Ты спаси мою грешную душу

Люцифер

Как-то шумно вокруг. Крылатые тела то и дело проносятся мимо меня. Горланят чёрт знает что и толкаются, словно бесноватые. Напрашивается вопрос: они бегут или же убегают? — Скорее, — доносится испуганный крик пожилой белокрылой женщины. — Скорее спасайтесь! Потише, дамочка. Любой звук, любая вспышка света доводит до невероятного бешенства. Но всё снаружи, как на зло, только и делает, что бушует, да сверкает: красным, оранжевым, жёлтым. Где я? Что я? В ушах непрекращаемый, мерзкий то ли смех, то ли скрип: царапает по мозговым извилинам, выворачивает наизнанку, не даёт сосредоточиться. — Хватайте детей и уносите ноги! — вновь кричит кто-то, пробегающий мимо меня. Да заткнитесь вы уже! Очередная вспышка. Взрыв, нагревающий кожу через одежду. Вслед за этим: крики громче прежнего. Глаза пылают до рези, но всё же пытаюсь смотреть и видеть: всюду огонь. Я стою меж двух деревянных изб, охваченных пожаром. Позади меня тоже всё горит: чьи-то дома, деревья, урожаи. Чья-то жизнь. Из жилищ, что располагаются по пути дальше, выскакивают белокрылые обитатели этой глухой деревушки. Ладони судорожно цепляются за голову, она норовит взорваться от давления. Я морщу нос. В дыхательные пути въедается запах гари. Фантазия решает поиграться. Искажённые видения простреливают яркими обрывками: Помойная яма. Посиневший, обезглавленный труп пожирают голодные крысы. Там же, рядом, и Вельзевул. Там же и все остальные, погибшие по вине отца. Над помойной ямой он. Стоит довольный, сложив руки за спиной. Улыбается. А рядом я. Улыбаюсь точно так же. Ты такой же, как твой отец. Снова и снова заевшая плёнка, премерзкий скрипящий смех. Сердце в паучьем коконе. Серая паутина в груди разрастается, вяжется и плетётся с небывалой скоростью. Только сейчас понимаю, что бесцельно шагаю вперёд. А напуганные существа бегут не от огня: от меня. Ненависть одобрительно улыбается в этот момент. Она — живое. Хитра и убедительна: вскружила голову, одержала победу. Верно. Так и должно быть. Они должны бояться. Хищником задираю нос. Безжалостно и раскатисто хохочу, обволакивая всё вокруг зловещей пеленой тёмного взгляда. Любуюсь своим деянием. Я отравлен. Я доволен. Мне прекрасно. — Правильно! Бегите, спасайте свои жалкие жизни! — восклицаю громко и ядовито, расставляя руки в стороны. — Сын Сатаны, бездушный убийца, способный лишь разрушать, ступил на ваши земли! Внутри кипит гнев: на себя, на отца, на весь этот мир. Подошва массивных ботинок яростно стучит, соприкасаясь с землёй. К моим ногам припадает белокрылый мужчина в старом, потрёпанном одеянии. — Сжалься над нами, — он отчаянно склоняет голову вниз, хоть и трясётся весь. — Здесь ведь наши семьи! Смеет просить о чём-то того, кого презирает? Я его даже слышать не готов. Если бы и захотел, не смог бы: то другое, что завладело мной, слишком уж настойчиво желает продолжать веселье. — Жалость? — кончики губ приподняты, холодный, неморгающий взгляд на этого оборванца. — Не взывай к тому, чего нет. Рука тянется к нему: осадить, уничтожить, лишить любой надежды. Но мне не позволяют. Запястье обхватывает тёплая ладонь, мешая осуществить злодеяние. Тёмная фигура нависает над ангелом, щелчком в пальцы перемещает прочь, возвращается ко мне. — Ты чего это разбушевался? Цербер удивлённо заглядывает прямо в моё лицо, моргает белоснежными ресницами, оглядывается по сторонам, пытаясь разведать, что здесь творится. Я начинаю хлопать в ладоши. — А вот и гвоздь программы! — дьявол внутри меня продолжает потешаться, забавляется во всю. — А ведь ты, как и я, творение Сатаны! Ещё одно адское отребье, вылепленное из самой тьмы! Цербер непробиваем. Молчит, смотрит, строит догадки в своей белобрысой голове. Неужели ещё не понял, кто я? Или всё ещё думаешь, что перед тобой прежний Люцифер? Ну тогда я охотно помогу с разгадкой. Совершаю нагнетающий шаг навстречу, губы подношу ближе к уху с чёрной серьгой-гвоздиком, чтобы расслышал каждый звук моих едких речей. Голову склоняю в бок и цежу сквозь зубы: — Ну и как тебе живётся с осознанием того, что до конца дней будешь пресмыкаться перед своим ненаглядным хозяином, словно бестолковая шавка? Давлю на самое больное, режу прямо по не затянувшимся шрамам, желая вспороть рану заново. Цербер кривит губы, задумчиво пялясь куда-то вниз. — Обидно вообще-то, — кидает сухо, затем мрачно заглядывает прямо в глаза: — Здесь полдеревни в огне, ты что творишь? Я? Так пожар из-за меня? Попытка осознать хоть что-то оканчивается провалом. Её блокируют. Скрипящий смех в ушах заставляет вновь схватиться за голову и клацнуть зубами. — Эй… А с душой твоей что? — Цербер обеспокоенно вдыхает воздух рядом со мной. — Пахнешь так, что жуть берёт. У меня мурашки, смотри! Засучивает рукав и демонстрирует гусиную поверхность кожи на своей руке. Не желаю видеть. Меня итак уже изводят, не хватало ещё участия этого придурка. Ты никого не сможешь спасти. — Проваливай! — рычу, корчась от звуков собственного голоса. — Оставь меня в покое! Не пойму, кому адресую сказанное: Церберу, что стоит на моём пути, или раздражающим напутствиям в голове. — Ладно-ладно, — щебечет бес и осторожно тянет ко мне ладонь. — Давай только переместим тебя отсюда. Ещё чего? — Не прикасайся, — серьёзное предупреждение загробным тоном заставляет Цербера отшагнуть. — Убью. Клянусь. Я честен. Вспышки гнева сопровождаются сумасшедшим жаром, разливающимся по всему телу. Будто под кожей вместо крови течёт раскалённая лава. Я оттягиваю удушающий ворот куртки, слегка пошатываясь. Почему так горячо? Как же жарко, чёрт возьми! — Спокойно, — Цербер выставляет перед собой руки, гарантируя мнимое послушание. — Не кипятись так, ладно? Мы просто поговорим. Хитрит. Крадущийся полушаг в мою сторону означает, что слушаться тот не собирается, и вызывает у меня вполне последовательную реакцию: я взрываюсь. Ещё одна яркая вспышка. Мощная волна пламени вырывается прямиком из тела и охватывает всё кругом в радиусе трёхсот метров. Цербер успевает щёлкнуть в пальцы, увернувшись от обжигающего удара, и переместиться обратно сюда же. Кроме него, живых существ в округе не слышно. Удрали наконец. Понимаю, что эти взрывы происходят сами по себе, без моего ведома. — Ты здесь всё до тла сожжешь! — бес переходит на крик, ведь стоит поодаль. Ему явно не даёт покоя моё состояние. — Заканчивай давай, твоя забава слишком затянулась! Губы расплываются в ухмылке. — Так сильно печёшься за эту ангельскую деревушку? — задорно смеюсь, словно безумец. — Одной больше, одной меньше, не велика потеря! На последней фразе мой беловолосый докучатель замирает. Он вновь вдыхает воздух носом, окончательно убеждаясь в чём-то. Глаза выражают озадаченность, неподдельное разочарование. Дело не в деревушке, на неё ему плевать. Здесь другое. Щёлкает в пальцы, оказываясь подле меня. Но вместо того, чтобы переместить отсюда, как и затевал ранее, совершает иное: Постыдная, хлёсткая пощёчина резко обжигает щёку. Всего на секунду столь внезапное действие выбивает меня из колеи. Бес смотрит пристально и строго. — Ты что несёшь? — его голос сблизи весьма опасен, наравне с моим. — Госпожа была бы опечалена, увидь тебя таким. Приди в себя. Тон приказной, почти родительский. Будь я в своём уме, вероятно, задумался бы, о какой Госпоже болтает Цербер. Будь в своём уме, услышал бы. Но не сейчас. Случай не тот. Ногой бью в солнечное сплетение, вкладывая недюжинную силу в удар. Тот отлетает на пару десятков метров и совершает несколько оборотов вокруг себя, волочась по земле. Лежит вниз лицом недвижимо, пока давящей угрозой вышагиваю к нему. Из ножен достаю меч, воинственно держа его одной рукой. — Я предупреждал, — твержу озлобленно, подходя всё ближе и ближе, чтобы исполнить обещанное. Знаю, что слышит. Жив. И даже в сознании. Шевелится. Еле-еле усаживается на зад, держась за рёбра, которые наверняка переломаны. Думает недолго. — Хорошо, сейчас я кое-что сделаю, — произносит вдруг тихо. — Тебе не понравится. Возможно даже очень. Будто готовит к чему-то. Какой-то крайней мере. — А пока меня не будет, стой здесь и постарайся никого не прикончить, — добавляет, морщась от боли. Исчезает. Смотался? Струсил — вот и отлично! Треск костра сливается в один общий звук. Помимо него, здесь есть ещё что-то. Какая-то инородная деталь. — Мама! — слышится неподалёку от меня. Детский, писклявый голосок бьёт прямо по перепонкам. — Мама! Значит, удрали не все. Ненависть недовольствует, желает, чтобы ребёнок заткнулся. Скверный взор устремляю в бок: в паре шагов отсюда, у одной из пылающих изб, сидит белокрылый мальчишка и зовёт на помощь. Вслед за этим, из-за горизонта появляется женщина. Она кидается к нему, но встречает мой взбешённый взгляд. Напугано замирает, боясь шевельнуться. — Мне страшно, мамочка, — плачет ангельское дитя. И снова беспощадная киноплёнка мерцающими кадрами: Помойная яма. Голодные крысы. Гора посиневших тел, а поверх них: моя мать. Лежит так же безжизненно с кровавой дырой в груди. Над ямой отец и я. Стоим, улыбаемся. Сплоченная команда, вечный союз! — Хватит! — рычу в пустоту, меня сворачивает от ужаса. — Кончай показывать мне всё это! Чувствую, как из груди заново толкается горячее пламя, вот-вот рванёт. Я это сдерживать не могу, оно словно живёт своей жизнью! Смотрю на мать с ребёнком, которых точно заденет волной взрыва, если не убегут. Ненависть ликует. Она только этого и ждёт. А я? Услужливо пританцовываю под её дудку. Где-то на пике всего, размыто и нечётко вижу, как поблизости появляется Цербер. С кем-то говорит, заговорчески пялится на меня. — И к чему тогда было сбегать? — насмешка граничит с издёвкой. — Жаль, ведь теперь подохнете все втроём! У него не выйдет. Даже он уже не успеет спасти этих… Смолкаю. Потому что внезапная близость. Резкий толчок. Меня с разбегу заключают в объятия. Нежные руки обхватывают всего целиком, блокируя любые движения. Держат крепко и отчаянно, как если бы я пытался убежать или раствориться в воздухе. — Пожалуйста, — словно молитву, то и дело повторяет женский голосок. — Пожалуйста, остановись! — лицом уткнулась в мой торс и плачет. — Пожалуйста. Это кто? Почему ревёт? Ненависть скучает, недовольно точит когти, желает зрелищ. Я воплощаю её прихоти в реальность: — Браво, Цербер! — во всю наслаждаюсь ситуацией, глаголю без зазрения совести. — Вернулся с какой-то девкой, чтобы сменить мой гнев на похоть? Молчание — знак согласия. Хотя, слова «нет» для меня сейчас итак не существует. Легко и просто выбираюсь из женских объятий, пальцами грубо хватаю за подбородок. — Ну тогда покажи мне своё личико, — твержу и бесцеремонно заставляю посмотреть на себя. Влажные, покрасневшие глаза тёпло-карего оттенка пытливо изучают мои. Тёмные, слипшиеся от слёз ресницы недвижимы. На долю секунды меня вкапывает в землю. Что-то необъяснимое цепляет намертво. Но я здесь не один и себе совсем не принадлежу: ненависть негодует. Непрошеным гостям она не рада. Упрямым зверем не позволяет узнать родное, препятствует. — Хорошенькая, — ухмыляюсь злорадно. Вообще-то я преуменьшаю. Прислужник папаши превзошёл сам себя: девка — десять из десяти. Не моргает. Не дышит. Смотрит и смотрит. Этот невинный, искрящийся взгляд меня раззадоривает. — Почему плачешь? — спрашиваю с наигранной заинтересованностью, наклонив голову вбок. — Неужели так страшно? Этот прихвостень тебя насильно приволок? Последняя фраза доставляет моей фантазии удовольствие. От вида этой девицы приличных мыслей в голове ноль. Ни единой. — Я согласилась сама, — не боится, не теряется, и голос её совсем не дрожит. Только солёные дорожки продолжают стекать по рдеющим щекам. Выдают, что чем-то расстроена. — И что же тогда? — дьявол во мне пытается ехидничать. — Не нравлюсь? Ответ, честно говоря, не важен. — Нравишься. Даже так? Раздеваю взглядом с ног до головы. — Тем лучше для тебя, — языком облизываю передние зубы. Я хочу порвать её славный, короткий сарафанчик белого цвета. Прямо здесь. Я почти поддаюсь импульсу, а девчонка вдруг свои прохладные ладошки ласково укладывает на мои плечи. — Это она? Ненависть, о которой ты говорил? — убаюкивает мелодией своего мягкого тембра. — Ты её не слушай. Она ничто по сравнению с тем, что у тебя вот здесь, Люцифер. Ласковым прикосновением скользит от плеч ниже, к моей груди, и оставляет ладони там. Я тону. Теряюсь. От звука своего имени, произнесённого её голосом. От обеспокоенного, сияющего взгляда. От столь неуместной заботы. Причину своих чувств понять не могу, как и вспомнить, говорил ли когда-либо с этой девчонкой. Ненависть презирает её, остерегается того, как на неё реагирует моё тело. Мы с ненавистью за одно. Но почему же до сих пор не произошёл очередной взрыв? — Отпусти, — давлю еле слышно. Взгляд отвожу в сторону: понимаю, что сам не свой, пока незнакомка рядом. Мешкаюсь — это ясно по туманному голосу. Я прошу — а это уже не порядок. Ведь запросто могу и сам оттолкнуть, да только отчего-то не перестаю позволять девице вот так касаться себя. — Взгляни на меня, — её ладони продолжают свой путь: от груди к лицу. — Взгляни же! Смотрю вновь. Вынужденно, нехотя. Взглядом ловлю крохотные веснушки, разбросанные по носу. У меня при виде них спирает дыхание. Странно. И знакомо. Переминаюсь с ноги на ногу один раз — доказательство моего смятения. — У тебя жар, — шепчет, всхлипывает, озабоченно осматривает на предмет телесных повреждений. — Что же тебя таким сделало? Волнуется за меня, как если бы мы были знакомы. Вся она действует на меня ненормально, нездорово. Чужеродное вещество, попавшее в организм. — Я сказал, отпусти, — повторяю настойчивей. Хватаю за хрупкие запястья, желая стряхнуть их с себя. Она в меня цепляется ещё сильнее. Смелая. — Нет, ни за что! — слёзы льёт пуще прежнего, обижается, меж пальцев сжимает ткань куртки, не позволяя противиться. — Я ни за что тебя не отпущу, поэтому очнись поскорее и узнай меня, наконец! На последних словах от безысходности бьёт кулачками в мою грудь, будто пробивая колючую броню: раз, два, три. Третий удар заставляет пошатнуться. Сердцебиение заметно сбивается. Паучий кокон даёт трещину. Я вдыхаю воздух носом: детская присыпка, мыло. Ты… Ненависть — отчаявшееся чудовище. Корявыми щупальцами пытается прикрыть мне глаза, помешать увидеть. Ну а я от щупалец уворачиваюсь. Скрипящий смех в голове, наконец, затихает. Холодное оружие выпадает из руки и с характерным металлическим звуком бьётся о землю. Ведь её готов узнать даже если ослепну. — Вики, — впервые за всё это время вижу ясно, впервые способен мыслить твёрдо и здраво. — Тебе нельзя здесь… Не договариваю. Голову тут же озлобленно разворачиваю в сторону Цербера и буйствую низким, осуждающим басом: — Ты кого привёл, чёртова псина!? Глаза пылают. Да как ему в голову вообще взбрело!? Я точно размажу по стене эту полоумную сволочь! Но беса, как и белокрылой семейки, уже давно не видно. Переместил их и себя заодно. — Тише, — Непризнанная усмиряет меня, трогает, заставляет вновь посмотреть на неё. — Хватит, всё хорошо. Не понимает, что я сейчас ходячее стихийное бедствие! На приветствия времени нет. В мыслях одно: уберечь, оттолкнуть, пока снова не потерял голову: — Уходи отсюда, — ладони торопливо скользят по белоснежному сарафану, к её локтям в попытке отцепить от себя.— Уходи сейчас же, здесь опасно! Я всё ещё горю. Всё ещё являюсь сгустком гнева. — Не уйду, — она, конечно, противится. Слишком безмятежна, в отличие от взбешённого меня. — Вики, послушай, что я тебе говорю! — пытаюсь достучаться, докричаться, вразумить. — Это не поддаётся контролю! Я могу убить тебя, если не уйдёшь прямо сейчас. Могу. Я это чувствую по бурлящему кипятку под кожей, который норовит вырваться наружу. Но что толку убеждать кого-то столь безрассудного? Безрассудная персона смиренно ловит мои взбалмошные руки, обвивает ими свою талию, обтянутую лёгкой тканью платья. Плотно прижимается грудью, подбородок укладывает на плечо и медленно поглаживает по затылку. — Вот и убивай, — твердит тихонько. — Я останусь с тобой. Пламя рвётся наружу, я его подавляю. Дышу громко и прерывисто. Пытаюсь остудить пыл, только чтобы не навредить. Носом зарываюсь в тёмные локоны. Глаза зажмуриваю, чтобы сконцентрироваться. Уходить не собирается, значит нужно менять тактику. — Говори дальше. Расскажи ещё что-нибудь, — требую, стараясь подчинить бушующего монстра внутри себя. — Скорее. Монстр боится её голоса, капитулирует перед ним. А Непризнанной слишком легко даётся подыгрывать мне. Словно не видит, что за ужас я здесь устроил. Словно не из-за меня искрится этот неукротимый пожар: — Помнишь дуб, под которым мы сидели? Молча киваю. Вдыхаю желанный запах тела. Кажется, от одного её присутствия, кипящая лава внутри меня странным образом стихает. В курсе ли эта девушка, что способна исцелять не только физические раны? — Когда-нибудь мы обязательно должны сходить туда ночью. В это время оттуда открывается необыкновенный вид на звёздное небо, — обнимает крепче, льнёт с искренней опекой. По интонации слышу, что слабо улыбается. — Я бываю там часто. Беспокойство неприятно сдавливает рёбра. Одна? Ты бываешь там одна? — Меня всегда сопровождает Цербер, — девушка талантливо и умело читает меня, заставляя мысленно выдохнуть. — Он хороший слушатель, ты знал? Отвечать тяжело, но я всё же справляюсь: — Не знал. Зато знаю, что хороший болтун. И не умеет держать обещания, раз подверг её такой опасности сегодня. — Он мечтает побывать в Париже, это городок в мире людей, — благозвучная манера речи пленит и обволакивает. Костёр вокруг нас продолжает трещать, но я слышу лишь звуки девичьего голоса. — Только отказывается говорить, почему именно там. О, лучше оставаться в неведении. Отрадно, что Цербер всё же способен фильтровать свой разговор и не делится с ней своими грязными помыслами. Иначе отхватил бы от меня подзатыльник. Понимаю, что на рефлексах слишком рьяно сжимаю изгибы женской талии — ослабляю хватку. Глаза открываю: их больше не дерёт от ярости. — Легче? — она всё чувствует, не глядя, хоть и продолжает говорить тихо. Киваю вновь. — Расскажешь, что с тобой произошло? — тёплое дыхание врезается в область уха. Приходится вспомнить худшее. Осознать окончательно, что остался один среди этой кровавой карусели, пожирающей судьбы существ, словно они ничего не значат. — Всего-лишь устал, — произношу ледяным голосом после короткой паузы. Терять близких. Видеть, как они поочерёдно умирают, бросая меня на этом поле боя. — Больше не смогу, — зрачки недвижимы, я твержу непойми что обрывками. — Не выдержу, если потеряю ещё хоть кого-то. Непризнанная молчит какое-то время, теперь ей ясно: мною движет скорбь. Дополнительных вопросов не задаёт. Вместо этого слегка отстраняется, чтобы заглянуть в лицо: — Перемести нас отсюда, — в глазах внезапная идея, желание помочь, избавить от душевной боли. — Перемести скорее, ты ведь можешь? — Куда? — я ведомый дурак. Готов практически на всё, что пожелает. Любой каприз. — К воде, — смотрит за спину, раздумывая недолго. — К морю, нет, океану! Не проходит и секунды, мы находимся в совершенно ином месте. Всё как велено: в носу влажный, морской воздух, под ногами тёмно-оранжевая зыбкая россыпь, кругом дикие скалы того же цвета, а впереди шум прибоя. Спутница крепко держит мою руку и восторженно оглядывается. Кроме нас — никого. — Настоящий океан, — восхищается полушёпотом, глядя на широкую иссиня-голубую гладь. — Где это мы? — Неподалёку от Португалии. Мы в мире людей, её мире, неужели никогда прежде не бывала здесь? Вижу, что нет. — Может, тебе станет чуточку лучше, — украдкой глядит на меня, заметив, что слишком увлеклась разглядыванием волн. — Я слышала, что вода смывает всё плохое, избавляет от невзгод. Мне и вправду заметно лучше. Только это не вода способна действовать на меня столь чудотворно. А ты. Бывшая простая смертная, что осторожно усаживается прямо на берегу, придерживая подол симпатичного платья, и приглашает меня последовать её примеру. Ладони слегка утопают в теплом песке, когда опираюсь на них. Ботинки тоже. Непризнанная это замечает. — Если когда-нибудь снова почувствуешь, что теряешь себя, сразу иди ко мне, — миловидное лицо светится добротой, когда она оказывается передо мной на коленях и начинает расшнуровывать мою грубую обувь. — И я всегда напомню тебе кто ты. Возится легко и непринуждённо. Вот так просто. После того, как увидела меня в самом худшем свете. Заворожённо впитываю то, о чём твердит, пока не ощущаю соприкосновение босых ног с песком: успела разуть. Ну а я так заслушался, что даже не заметил. Девица мой застывший взор встречает своим, а потом улыбается красиво. Может ли кто-то вызывать желание жить дальше одним только взглядом? Она может. Вытянуть из тёмной трясины. Опорошить чистым снегом всё ненавистное тебе самому, что таится внутри. Войну сокрушить. За шкирку поднять и вдохновить продолжить начатое. Под этими длинными ресницами, что порхают сейчас так чудесно вверх-вниз, настоящее спасение. Панацея. Теперь я понял точно: все пути от ненависти ведут к её глазам. — О чём думаешь? — подмечает, что непривычно молчалив. Уже уселась обратно рядышком и разулась тоже. Шевелит пальцами ног, зарываясь ими в песок, своим плечом ненавязчиво касается моего. Я никогда не был оптимистом. Я думаю о том, что без Адмирона с Вельзевулом шансы выжить в затеянном сражении стали ещё меньше. Что это может оказаться последним разом, когда вижу её. И, пусть мы встретились при кошмарных обстоятельствах, я благодарен, что так вышло. — О ком, — поправляю на более точный вариант, но всей правды выдать не могу: она слишком горькая. — Что, когда всё это закончится, нужно водить тебя сюда почаще. Колени — по-мужлански в стороны, её — объяты хрупкими руками. Жаль, что не моими. Взгляд вроде как устремляю к синему, бушующему горизонту. Но на деле всё внимание сконцентрировано лишь на персоне слева и приятной точке соприкосновения в виде её плеча. — Зимой здесь, наверное, бывает прохладно, — фантазирует, разглядывает свои лодыжки, тускнеет. Неужели заприметила неладное в последней моей фразе? — Тогда куда бы ты хотела? — поворачиваюсь на неё. Я потерявший голову, услужливый идиот, когда дело касается этой девушки. Жадно читаю эмоции на прелестном женском лице: медовые блики искрят под лучами солнца, пухлые губы в грустной улыбке. Видно, что на языке крутится многое и желает быть рассказанным, но вместо этого: лёгкий, смиренный выдох. — Я не знаю, что именно происходит и почему ты поступаешь так, — щебечет негромко. Имеет ввиду мой уход, нападение на Цитадель и всё это. — Зато знаю, что ты всегда будешь пытаться спасти всех нас. Застываю. Ведь, несмотря на то, что желал заболтать и увести от плохих мыслей, твердит именно то, что у меня на душе. Ровно в точку. — Поэтому, и я тоже буду спасать тебя, — плечи приподнимает, опирается на обе руки, светлое личико медленно тянет ко мне, а глаза закрывает. — Всегда. Чувствую, как щёку накрывает мягкий поцелуй. Конечная деталь в починке ороговевшего механизма. Я дурею, точно какой-то мальчишка. Кажется, рассыплюсь вот-вот, словно глупый песок, что под нами. Краснеет. Поднимается на ноги и шагает ближе к самому краю берега: намочить лодыжки в прохладных волнах, которые медленно прибывают и убывают, обнажая песочную гладь. А вместе с этим дарит себе расстояние между нами: слишком оробела от сказанного. Неприкрыто любуется новой природой. Я точно так же — ею. Ладонь прикладываю к собственной груди: сердечный ритм заходится ещё с момента, когда лишила меня обуви. Понимаю, что в беде. Что всё. Здесь не обычная симпатия или вожделение. Не похотливая нужда возыметь тело, которой оправдывал эти диковинные эмоции ранее. Я люблю. То самое чувство, которое отец всегда нарицал мерзейшей слабостью, ощущается вот так. И, пусть пожертвую всем, что имею, но теперь решаю окончательно: из кожи вон вылезу, но сделаю так, чтобы будущее нашего мира стало безоблачным. Больше себя не потеряю. Не ради всех остальных: ради неё. Непризнанной, что слишком радуется возможности помочить ножки. Довольная вышагивает вдоль берега и ладонь держит над глазами: назойливое солнце мешает видеть всевозможные ракушки. Мои пальцы щёлкают сами, на необъяснимых рефлексах. Я перемещаюсь ровно туда, куда норовил ступить её следующий шаг. Намеренно оказываюсь помехой на пути: добыча врезается, попадает прямо в мои объятия. Пугается от внезапности. А я и сам не удерживаюсь на ногах из-за этого импульса и зачем-то позволяю упасть нам обоим. Лежим на мокром, плотном песке. Я снизу, конечно, чтобы её уберечь от столкновения с землёй. Из рук не выпускаю, держу цепко и жадно. Улыбаюсь еле заметно. Щурюсь от солнца, глаза прикрываю. Девушка разглядывает моё лицо сблизи, нависнув нетяжёлым грузом. Проверяет, насколько много ей дозволено в отношении меня: кончиками пальцев осторожно ведёт по контуру моих губ. Тебе дозволено всё. Смотри. Трогай. Обладай. Делай со мной, что угодно, только делай. Отец ошибся. Отец — самодур. Я люблю, но слабым себя совсем не ощущаю. Отец её не получит. — Не отдам тебя, — обнажаю душу. Произношу неоспоримо твёрдо, а пронзительные алые глаза открываю. Никому и никогда. — Вот ты и улыбнулся, — шепчет вдруг смущённая и счастливая: добилась, чего хотела. От услышанного напряжённо вдыхаю воздух носом. С ума сойти. — Да так ведь и свихнуться недолго, — выдыхаю первое, что крутится на уме. — Чего? — хмурит бровки. — Ты о чём? Не понимает, что от её слов мои уши горят, а сердце норовит остановиться. Больше не могу. Лёгким движением перекатываюсь, чтобы оказаться сверху. Мне скорее нужно впитать её в себя любым из доступных способов. Ладонями обхватываю лицо. Губы устремляю к её. Те уже приоткрыты и готовы насытить мой голод. Их обладательница тает каждый раз под моим напором. Где-то на фоне, сбоку, звучит шум приливающей воды. Я настолько не в себе, что не понимаю, чем это чревато. Понимает Вики. — Постой! — кричит резко, а ладошками успевает уткнуться в мой торс, когда нас обоих накрывает прохладной прибрежной волной, превращающейся в пену. Она взвизгивает — я щёлкаю в пальцы слишком поздно.