Нас Трое

Корабль изнутри был огромен. Не как Чрево, разумеется, но все же огромен. Она видела много пустых помещений самых разных размеров, начиная с маленьких комнатушек и заканчивая полноценным твиндеком — ей повезло практически сразу найти вентиляционную систему и забраться туда до того, как ее успели заметить. Первое время она просто наблюдала за всем, что происходило вокруг: слушала беседы людей, удивляясь тому, что они вообще до сих пор существуют, наблюдала за их передвижением, работой. Из их разговоров она услышала много как полезной, так и абсолютно ненужной информации, которая, тем не менее, слишком легко откладывалась в голове настойчивым воспоминаниям. К примеру, она наизусть запомнила весь поток ругательств, исходящий от парня, ударившегося пальцами ног об угол стола. Таких слов она, право, еще никогда не слышала. Самое безопасное место на корабле — вентиляция, если быть тихой и незаметной. Но ей не повезло оказаться проклятой, а потому рано или поздно ей пришлось бы покинуть свою мнимую безопасность, чтобы найти что-то, способное насытить ее отсутствующую душу. Более-менее девочка уже разбиралась в планировке помещений, запоминая не только чужие беседы, но и направление вентиляционных систем. К примеру, не все они вели наверх, если даже пришлось ползти наверх — вполне вероятно, что ты попадешь в соседнюю комнату либо на тот же самый твиндек. Там, в принципе, тоже неплохо кантоваться, но нет гарантий, что туда никто никогда не зайдет, поскольку, как она поняла, сейчас обитатели корабля работали в половину изначальной силы, просто расслабляясь в виду отсутствия постоятельцев. Гости-то все были уничтожены. Уничтожены Им. Разумеется, она прекрасно понимала, что Он находится где-то здесь. Это было еще одной причиной, по которой она отчаянно не хотела выбираться из вентиляционных систем — тут она бы сразу заметила или услышала чужое присутствие, тем более Его, а на открытой местности она была беззащитна. Нет, бороться с Ним будет просто бесполезно, даже если она стала настоящим чудовищем дважды. В основном она передвигалась по верхним палубам, но на солнечную не выходила — небезопасно. Она понимала, где находится кухня, где рано или поздно ей придется что-нибудь выкрасть каким-то вероятным способом, понимала, где расположены иные каюты, как просто жилые, так и имеющие некое предназначение, но ниже жилых этажей она никогда не спускалась. Нет, спасибо. Ей хватило Глубин Чрева — это сыграло некую роль. Однако, упрямство и принципы отступают, когда тебя прошибает от чудовищного голода. Она чувствовала, что вот-вот это произойдет: внутренности болезненно сжимались, до боли, настолько, что было больно выпрямиться. Голод, страшный голод был ее наказанием и проклятием, которому она была обязана подчиняться вне зависимости от собственной воли. Это, наверное, даже хуже, чем оказаться под властью Моно — гости и монстры хотя бы не осознавали своей трагедии, а она все ощущала в полной мере. Боль. Леденящая боль. Сжигающая боль. Скручивающая и разрывающая ее изнутри боль. Ее невозможно игнорировать или делать вид, что всего этого нет. Сколько бы она не пыталась переключить внимание или успокоиться, столько у нее ничего не получалось. Она лишь могла застывать на часы в одном месте, обняв колени руками, и ждать, ждать, ждать пока чувствительность не начнет пропадать, пока спазм не исчезнет, пока у нее не появятся силы двигаться дальше. Она слишком давно ничего не ела. Девочка открывает вентиляционную систему, спрыгивая на пол. Это был не самый нижний жилой этаж, но все равно далековато от верхних палуб. И, черт, вентиляция тут расположена действительно очень высоко — обратно тем же ходом она уже не доберется. Ей нужно как можно быстрее найти еду и путь наверх, иначе она либо совсем сойдет с ума, либо ее обнаружат. Не люди, так Он. И что хуже — она не знает. Шестая краем уха слышала, когда пряталась в вентиляции на кухне, как какого-то молодого парнишку отправляли на склад за кофе и чем-то еще. Она помнит, что помимо кофе там есть еще и какая-то другая еда, но в момент, когда это доносилось до ее ушей, она еще не была во власти собственного голода, а потому не обратила внимание на маршрут парня. Сейчас же, оказавшись посреди пустого коридора, она слишком хорошо понимала, что очень зря была настолько невнимательной. Это был жилой этаж, тут ей искать нечего. Нужно было искать в других местах, к примеру, в самом низу, там, где, по идее, и должны находиться Склады. Девочка осматривается, замечая вдалеке лестницу. Отлично. Значит, она сможет попасть вниз не только по вентиляционным системам, до которых ей тут точно не дотянуться. Потом… нужно будет найти что-нибудь подобное, чтобы вернуться в безопасность. Находиться где угодно, кроме как в лабиринтах вентиляции, ей небезопасно. Либо ее найдут здешние обитатели, либо Он. Он должен быть здесь. Он не может находиться где-нибудь еще. Все, абсолютно все следы вели именно на корабль. Других ходов не существует. Девочка торопливо зашагала в сторону лестницы, но вскоре была вынуждена остановиться, спрятавшись за небольшим журнальным столиком — до ушей донесся цокот каблуков. Звучание было уже знакомым со школы, поэтому она и занервничала, прячась больше из привычки, чем из надобности. Осторожно выглядывая из-за столика, Шестая заметила идущую по коридору женщину, снимающую с шеи платок. Нет. Если она пойдет дальше, то точно заметит ее — плащик слишком сильно бросался в глаза, чтобы списать это на игры разума. Оставаться на месте нельзя было. И Шестая срывается с места, побежав на лестницу. Ее выдавал не только плащ, но и босые ноги, которые шлепали по холодной плитке — ее было и видно, и слышно. Но у нее ведь есть все шансы оторваться! Она быстрая, юркая и ловкая, точно получше, чем какой-то взрослый, наслаждающийся своей безопасностью и покоем. Цокот прекратился; женщина остановилась, заметив чужое присутствие. К этому времени Шестая уже находилась на пыльных ступенях, прячась в тенях. Женщина последовала за ней, но медленно и осторожно — шаги раздавались редко и едва слышно; она явно кралась, боясь спугнуть девочку. Шестая лишь изредка делала по шагу вниз по лестнице, лишь для того, чтобы держаться на безопасном для нее самой расстоянии. И вот, когда она увидела женщину — средних лет азиатку с аккуратным карэ — она все-таки сорвалась на бег и выбежала в очередной коридор, где принялась искать что угодно, чтобы спрятаться еще лучше. Здесь было темно, ужасно темно. Она едва ли видела дорогу, не говоря о вентиляциях, расположенных почти под самым потолком. Но ей все-таки повезло: она смогла найти высокий книжный шкаф, расположенный прямо рядом с одним ходом, и только благодаря этому позволяющий скрыться окончательно. И снова бесконечные повороты то туда, то сюда. Вентиляция — удивительно удобная штука, когда ты размером с молоток; их физиология была такой, что все дети были удивительно маленькими, но быстро вытягивались с возрастом, в зрелости не уступая тому же самому Тощему. А еще вентиляция хороша своей звукопроводимостью: прекрасно слышно все, о чем говорят эти самые люди. Таким образом, она узнала еще и о том, что теперь ее будут искать. Прекрасно. Сдалась она им… Голод подступал тошнотой, отдаваясь легкой дрожью. Очередной болезненный спазм — она останавливается посреди пути, чтобы согнуться от боли и упасть на металлическое покрытие вентиляции. Еды рядом нет, она не может даже выйти куда-либо, чтобы найти ее, и при всем этом ей нужно съесть хоть что-нибудь, если она не хочет погибнуть прямо сейчас. Но еды рядом нет. Никакой. И добыть ее невозможно. Она была бы готова даже впиться кому-нибудь в шею, чтобы насытиться хотя бы чужой кровью. Да хоть выесть саму себя — что угодно, лишь бы это ужасное чувство ослабло на пару часов, чтобы хотя бы немного обмануть саму себя и это проклятье за предательство. Пожалуйста, хоть что-то, хоть немного. Пока не слишком поздно. Сил не было даже для того, чтобы сделать еще пару шагов. Девочка может только свернуться в позу эмбриона, обхватив живот обеими руками, будто это могло как-то ей помочь. Нет, не помогало, и ничего, кроме еды, не поможет. Уж лучше бы у нее украли голос или забрали руки, чем вынудили так страдать из-за чудовищного желания съесть что или кого угодно. Да, боже, будь здесь другой ребенок, она бы даже угрызения совести не почувствовала, если бы восприняла его как еду. А чем другие дети не еда? Теплые, из плоти и крови, мягкие и живые, с бьющимися сердцами… Как же это прекрасно звучит. Как же это прекрасно ощущается в ее голове. И как же хотелось впиться острыми зубами в нежную кожу, промокнув сухие губы в ярко-алую кровь. Ей казалось, что она сходит с ума от этих мыслей. Это было столь же прекрасно в ее голове, сколько ужасно на самом деле, если подключать к мыслительному процессу не только животные инстинкты, но и какие-то нормы и морали. Она чудовище. Шестая чувствует, как теряет связь с реальностью: усталость и голод перемешиваются, вскруживают голову настолько, что перед глазами все бледнеет, а потом и вовсе потухает. Она не может разобрать, был это голодный обморок или она просто уснула, но факт остается фактом: она обмякает, проваливаясь в неспокойный сон, превращающийся в тяжелый кошмар. Все вокруг было будто под толщей воды. Яркий розовый свет, освещающий лишь отдельные участки пыльного полуразрушенного помещения, и все вокруг такое маленькое, даже крошечное, а она — большая, искаженная, зацикленная лишь на одном желании: услышать ту самую мелодию, которая способна успокоить ее не смотря на все ужасы, что ей доводится проживать снова и снова. Но мелодия была другая: шкатулка расстроена, звук низкий и протяжный; это была не нежная спокойная мелодия, а резкий лязг, будто бы кто-то все бил и бил по шкатулке чем-то тяжелым, снова и снова, раз за разом, не в силах остановиться. А она крутит и крутит рычажок, и руки совсем не слушаются, изгибаются во все возможные стороны, но пугает ее только звук шкатулки, а не то, насколько деформированным стало ее тело. Окружающий ее мир не вызывал никакого интереса или даже легкого беспокойства: пусть погибает, изживает сам себя. Ее это не касается. Она просто хочет почувствовать себя в порядке, еще хоть раз услышать ту самую мелодию, чтобы бешено колотящееся сердце наконец-то уняло свой сбивчивый ненормальный темп. Но ничего не получалось. Более того, как только перед глазами все перестало плыть и двоится, она поняла, откуда доносился лязг: кто-то маленький, с топором наперевес, неистово колотил эту самую шкатулку, уничтожая все, что ей было дорого. А она, осознав это, разразилась нечеловеческим криком и потянула свои руки ближе к шкатулке, пытаясь уберечь ее, но ее собственное тело не слушалось. А он все бьет и бьет ее шкатулку, разрезает мягкую плоть лезвием топора, и его руки уже по самые плечи в крови. Бедная, бедная шкатулка издает свои предсмертные вопли, превращаясь в блестящее алое нечто. Еще мгновение — и шкатулка моргает десятками своих глаз, и все они устремлены на нее, словно осуждая за слабость и неспособность защитить ее. И маленький мальчик становится высоким, тощим. В руках уже не топор, а только бледно-голубое свечение, и все вокруг гибнет, но все равно льнет к ней, пытаясь поглотить. Ей некуда бежать, некуда деться и негде укрыться: мир слишком мал и недружелюбен, а она слишком велика и потеряна, даже не может разобрать, кем является. Она ребенок? Разве? Она вообще была человеком? А кто такой этот самый человек? Что он такое? Зачем он существует?.. Она ничего не понимает. Все мелькает прямо перед ее носом — то маленький Моно, с головы до пят покрытый кровью несчастной шкатулки, то Тощий, то внутренности Бледного Города, то лица всех тех, кого она когда-либо видела. Всех. Каждое существо, каждый человек, каждый осуждающий взгляд и немой вопрос «за что?» За что, Шестая? Ей страшно. Ей страшно до безобразия. Настолько, что сердце будто разрывается — в груди в этот момент становится резко больно, даже хуже, чем когда она голодна. Ее всю по частям разрывает, и эта боль рвущихся суставов и ломающихся костей превращается в некую симфонию агонии. Бесконечная боль, будто она уже горит в аду, будет преследовать ее вечно, раздирая внутренности когтистыми лапами и хитро улыбаясь знакомыми губами. Теми самыми. Его губами. Она резко открывает глаза, не сразу понимая, где находится и сколько времени прошло. Судя по всему, достаточно — вокруг было тихо, никаких голосов до ушей не доносилось, а, значит, все вокруг либо исчезли, либо спят. Первый вариант был исключен сразу же — это не Чрево и не Бледный Город, чтобы люди тут исчезали. Остается один вариант: наступила ночь, и все легли спать. И она может попытать счастье и найти еду до того, как болезненные голодные спазмы вернуться. Ох, бедный ее живот. Девочка выбирается из вентиляционной системы тем же ходом, каким и добралась сюда, и снова оказывается в пустом коридоре. Найти некий склад с едой на нижнем уровне — ее последний шанс. В противном случае придется искать ход отсюда на кухню наверху, всем богам молясь, чтобы там реально было найти хоть самый маленький кусочек мяса, которое так приятно извивается меж зубов, будто корчась от боли. Звучит так же прекрасно, как и должно оказаться на вкус, когда она его найдет. Впереди было так пусто и странно. Коридор был большим, длинным, но не таким, как наверху. Здесь и пол не давал отражения, и было холодно, и ноги ощущали пыль и мелкие камешки. Грязно, но ей не привыкать после всех злоключений что в городе, что в Чреве. Тут было, можно сказать, даже слишком безопасно и хорошо для нее. Если еще и еду найдет, то вообще реально прожить тут вполне себе неплохую, но бессмысленную жизнь. Она быстро зашагала к ближайшей двери, подпрыгивая, чтобы дотянуться до ручки. Заперто. Что ж, значит, нужно проверить другие двери — быть такого не может, чтобы заперли все сразу. В этом просто нет смысла. Она, конечно, видела вдалеке решетчатую дверь, через которую могли бы пробраться дети, но заходить туда планировала в последнюю очередь. Сначала нужно проверить все остальное. Множество, даже почти все двери были заперты: она проверяла каждую, снова и снова разгоняясь в попытках наткнуться на что-то незапертое. Даже… даже если все они окажутся бесполезными, она могла бы найти вентиляционную систему, ведущую в склад с едой — не вся вентиляция на корабле была едина. Ходов было несколько, и они все выходили в совершенно разные уголки корабля. И, в конце концов, в очередной раз запрыгнув на дверную ручку, она почувствовала, как дверь отодвинулась в сторону, с довольно слышным скрипом открывая ей некое затемненное помещение. Она не могла разобрать, что и где находится, но чувствовала, как много вокруг было всевозможных запахов. Да, жизнь на Чреве и до Чрева научила ее многому: быть осторожной, аккуратной и незаметной, точно крошечная мышка, чтобы никто не мог ее словить и тем более заметить. А еще она научилась различать в кромешной темноте предметы, по шагам определять габариты идущего и его намерения. Различать множество запахов много ярче и четче, чем обычный человек. У всего был собственный запах. У пыли, у мяса, у смерти. У нее он тоже был — это была странная смесь, напоминающая петрикор. Она пахла жухлой листвой, дождем и сырой землей. И, возможно, совсем немного отчаянием. Да, так оно и было, если призадуматься. Здесь запахи были приятными и насыщенными. Это место — определенно то, что ей нужно. Об этом ей сообщил еще и ее живот, заурчав в тот же момент, как очередной спазм прошиб все ее тело. Да, здесь есть еда, нужно только подойти чуть ближе, сделать еще пару маленьких шажков. Ближе, туда, где находится холодильник со спрятанным внутри мясом… Она чувствует этот приятный запах мяса. Знает, что оно совсем рядом. Но не знает, что тут повсюду чертовы мышеловки. Не ожидая ничего подобного, она довольно громко вскрикивает от резкой боли — соотнося размеры мышеловки и самой Шестой, можно было вполне себе уверенно назвать это более безопасным капканом. По всей ноге распространилась резкая боль, почти ослепляя яркой вспышкой агонии, едва ли не свалив ее с ног. Она с большим трудом удержалась на месте, боясь лишь того, что тут могут находиться и другие мышеловки, и что она может упасть на них не только ногой, но и рукой или, чего еще хуже, головой. И это сразу же будет сулить ей только смерть и ничего, кроме этого. Голод сведет ее в могилу либо от истощения, либо от травм, полученных в попытках насытиться. Ей остается только замереть на месте, пытаясь перевести дух. Нужно просто перетерпеть боль и избавиться от мышеловки. Расчистить путь… и сделать то, ради чего она сюда пришла и пожертвовала многим.

***

Потребовалось много времени, чтобы привести Моно в чувства. Назвать этот эпизод как-то иначе, кроме как эпизод, Седьмой не мог — настолько это было странно. Беглец понимал, что это все неспроста, но предпочел пока что в это не лезть, лишних вопросов не задавать. Просто быть рядом столько, сколько этого потребуется. И он был рядом. Все это время. Ни на секунду не отходил от него даже после того, как Моно наконец-то пришел в себя. Наваждение спало, тени растворились, голоса в голове, наконец, замолчали. Все было хорошо — Беглец в порядке, он рядом, никто его не забрал и с ними все хорошо. Они невредимы, никто не причинит им боль. — Я в порядке, видишь? — задавал один и тот же вопрос Беглец раз за разом, не получая ответ. А потом, как Пятый очнулся от некоего транса, наконец-то появился неуверенный отклик: он кивнул, мол, да. Вижу. Ты в порядке. И это — лучшее, что могло сегодня случиться. Моно и сам не мог объяснить, откуда в нем все это. Жажда мести, ненависть, страх снова оказаться преданным кем-то дорогим. И, черт, как же иронично то, что его новый друг, вызывающий в нем ураган эмоций и чувств, имеет лицо человека, растоптавшего его душу. Не просто схожесть в каких-то определенных чертах или разрезе глаз, а совершеннейшее совпадение. Они были идентичны. Как близнецы. Голова гудела от мыслей, от недоверия ко всему, что имеет способность существовать. Он хотел, он безумно хотел верить так же наивно, как это делает Седьмой, и он хотел доверять так же искренне, как мальчик умеет, но просто не мог. И, тем не менее, все равно больше всего боялся, что его у него заберут. Украдут. Отнимут. Причинят ему боль, сделают с ним что-то плохое, предадут, уничтожат, как это умеет только Она. И не будет Седьмого, не будет Пятого. Будет только Тощий и бесконечная временная петля, зацикленная на боли и мести. Все, хватит. Моно покачал головой; пора прекращать думать об этом. Беглец рядом, и лучше обратить внимание на него самого, а не на мысли о том, что с ним может кто-то сделать. — Давай просто отдохнем. Ты сам не свой. Мне это не нравится, — предлагает Седьмой, а Пятый слушается. Они ложатся на пол, и Беглец сам расстегивает единственную пуговицу, привычным образом устраиваясь рядом с ним, чтобы не замерзнуть. Чувствует, как Моно обнимает его одной рукой, тяжело выдохнув. Сегодня все получилось очень странно и не лучшим образом, но это ничего страшного. Переживут. Седьмой засыпает слишком быстро для себя, и снятся ему, как обычно, только кошмары — неспокойные, сменяющие друг друга, мелькающие слишком быстро, чтобы запоминать их всех. После них всегда остается чувство непонятной незавершенности и разбитости: он как расколотая ваза, которую попытались по кусочкам склеить заново, но просто бросили на полпути. Он не особо-то и хотел спать, по правде говоря. Просто напряжение достигло своего предела, и проще было тихонько его пережевать, чем пытаться разбираться во всем и добиваться какого-то определенного исхода. Рано или поздно они все равно все это переживут и все наладится. А сейчас им обоим нужно просто прийти в себя. Но этого не происходит. Седьмой просыпается среди ночи от какого-то шума, похожего на скрип. Возможно, ему это приснилось — в этот раз кошмар не развился до своего предела, не дошел до крайней точки, — но, может, люди вернулись. Однако свет в коридоре не горел, было темно — значит, никого тут нет. Померещилось? Беглец протяжно выдыхает, снова закрывая глаза. Но только он засобирался расслабиться и выкинуть все из головы, как раздается уже вскрик, и вот это игнорировать уже нельзя. Мальчик осторожно убирает с себя руку Моно — не хочется будить, пусть просто отдохнет, пока еще есть возможность, — и отходит от него, выбираясь из-под стола. Потом, однако, все равно возвращается, чтобы аккуратно вытянуть из кармана его пальто фонарик. Все тихонько, осторожно, чтобы только не разбудить. И почему-то появляется такое ощущение, будто Беглец его в чем-то обманывает, хотя он просто не хочет будить своего друга. Да и не должен… он ведь не маленький беззащитный ребенок, чтобы постоянно находиться под чьей-то опекой, даже если Моно это, наверное, нравится. Мальчик покидает склад, выходя в коридор. Он не включал фонарик, предполагая и то, что сюда все-таки по каким-то неизвестным причинам зашел кто-то из персонала — не нужно раньше времени выдавать своего присутствия. Да и открытая дверь даже в темноте была заметна. Кто-то тут есть, и этот кто-то находился именно в той комнате. И, возможно, там что-то случилось. Что-то нехорошее. Седьмой шагает медленно, держа фонарик наготове, но на кнопку не нажимая. Заходя уже в саму комнату, он пусто глядит в темноту, думая, стоит ли риск одного несчастного щелчка. Здесь было тихо, мертвецки тихо, и это было неправильно. Чужое присутствие он чувствовал, но не чувствовал угрозу — вот что было неправильно и странно. А ведь здесь явно находился не Моно. Другим же мальчик еще не доверял. Теперь придется — он включает фонарик, поморщившись от яркого света, и спустя пару мгновений замечает уже знакомую ему девочку в желтом дождевике, явно попавшую в беду.