Ptasie mleczko

Йерин не передумывает. Хёнджину кажется, что у него скоро начнёт дёргаться глаз от медленно накатывающего осознания, что всё всерьёз. Что это на самом деле происходит в его семье, с его сестрой и с ним самим. Похоже не злую шутку или дурной сон. Черт бы побрал папу, ведь мужчина в доме должен хлопнуть кулаком по столу — и все бабы разбежались по углам. А он принимает позицию «непозиции» и просто делает то, что говорит мама. И вроде бы остаётся уповать на родительницу, но Хёнджин уже нутром чувствует, что особо раскатывать губу не стоит; её «нет» уже давно надломилось, как плитка шоколада, криво лежащая в сумке среди других продуктов. Привкус соли и горечи до сих пор на языке. У Хёнджина чувство, будто бы это он готовится кого-то усыновить. Как подобрать безродного щенка на улице или котёнка забрать у бабули. Животных Хван, без всяких сомнений, любит, но они — не человек, тем более маленький и совсем чужой. Перемены бьют одна за другой, и Хёнджин чувствует себя незащищенным. Во-первых, та самая гостевая комната, стоявшая всегда без дела, вдруг потеряла добрую половину хлама, которым была напичкана. Торшер, наполовину сломанные стулья, маленький стол с расшатанными ножками, сервиз и коллекция алюминиевых ложек — всё оказалось на помойке. И даже оконную раму отец заменил на более-менее новую, потому что прежняя была совсем уж убогая. Во-вторых, сестра купила плюшевого медведя. Не слишком большого, но Хван круто сомневается в том, что взрослой женщине вдруг понадобилась мягкая игрушка, а он сам противник таких милых вещей. Всего лишь мишка; Хёнджину мерещится, что и тот издевается над ним — морда слишком довольная. В-третьих, папина коллекция мелких фигурок медных солдатиков перекочевала на верхнюю полку над телевизором, хотя всё время, что Хёнджин себя помнит, они стояли именно на нижней. Сам отец объяснял это тем, что хорошее должно бросаться в глаза, а не пылиться как ненужное барахло. Не звоночек, а целый рабочий колокол. Долбит по черепной коробке изнутри и не даёт отделаться от этой мысли. Хёнджину хочется топать ногой по полу как маленький ребёнок и требовательно просить, чтобы в их доме не было посторонних. Мало ему сестры на втором этаже, новых негласных правил, так ещё и появится её приёмыш; а если это будет плаксивая девчонка? Он самый младший и любимый в семье — аксиома, которую оспаривать кощунственно. И вроде бы всё как-то само собой утихает так же внезапно, как и началось. Никто о детях не говорит и никто не ссорится. Идиллия откровенно пускает пыль в глаза, потому Хёнджин слишком поздно понимает, что ничего не начиналось — оно уже произошло. Десятого сентября, когда Хван возвращается с прогулки домой радостный из-за отличной игры в футбол (ведь расслабился же, потерял хватку на готовность отстаивать свою уникальность в семье), невольно слышит разговор между мамой и Йерин. У него не было цели подслушивать, совсем. Но как только сестра начинает рассказывать о результатах той самой встречи, то он останавливается за углом, хмурясь. —…И что? — Я хотела забрать девочку, понимаешь, — вздыхает. — Но когда только-только собиралась зайти в здание, увидела мальчика. Такой хорошенький, мам. Сидит один и копает ямку руками. Чумазый, кофта вся в траве и местами порванная, будто бы его перед этим хорошенько поваляли в земле. А у меня внутри что-то ёкнуло и тут же опустилось. И перед глазами мгновенно картинка: я беру его за руку и веду в школу рано утром, говорю, чтобы обязательно позвонил, как только закончатся занятия. Я напрочь забыла в ту секунду обо всём и всех. Лишь потом, когда опомнилась, чётко поняла, что это только мой ребёнок. Я была готова сразу забрать его домой. Хёнджин практически сгрызает губу, пока ждёт ответ мамы. Тиканье часов, кажется, доносится в его голове. На неё совсем не похоже, потому что ещё неделю назад она чуть ли не с пеной у рта доказывала сестре, что это неправильно. Именно она приводила аргументы и повторяла категоричное «нет» и «только через мой труп»; а теперь предательски молчит. — Он не стал спрашивать, пришла ли я за ним. Представляешь? Когда мы сидели в кабинете, то он просто стеснялся и хотел вернуться в свою комнату, но не плакал, — продолжает Йерин воодушевленно, но достаточно тихо. — У него красивое имя, глаза. И весь он красивый не меньше, мам. Хёнджин отшатывается как в преддверии удара, почему-то прикрывая ладонью рот (наверное, чтобы не воскликнуть возмущённое «протестую!» как в зале суда). Было бы ведь очень кстати, если можно было бы голосовать «за» или «против»; если бы не сообщали постфактум, когда исправить ничего уже нельзя. Хёнджин не хочет этого сотни миллиардов раз. Не в его доме, не в комнате на его этаже — нет-нет-нет. — Тогда это действительно твой ребёнок. Запомни, что и вся ответственность только твоя и ничья больше.

***

Хёнджин ковыряет ногтём дырку в парте, совершенно не боясь подцепить занозу, и смотрит в одну точку перед собой. Подбородок покоится на свободной руке и, честно говоря, на уроке математики подобная поза выглядит чересчур расхлябано. Но Хёнджину плевать. Как навязчивая идея, точнее сказать мысль: «Теперь будет пятеро». Конечно, даже в таком очевидном минусе можно найти маленький плюс. Так, ребёнок не будет грудным и орать по ночам не должен — отлично; если будет доставать сильно, то можно закрыться у себя в комнате, пойти гулять или же дать ему в руки телефон, чтобы отвязался (родители и так обещали на Рождество новый). Феликс продолжает быстро записывать примеры в тетрадь. Хёнджин продолжает скучать, раздумывать и периодически вдыхать, словно на плечах неподъёмный груз. — Ты мог бы сделать вид, что слушаешь, — шипит тихо друг и под столом пихает в бедро. Не сильно, но вполне себе ощутимо, как он любит. — Не хочу. — А ты захоти. — А я не хочу, — и на что Ли надеялся, в самом деле? Старший в редких случаях может заставлять себя выполнять то, что ему не по душе. А тут какая-то математика — да уж, важное дело, когда буквально на глазах всё обыденное спокойствие вверх дном переворачивается. Хёнджину тринадцать с половиной. В таком возрасте только радоваться и беззаботно проживать каждый день, чтобы через пару лет ненадолго стать депрессивным и унылым, как в американских типичных фильмах про подростков. С племянницей или племянником (кого там всё-таки выбрала Йерин?) особо-то и не разгуляешься — Хёнджин это предчувствует. Если просить не делать этого, не совершать ошибку, то хотя бы остаётся умолять Бога, чтобы приёмыш оказался нормальным. Не громким, не плаксой и уж тем более не приставучим. — Слушай, а когда вы его заберёте? — заинтересованно спрашивает Ликс, но продолжает списывать с доски. — Вы, типа, вместе за ним поедите? — Никуда я и ни за кем не поеду — ещё чего. — Ты злой и ревнивый. Что плохого в том, чтобы стать для кого-то авторитетом? Я думаю, что мне было бы прикольно быть старшим. Ты только представь как… Хёнджин пинает друга и нарочно поворачивается затылком, чтобы в его сторону не смотреть. Он уже напредставлял себе такого, что былые деньки покажутся манной небесной.

***

Хёнджин не понимает, каким образом оказывается в магазине детских товаров и стоит в огромной очереди, которая начинается с конца прилавка с костюмами на Хэллоуин и другим подобным тряпьем. Тут невозможно дышать — пахнет женскими духами с удушливой ванилью, от мужчины позади несёт ментоловыми сигаретами с клубничной жвачкой, а по спине течёт пот. Просто отвратительная пятница. Не зря отец изучает химию, потому что только хитрый или очень умный останется на парковке под предлогом: «Я буду смотреть за тем, чтобы никто не поставил свою машину перед нашей, иначе мы не уедем отсюда до утра». В такие моменты Хёнджин чувствует себя идиотом, и что мозги ему достались не от отца точно. Мама вроде бы делает вид, что до сих пор не одобряет, но выходит это у неё как-то уж очень вяло. Может, смирилась из-за того, что Йерин не стала уступать и пошла до конца, или же причина в том, что ей стало жаль невинного ребёнка. Впрочем, минус один человек в оппозиции — и Хёнджин остаётся один на один со своим мнением, которое может разделять разве что папа, когда никто не слышит и не видит. — Наверное, ему нужны ещё игрушки. Я быстренько сбегаю, — сестра на секунду останавливается перед переполненной тележкой и готовится развернуться, но Хёнджин машинально успевает обхватить её за руку. — Что? Ну, нет. Больше он стоять, как идиот, тут не будет, а лучше сам что-нибудь возьмёт. Хоть удастся немного размяться и вдохнуть воздух посвежее, а не бороться с желанием безостановочно чихать или вовсе перестать дышать. — Я сам схожу. Стой здесь. Йерин не успевает ничего ответить, лишь рассеянно кивает, когда Хёнджин скрывается за стеллажами. Игрушки разные: большие и маленькие, плюшевые и пластмассовые. Хёнджин не ощущает зазрения совести, когда намеренно идёт в сторону товара с высоким ценником. Потому если сестра собирается стать мамой, то пусть сразу привыкает к затратам, ибо «дети — дорогое удовольствие». Мишка уже есть. Жираф — скука смертная, да и слишком он яркий (а Хёнджин думает наперёд, что ярко-жёлтая ткань с необычно белыми вставками-пятнышками вскоре будет безбожно испорчена), а на пельмень без слёз не взглянешь. Наверное, дизайнеры считают детей идиотами, потому что маркетинговый ход на редкость дерьмовый. Но лиса-подушка выглядит очень привлекательно. Ярко-рыжая, приятная на ощупь и даже пахнет хорошо, невзирая на то, что валяется без специальной упаковки; закинуть в стиральную машинку и затем просушить на батарее не такая проблема. «Окей», — мысленно соглашается с собой Хёнджин и хватает игрушку. Ему бы такая понравилась, будь он лет на пять младше.

***

Семейный обед-дефис-ужин Хёнджин сравнивает с поминками, на которых ни разу в жизни не был, к счастью. Феликс, конечно, говорит, что друг склонен драматизировать на пустом месте (и да, в какой-то степени Хёнджину это действительно нравится), но тут всё совсем по-другому. У Хёнджина чешется спина из-за вискозной кофты, сшитой мамой, болит живот из-за тех же надумываний, и вообще хочется уже поесть. Курица пахнет настолько вкусно, что Хёнджин готов впихнуть в себя половину точно, потому что практически не завтракал, несмотря на уговоры мамы. — Ма, ну они скоро? — Хёнджин не выдерживает, и начинает скрести спину короткими ногтями, морщась. — Приедут с минуты на минуту. Я тебя прошу, не пугай мальчика. Не обязательно с ним сразу разговаривать, но можешь улыбнуться. Строит рожицу, но кивает. Десять минут ожидания тянутся как вечность.Хёнджин собирается открыть рот и сказать, что уже не может терпеть, поэтому сейчас же впихнет в себя хотя бы рисовую лепешку, как дверь медленно отворяется. Сперва в прихожей появляется сестра, держа в одной руке плотный пакет, вероятно, с вещами, а за ней хвостиком ныряет ребёнок. Хван думает, что этот скрип пола, когда приёмыш топчется на месте, запомнит навсегда — настолько отпечатается в сознании. Мальчик худой. Не такой, как бедные африканские дети, показанные по телевизору, но абсолютно нормальным его назвать сложновато. Ноги как палки, руки — тонкие ветки, но эту нелепую остроту сглаживают не слишком пухлые щёки, в которых тонут узкие глаза. Он не прячется за Йерин, как вслух предполагал старший. Стоит ровно, но очень заметно, что колени подрагивают. Хёнджин уверен, что выше раза в полтора — настолько приёмыш мелкий. И что бы ни говорила сестра, этот ребёнок отнюдь не красивый. Милый — возможно, но в болезненном виде нет ничего потрясающего. Неужели это могут чувствовать только женщины? Откуда берётся их так называемый материнский инстинкт? Где рождается привязанность к абсолютно чужому? — Что нужно сказать, Чонин? Малыш сжимает ладонь Йерин в своей. Мнется, то и дело поднимая и опуская взгляд, но всё же тихо-тихо говорит: — Здравствуйте. Меня зовут Чонин.