***
Поздней осенью день рождения Сириуса выпадает на очередное собрание Ордена. Странно, что Гарри вообще надеялся, на иной исход, но... Но так или иначе это первые именины, — его или Сириуса не важно, — которые они проводят не вместе. Он и остальные дети сидят дальше по коридору, в библиотеке, пока взрослые ведут свои взрослые беседы в обеденной, и думает о том, где мог бы сейчас находиться и что делать, не случись всей этой военной чепухи, в которую-то и большая часть страны не верит. Гарри и сам не особо верил. На одной чаше весов был Невилл Лонгботтом, пухляш-недотепа так и не вылезший из-под бабулиной матриархальной юбки, а на другой — все чертово Правительство, в которое вроде как полагалось верить простому народу. Вот только, казалось бы, на первый взгляд очевидный выбор осложнялся тем, что Сириус верил Мальчику-Который-Может-Быть-Врал. В любом другом вопросе, скажи кто Гарри решить, кому верить, а кому нет, — он бы не раздумывая встал на сторону Сириуса, но сейчас, в этом вопросе — все куда как усложнялось его мертвыми родителями. В смерти которых себя винил Сириус. Или если не в их смерти, так в том, что делал с их сыном. В общем, Гарри все чаще задумывался над тем, а не ищет ли Сириус второе дно там, где его не было. И даже если окончательно уверовать в то, что Тот-Кого-Нельзя-Называть возродился, поскольку Малфой уж точно бы не стал поднимать кипиш с побегом из пустых слухов, то не будь Сириус так подвержен никому ненужной совести, чувству вины, или что там по ночам заставляло его просыпаться в холодном поту, то к Мордреду эта война не была никак причастна к ним двоим. Гарри нервно треплет волосы, опускаясь лбом на прохладную поверхность стола, надеясь, что хоть на мгновение это поможет избавить от беспокойных мыслей. — Эй, Гарри, ты закончил с Рунами? — вырывает его из мыслей голос Гермионы. Гарри поднимает взгляд на пустой пергамент, не понимая зачем вообще ввязался в эту глупость с домашкой по выходным в обществе любых однокурсничков, затем глядит на книгу из их библиотеки, на которую тычет пером Грейнджер, и кивает: — Ага. Валяй. — Но ты же еще не закончил. — Но ты же все равно спросила, Грейнджер. Просто возьми долбанную книгу и отвали от меня. Гермиона поджимает губы, перетягивает на себя увесистый том и игнорирует осторожные взгляды Невилла и Рона, готовых в любой момент вступиться за подругу. Да, они все знали, что у Поттера не самый покладистый характер. То ли дело было в его чистокровной братии, то ли в том, что его крестный был всеобщим любимцем профессором, который никак не ограничивал своего подопечного, а может, и на эту теорию Гермиона полагалась больше всего, в жизни Гарри Поттера не хватало настоящего родительского воспитания: жесткой руки отца, направляющей на путь истинный, и мягких ладоней матери, дарящей любовь и прививающей эту же любовь ко всему вокруг. И все же, если отринуть поверхностную оболочку нестабильного подростка, Гермиона считала Гарри не плохим человеком. Со своими тараканами и тайнами, ранами глубоко в душе, но, да — совсем не плохим человеком. Хорошим, он, конечно, тоже не был, но уж лучше нейтральная сторона, чем вражеская. Невилл и Рон часто забывали об этом. В большинстве случаев, конечно, только Рон. Он часто мог ни с того, ни с сего зацепить Поттера (наверное из-за того случая с близнецами на втором курсе), назвать его «слизнем» или еще как, а то и вовсе присоединяться ко всяким распусканиям слухов; однажды Гермиона даже видела, как став свидетелем ссоры Малфоя и Поттера, Рон больше хихикал над ними обоими, чем рвался, как то бывало обычно, защитить человека со своего факультета. Но сейчас Поттер принимал их у себя в гостях, и зачем настолько откровенно показывать свое нежелание их обществу, Гермиона не понимала. Ее оскорбляло то, как невежественно он относился к ним, ко взрослым, как совершенно ни во что не ставил авторитет людей в своем доме, наивно полагая, что здесь он царь и бог. Однако больше всего прочего Гермиону возмущало совершенно попустительство такого поведения профессором Блэком. Он не то что не делал Гарри замечания, он, казалось, испытывал какую-то радость от того, как его крестник ходил по грани. Она не уставала напоминать себе о том, что за каждым стоят свои тайны и демоны, которые влияют на жизнь и поведение в обществе, но Гарри Поттер... — Какое невежество, — несдержавшись, заканчивает она мысль вслух. — Серьезно? — закатывает глаза Гарри. — И что же именно, позволь спросить, кажется тебе таким невежественным? Мое отношение к домашке? — Нет, — смело отвечает она, — твое наплевательское отношение ко всему, что творится дальше твоего носа. В том числе и домашней работы. Да. Со стороны Невилла слышится осторожное «Герми, не надо...», но она останавливает его взмахом руки. Пусть ее слова никак не повлияют на Поттера и скорее только приведут к очередной ссоре, но она по крайней мере выскажется. Скажет то, что думает, потому что уж Поттер — последний человек, который станет молчать. Вот и она не станет. — Идет война, погибают люди, а тебе совершенно все-рав-но. Ты в безопасности, твой зад прикрыт и... — Не нужно рассказывать мне о том, что на этой войне погибают люди, Грейнджер, — обрывает ее Гарри. — Что ты знаешь вообще об этой войне? В своем розовом маггловском мирочке, где все равны и мир-дружба-жвачка. Ты не теряла на этой войне родных. Не сражалась до последнего вздоха за каждый метр собственного дома. Так что давай — вперед, иди и займись домашкой. Это же та-ак важно! — По-крайней мере я делаю хоть что-то. В отличие от тебя, сидящего тут и стоящего из себя обиженную принцесску, Поттер. И да, в одном ты прав — не мне тебе говорить о потерях на этой войне. Но, кажется, ничегошеньки эта потеря для тебя не значила, раз ты и пальцем не пошевелил, чтобы помочь. Гарри сухо смеется и откидывается назад на высокую спинку стула. — Пришла в мой дом и указываешь, как мне жить. Мило. Кстати об этом. Зачем ты вообще сюда приперлась, мм? Все вы. Ладно, Лонгботтом, он, вроде как, во всей этой свистопляске замешан, а ты, Грейнджер? Или ты, Уизел? Домашку можно сделать и в школе, вот и шли бы... Но договорить он не успевает. В библиотеку входит Сириус и раздраженно уставляется на Гарри. — В чем дело, мистер Поттер? Почему я слышу вас через две стены? Гарри чувствует, как пламя внутри него, до этого едва колыхающееся от намеков Грейнджер о его родителях, при Сириусе и его «мистер Поттер» мгновенно вспыхивает, будто в костер кто-то бросил бутылку спиртного. Это пламя пожирает его полностью, от кончиков пальцев рук до самого сердца. Гарри не замечает, как книжные стеллажи в библиотеке начинают дрожать, словно в предвкушении зрелища, а книги на них — заходятся в странном свободолюбивом танце, вот-вот собираются вылететь наружу и обрушиться градом на всех присутствующих. Не замечает он и сменившегося в лице Сириуса, его губ, раскрывающихся вначале в просьбе успокоиться, а после — в призыве к остальным немедленно покинуть комнату. Само собой, магические выбросы, да еще и в его возрасте, так просто не сходят сами собой на нет, но в следующую секунду Гарри глубоко вздыхает, прикрывает до того распахнутые глаза, смаргивая пересушенные слезы, и резко поднимается так, что стул за ним падает навзничь. Сириус глядит на него испуганно, и Гарри знает, что в его руке уже давно — палочка, сжата крепко и вскинула на изготовку. Грейнджер за его спиной выглядит неловко виноватой, но как же Гарри на нее плевать. Вмиг — ему отчего-то на все плевать. — Отойди, — бросает он рыпнувшемуся было к нему навстречу Сириусу. Тот замирает, прячет палочку, но остается на месте. — Отойди, Сириус, — настойчиво повторяет он. С кошачьей грацией Гарри огибает его и выходит прочь. Одного взгляда на ошалевших одногруппников хватает, чтобы те смылись восвояси и даже не подумывали подойти к нему впредь.***
Гарри спускается в гостинную поздно вечером, когда все уже давно ушли, раздраженный пряча в рукавах трясущиеся руки, исполосованные вздувшимися синюшными венами после магического выброса. Сириус сочувственно морщится, откладывая стопку непроверенных работ с колен, и пытается не принимать на свой счет, когда Гарри не отвечает на его вопрос о самочувствие ничем, кроме равнодушного пожатия плечами, которое заставляет его стискивать зубы. — Кроветворного? — пробует он еще раз, когда Гарри, стараясь казаться незаметным, скользит мимо него к графину с водой на кухне. — Я в порядке. — Может быть, ты и в порядке, но твое тело выглядит так, будто ему бы не помешало Кроветворное. — Сириус. Голос Гарри трещит, как фейерверк перед спуском, и Сириус чувствует, как пропасть между ними растет с каждой секундой. Его мальчик не просто расстроен. Он ранен. Но что делать, он не знает. Не привык справляться с его истериками за все года, что они вместе, ведь обычно Гарри — тот, кто успокаивает его. Наверняка, не пропади старый Кричер, мальчик бы так и не спустился, предпочитая общество темноты комнаты и холодной постели его. — Позволь мне взглянуть, — просит он тихим голосом, когда Гарри уже направляется обратно со стаканом едва ли не выплескивающейся воды в руке. — Насколько все плохо? — Я... — «...В порядке», хочет сказать он, Сириус знает это. Знает самого Гарри лучше, чем кто либо, понимает его — ну, по крайней мере, старается — а иногда, вот такими моментами, где-то в глубине стучится понимание того, что Гарри — давным давно будто продолжение его самого. И вот этот Гарри, который наполовину сам Сириус, наполовину созданный по образу его и подобию, просто смотрит на него, едва ли своего создателя, пока обреченно не вздыхает, побежденный, и позволяет Сириусу заключить себя в объятия, роняя стакан. — Я буду в порядке, — в конце концов заканчивает он, бормоча в плечо Сириуса, и крепче, насколько позволяют руки, обнимая его. — Да. Тебе просто нужно отдохнуть. — Ага. Отдых. И, может быть, все же Кроветворное, — слабо улыбается Гарри, и Сириусу не нужно видеть, чтобы знать, что это так. Он прячет ответную улыбку во влажном от пота и лихорадки затылке Гарри. — Никакой магии в течение недели... — вздыхает он, вспоминая рекомендации целителей Мунго с тех пор, как у него начались проблемы с контролем. — У меня есть пара идей, как тебе помочь, — успокаивает Сириус, отстраняясь, чтобы выяснить, где в их доме прячется аптечка с зельями, и существует ли она вообще. — Можно мне остаться в Больничном Крыле? — просит Гарри, шипя от холода, когда Сириус накладывает охлаждающие чары на его руки от пальцев до плечей. — Не хочу оставаться в спальне с этими идиотами. Сириус оставляет магию вокруг рук на несколько секунд, а затем, коснувшись губами холодной кожи, опускает рукава свитера обратно и усаживает Гарри на диван. Он сам садится спиной к подлокотнику и раздвигается ноги так, чтобы Гарри скользнул между ними, прижимаясь узкой горячей спиной к его груди. — В этом нет необходимости. — Я не не хочу. Я просто не могу. Они все будут... смотреть. — Знаю, детка, знаю. Вообще-то, я думал о том, чтобы ты остался дома, пока тебе не станет лучше. Я попрошу преподавателей передать тебе домашнее задание, а мисс Грейнджер чувствует себя достаточно виноватой, чтобы поделиться конспектами. — Как, однако, ты все хорошо придумал. А в прошлый раз заставил меня даже на Полеты идти. В чем дело? — Нужно разобраться сам знаешь, с кем, — сдается Сириус, утыкаясь носом его шею и глубоко вдыхая. — С Сам-Знаешь-Кем? — Я имею ввиду Амбридж. Гарри закатывает глаза: — Поверить не могу, что один-единственный некомпетентный преподаватель может быть источником стольких проблем. — Как видишь, — усмехается Сириус. — Министерство не должно лезть в дела школы. — Быть может, именно поэтому эта школа больше напоминает цирк, чем школу. Сириус безразлично пожимает плечами, предусмотрительно не говоря о том, что, конечно, дорогая Долорес совсем никак не мешает лично ему, а вот в том особенном деле, что задумал Дамблдор на пару с мальчишкой Лонгботтомом — очень даже. Он на мгновение прижимает Гарри ближе к себе, помня о все еще присутствующей легкой боли, которую не унять никакими зельями, и дотягивается до оставленных работ, перекладывая их на колени Гарри и поглядывает в пергаменты из-за его плеча. — Посидишь со мной, пока я разбираюсь с этим? — Ладно, — соглашается Гарри, не слишком этому радуясь. Они сидят в тишине несколько долгих минут. Сириус кажется полностью поглощенным не самыми талантливыми работами второкурсников Пуффендуя, а Гарри просто слушает, как стучит его сердце. — А ведь сегодня твой день рождения, — замечает он, глядя на часы на каминной полке, отмеряющие двенадцатый час. Видя, что Сириус не особо заинтересован в разговоре, Гарри думает, что в планах на вечер было бы не плохо закончить книгу, которую одолжила ему Луна, и пойти спать, но стоит ему только пошевелиться, чтобы высвободиться из ловушки бедер Сириуса, тот протестующе цокает и возвращает его обратно. — Совсем не хочешь проводить со мной время, Гарри, — дразнит он. — Так скоро я и забуду, что мы семья. Гарри вновь замирает в его руках. Он откидывается еще дальше, прижимаясь к Сириусу всем телом, и тихо ойкает от прикосновений к больной коже. Сириус морщится, недовольный его болью, но ничего не может поделать, поэтому просто осторожно касается его щеки рукой. — Мне жаль, что тебе так кажется, — серьезно говорит Гарри. — И конечно, я не против посидеть немного с тобой, ты мой самый любимый человек в мире. Ты знаешь это, верно? У Сириуса перехватывает дыхание. Любить Гарри для него просто и понятно. Так естественно, как восходы и закаты, будто он был рожден только для того, чтобы любить этого мальчика. И так легко порою забыть о том, кто они друг другу, но так больно потом вспоминать. Так же просто просить у мертвецов прощения, и до колючих слез обидно, беспомощно понимать, что будь живы, они бы никогда не простили. Так просто думать: «Хорошо, что вы оба мертвы и не видите этого». И это занимает куда больше времени, чем должно, но: — И ты тоже. Тоже мой самый любимый, Гарри. Он улыбается его ответу и чуть поднимается, чтобы чмокнуть в небритую щеку. — Ладно. Что тут у тебя? — спрашивает Гарри, наклоняясь и хватая пергаменты, поднимая их так, чтобы им обоим было видно. Он вглядывается в первую попавшуюся работу, еще не перечеркнутую красными чернилами, и тяжело вздыхает, замечая ошибки в примитивных словах. Гарри ненавидит все, что связано с учебой, но все его интерес, пусть и наигранно завышенный, к работе Сириуса — просто еще один способ сказать «я люблю тебя, дубина». — Это о вислоухах. — Конечно, о них. Бездарно, пресно, скучно. Сириус снисходительно улыбается: — Ты говоришь как Снейп, — и тут же осекается. — Черт. Прости. — Забей, — просто отмахивается от него Гарри. — Не хочу говорить о нем. Ни о ком из них, но о нем — особенно. Так что... давай просто не будем. — Для тебя — все, что угодно. Поэтому Сириус читает ему работы второкурсников, которые, что ж, да, действительно именно такие, как Гарри и сказал — сухие и скучные. Большинство случаев и в самом деле тяжелые, и Гарри даже пару раз смеется, разгоняя мрачную картину отчаяния и одиночества дома на Гриммо. Проходит час, второй. День, в который тридцать пять лет назад родился Сириус, заканчивается, а они остаются все в том же положении. Вскоре боль Гарри окончательно утихает, и Сириус поднимается, собираясь идти ложиться. — Спасибо, — тихо благодарит Гарри, пока Сириус укутывает их обоих тяжелым пуховым одеялом, — за то что терпишь меня. И за то, что позволил остаться дома. И извини за сцену. Сириус целует его, мягко и сладко, а в его глазах плещется неясная печаль, от чего Гарри все равно чувствует себя виноватым. — Тебе не за что извиняться, Гарри. Тебе — не за что.