том, сколько в нем грехов, прикрывающихся дружбой и благородством. - Серж, остановись. Подумай, пожалуйста, давай хоть не сейчас… — предупреждающий Сережин голос утонул в гулком, отдающемся эхом в голове сердцебиении. Трубецкой не хотел думать, быстро подойдя к письменному столу, он спустил с себя брюки вместе с исподним и лег животом на столешницу, не глядя смахнув бумаги на пол. Нужно было оголить спину, так ведь наказывают солдат, но Трубецкому было этого мало, ему хотелось больших унижений. И унижений ли? Воздух в комнате стал вязким, как сироп, и каждый вдох давался с таким усилием, что в груди начинало гореть. И от мысли, что Сережа видит его таким, по спине пробегала колючая дрожь и щеки горели огнем. И это было бы не так страшно, если бы не удушающее возбуждение, такое острое, что Трубецкой сам себя готов был испугаться, если бы Сережа, по своему обыкновению, не вытащил его в последний момент, будто снова увидев насквозь, вместе со всеми порочными желаниями и темной страстью, от которой уже было не спастись. - Десять ударов, — ровный Сережин голос донесся сквозь туман в голове и моментально унял беснующиеся мысли, заменив их томительным ожиданием. — Извини, больше не смогу, и не проси. Трубецкой только согласно дернул плечом и хотел было снова потребовать не жалеть его, но раздался свист рассекаемого воздуха и первый удар выбил из него дух и все слова. Сережа считал спокойно и четко, и от этого внутри все заходилось от восторга, гладкое дерево обжигало кожу, только распаляя внутренний жар, от которого Трубецкой плавился, подаваясь навстречу этим ударам. И не было сил возмутиться, что Сережа бьет не в полную силу, колени предательски дрожали, лоб покрывался испариной, и хотелось глухо стонать, но Трубецкой был как заколдованный и молчал, только с усилием вталкивал в себя густой, горячий воздух и чувствовал, как внутри разбивается что-то. На пятом ударе он перестал ощущать неловкость или стыд, жалящее покалывание ширилось, заменяя собой весь мир, только Сережин голос, свист трости и собственное удовлетворение от того, что получил все, о чем требовал, только это было важно. И еще то, что он позволил Сереже увидеть все как есть — себя, такого жалкого и в нем нуждающегося, свои желания, жадные и порочные, свой страх перед ними и даже свое нетерпение, когда перерывы между ударами были слишком долгими. И вздох разочарования, когда Сережа сказал «десять» и трость опустилась на пылающие ягодицы в последний раз. Трубецкой весь трясся, как в лихорадке, но в голове было восхитительно пусто, словно удары вышибли из него не только вину, но и все мысли. Он не услышал, как Сережа оказался с ним рядом. Трость с глухим стуком упала на пол, а Сережина рука успокаивающе опустилась на его вздрагивающую спину. От ласковых, мерных поглаживаний захотелось унизительно разрыдаться, и Трубецкой закусил губу до крови и замер. Нужно было подняться на ноги, привести себя в надлежащий вид и изобразить, что он теперь в порядке и все пустое — можно выпить вина и говорить как ни в чем не бывало. Он знал, что сможет разрубить эту неловкость глупой шуткой, но упрямо не хотел. Вокруг стало очень тихо, даже тиканье часов и треск пламени словно бы смолкли от мучительного ожидания. Трубецкой чувствовал, что сейчас что-то непременно произойдет. И произошло то, чего он не ожидал даже в самых смелых своих мечтах: рука, скользнув по спине, легла на его бедра, и теперь уже Трубецкому было не скрыть охватившего его возбуждения, да он и не хотел. Он инстинктивно подался навстречу ласкающей ладони и стон его был больше похож на всхлип, в котором смешалось все — долгая звериная тоска, облегчение и даже радость от того, что нет нужды теперь скрывать свои чувства. - Прости, — прошептал Трубецкой, словно с ума сходя от несмелых ласк, которые делались все увереннее, будто подпитываясь его словами и внутренним жаром. — Я ведь и другом тебе на самом деле не был, кругом врал. И себе, и тебе. - Мне, что же, — прошептал Сережа, прижимаясь темнее, так, что Трубецкой почувствовал иссеченными ягодицами жесткую ткань. — И за это тебя придется наказывать? - А тебе, что же, понравилось? — спросил Трубецкой, уже не осознавая, где заканчиваются приличия, потому что в Сережином голосе ему почудилось такое же — темное, жадное, созвучное голоду, сидевшему все это время у Трубецкого внутри и не дававшее жить и дышать в полную силу. По тому, как хватка на его возбужденной плоти стала увереннее и движения собраннее и расчетливее, Трубецкой уже понял ответ и застонал сквозь зубы, толкаясь в Сережину ладонь. - Не заставляй меня сейчас об этом думать, хорошо? — Трубецкой только сдавленно простонал снова, он уже сам все знал, даже то, что Сереже нравится быть с ним сейчас и что он это и раньше представлял, даже если не так и не в таких обстоятельствах. От осознания, что не только он был скверным другом, у Трубецкого в который раз уже перехватило дыхание и он совсем замолчал, запоминая эти ощущения всей их немыслимой, странной близости, в которой ему все нравилось — и ласкающая рука, и прижавшийся к нему Сережа, который будто знал, что нужно делать, чтобы Трубецкой совсем потерялся во всех своих ощущениях и совсем себя позабыл, и колючий жар на месте ударов, и даже нелепость и унизительность его положения — больше оно таковым не казалось, даже наоборот, в эту минуту князь Трубецкой едва ли мог помыслить себя где-то еще. От особенно чувственного движения все внутри свело сладкой судорогой и Трубецкой рухнул в непроглядный мрак, вынырнув из которого испугался. Не своего поступка, а того, что Сережа ушел. Но Сережа был рядом, стоял так же близко и тяжело дышал. - Тебе не нужно было, — начал было Трубецкой, удивляясь, каким хриплым стал вдруг его собственный голос. - Нужно, — ответил Сережа, словно нехотя отнимая руку от его бедер,. — Иначе как бы понял, что я тебя просил? А теперь идем, отведу тебя в спальню, здесь темно слишком. Нужно убедиться, что я тебя в кровь не расшиб. Ты ведь сам мне никогда не признаешься? - Не признаюсь, — согласился Трубецкой, с трудом отрывая себя от столешницы. Ноги не держали, и Сереже пришлось его подхватить и прижать к себе. - Ты слишком смелый, вот и теперь оказался смелее меня, — прошептал Сережа ему на ухо. — Но я очень постараюсь исправиться. Трубецкой хотел было возразить, что Сережа и без того самый смелый и никто другой все его чувства не разглядел бы так, как это сделал он, и не принял бы, но слова не могли вместить все его чувства, поэтому Трубецкой молча развернулся и, не давая себе опомниться, впился в Сережины губы жадным поцелуем, заменяя им все, что он так давно и мучительно хотел сказать.