(Комментарий Ровены: Ну, если уж мы тут что-то пытаемся сотворить, то давай начнем с того места, где все пошло, в общем, под откос. Так что я вставлю кое-что из старого, а ты отписывай реакцию.)
– Обидно.
– И не говори. Что я его отравила – это неправда, это мне надо было что-то сказануть для привлечения внимания, а вот что никогда не делила с мужчиной ложе – это так. Но я делила с женщиной. Притом не раз и не два.
Джемма вздрогнула. Даже привычное (или кажущееся) спокойствие в глазах куда-то подевалось. Она взглянула на Артис, точно впервые ее видела.
– Ты серьезно? Честно, я никогда бы не подумала… Во всяком случае, о тебе…
И в самом деле, не очень получалось, даже сейчас, глядя на нынешнюю Артис, так старающуюся казаться мужчиной. Женщина у нее на коленях. Ее руки, ласкающие женские плечи, стягивающие с них ткань платья, ее губы, целующие тонкую нежную шею, спускающиеся ниже на грудь…
– Почему? – голос Артис заставил странную картинку развеяться. – Я что, хуже тех пансионских девочек с их милыми шалостями?
Джемма покраснела. Самую малость. А подруга добавила, не спрашивая, утверждая:
– Ты ведь наблюдала. Признайся.
– Я никогда не подсматривала! – румянец стал чуть ярче. – Никогда! Но иногда это очень трудно было не заметить…
– И сдержать любопытство, да?
– Не то чтобы я была настолько любознательной. Я просто знала, что это есть, понимаешь? Шепотом, тайно, скрытно, но есть. И если есть, если возможно и с этой, и с той… Значит, может быть, и со мной тоже. Если бы я захотела. Если бы!
– Но ты, видно, хотела себя беречь. Не хочу даже знать, для кого. Но, впрочем, я тогда тоже не хотела ни с кем развлекаться, а во мне многие видели, так сказать, замену кавалера и джентльмена. Я к этому пришла уже когда стала Риваресом. Сперва для упрочения образа, и частично играла, и те дамы тоже играли, уж они особенно, со мной изменять мужьям было весело, рискованно, но в известном смысле совершенно безопасно. Да, на святость брака мне как-то тоже плевать. И пусть твой Болла простит меня тоже там, где он сейчас, но тогда, перед моим арестом, мне просто жутко хотелось отгрызть ему голову. Это не только из-за тебя, правда, еще из-за позиции в организации, но.
– Ну ты вообще человек с опасными фантазиями…
– Что есть, то есть. И что я сказать хотела – может быть, Риварес больше я, чем я сама, этот образ родился, конечно, для самозащиты, но мне в нем оказалось комфортно. В основном. Что-то прямо от того времени, когда мы с тобой играли. И все, что у меня с кем-то было… это тоже сюда. И, для протокола, я не пьяная и сейчас абсолютно серьезна, без всяких оводовских штучек и кинжалов за пазухой – и документы на Ривареса у меня в полнейшем порядке, вообще ни одна собака не подкопается. Ну, понимаешь, к чему я?
– И к чему же?
– Ай, Porca Madonna, ладно, сейчас будет по всей форме, только бы с маху не встать на то колено, на которое больно. Вот. Застегнула рубашку и сделала вид, что причесалась. Дженнифер Уоррен… ты выйдешь за меня?
– А тебе это точно надо?
Артис опустила глаза, заливаясь румянцем даже сквозь свой аргентинский загар.
– Душа моя, если это вдруг надо тебе – все остальное не имеет значения.
И казалось бы – многим ли это отличалось от того, давнего, детского еще предложения руки и сердца? Но тогда, Джемма это помнила, – была игра. А сейчас за знакомыми словами таилось настоящее волнение и непривычная серьезность. Да и глаза подруги говорили больше слов. И в этих глазах Джемма видела море, безбрежное море, в волнах и бурях которого так легко сгинуть в одиночку, будь ты отчаянная девчонка или пламенный революционер. И так нужен якорь, чтобы удержаться в этих бурных волнах… Как знать, может, Джемма и сможет стать якорем? Опорой для непутевой подруги. И не только потому, что – непутевая. Не только из жалости. Подобного для Джеммы точно было бы мало, но… Может быть, это шанс не только для Артис, но и для нее тоже? Для них обеих?
Вроде бы и одной хорошо, вроде уже и привыкла, не притворяешься, не ложишься каждый день на алтарь свободы и жертвенности. Джованни Болла был ей дорог как друг и товарищ, была бы ее воля – она бы так и оставила. Отдаваясь ему, она всегда смотрела в потолок, думала о материнстве и всеобщем счастье, а Болла со своей итальянской страстью ничего и не замечал. И вот что, теперь опять? Она, Джемма, готова влезть в то же самое, еще и скрывая при этом ужасную тайну? Только вот сейчас это… волнует. Переворачивает что-то внутри.
Артис тем временем, казалось, не замечала ее внутренней борьбы. Вздохнула тяжко-тяжко:
– Понимаю, так сразу ты не ответишь. Но такая спокойная… Когда кругом одни безумцы, кто-то должен быть нормальным. Но даже я понимаю, что этот кто-то не обязан быть якорем и светом безумцев. Потому что мы, безумцы, вряд ли можем воздать чем-то хорошим… Кому-то настолько прекрасному, как ты. Думаю, ты не напрямую, но спасла город, спасла Монтанелли, помогла движению – и спасла меня тоже. И я действительно столько лет люблю тебя, только люблю как умею, и не умею понять, какого именно рода эта любовь. А от тебя прошу честного ответа – хорошо ли тебе одной.
– Не знаю. Неплохо.
– Достаточно честно. Это уже значит, наверно, что мое отсутствие для тебя не было… чем-то непереносимым. Ну и это для тебя очень хорошо. А я свои уроки тоже извлекла, и на сегодняшнее число… ну, можно пойти и еще чего-нибудь попросить. У кардинала-то. В принципе, если бы только ты думала, что оно того стоит, мы могли бы повесить на него еще больше компрометирующего, чтобы уж точно против нас не пошел.
– Скажем так, я бы предложила держать такой вариант наготове. Мало ли что.
– Ага. Но я же имею в виду что – если бы я его заставила нас повенчать…
– А тебе это нужно?.. То есть, я имею в виду, сам факт.
– Чтобы мы с тобой да? Ну это было бы символично, красиво и все прочее. А всякие там права реализовать – это только если бы ты сама захотела. Хотя я уже побывала в фиктивном браке и мне там пришлось покусать по ночам подушку, а изменить я ничего не успела. И будем честны, дорогая, мне очень не хватает личной жизни. А вот ты жила без меня и еще проживешь.
Она говорила, а в ушах Джеммы звенели совсем другие слова.
Да, ты проживешь без меня. Все проживут. Кому какое дело, жива я или мертва? И даже ты, Джемма… Ты ведь не рыдала, когда я умерла, не оплакивала так, как стоила бы того частица твоего сердца… И что мне остается?
И в этих словах, не сказанных, но услышанных, было столько страсти, что голова шла кругом. И слезы – они уже и в самом деле были близко, ведь Артис столько лет не позволяла себе плакать, а уж тем более плакаться кому бы то ни было…
Ну и вот что с ней вот с такой делать? Просто обнять и гладить, как маленькую? Или потрясти, отругать, отправить заниматься делом? Или…
– Артис. Скажи мне теперь ты честно. Хоть кого-то из тех, с кем ты была близка, ты любила? Или для тебя это была просто защита от пустоты? И… Утоление телесного жара? – сказала и опять начала краснеть.
– Наверно, нет, не любила. Наверно, ты, как и всегда, права. И не хочешь, чтобы я с тобой так же. Ты боишься, что не нужна мне, а я не нужна тебе. Я тоже боюсь, что буду тебя использовать, я не хочу, но…
– Но да, ты не сможешь не делать из меня наперсницу для своих прекрасных трагических монологов. А я не смогу дать тебе то, чего ты хочешь.
– А ты не давай, ты бери. И не давай мне разговаривать.
Джемма на секунду потеряла дар речи – не столько даже от услышанных слов, сколько от внезапного осознания: ее это, собственно, совсем не шокирует и не пугает. Во всяком случае, не так, как должно бы. Когда Джованни предложил руку и сердце, ощущения были совсем другими. Если вообще были. Кажется, ей тогда было, по сути, все равно. А сейчас… Будто вернулись в детство, затеяв еще одну игру, и сердце екает сладко и жутко… И почему-то это кажется правильным. Сейчас и здесь, рядом с Артис.
– Да не сможешь ты… не разговаривать! Актриса погорелого театра!
И ведь тут они могли бы поругаться, Артис могла бы припомнить свой «очень веселый» опыт в бродячем цирке и рыдать, что опять обесценивают ее страдания, но вместо того они обе смеялись, возились, щекотались и только что не шмякали друг друга подушками…
Джемма сама не заметила, как откинулась на спину, прижатая к кровати не столько даже телом Артис, сколько ее горячим шепотом:
– Не сравнивай себя с ними, слышишь? Сколько бы их ни было… Ты первый человек, кто стал мне дорог после мамы. Ты была в моей жизни раньше, чем он… – Артис чуть вздрогнула. – Если ты будешь со мной – я чувствую, я знаю, ты сможешь меня спасти, от всех, от всего, даже от меня самой…
И ведь Джемма знала, что все серьезно, но смеяться все-таки тянуло. Правда, в таком положении это было очень неудобно.
– Сумасшедшая! Кто ж знает, что ты скажешь через полдня? Ты вон Монтанелли то убить хочешь, то обнять и никогда не отпустить! Да у тебя ко мне и вполовину нет такой страсти!
– Ну так вот поэтому ты – остров спокойствия в моей жизни! Понимаю, ты не нанималась мне в няньки, а воздать я могу… вот только так…
И Артис коснулась губами ее шеи – легко и жарко, каким-то чудом угадав самое чувствительное местечко, где одного поцелуя достаточно, чтобы свести с ума…
Джемма еще успела подумать, что это самое острое, самое безумно горячее ощущение за всю ее жизнь. А потом и вовсе в этом ощущении потерялась. Будто со стороны услышала собственный тихий, но явный стон. Поймала себя на том, что намертво запуталась пальцами в буйных кудрях подруги. Слегка заерзала, пытаясь высвободиться, но попытка завершилась неудачно – или наоборот, очень даже удачно, Джемма решить этого не могла, просто не успела, когда разгоряченные губы Артис коснулись ее губ.
И не просто коснулись – мгновенно слились с ними воедино, втянули в водоворот. Это было очень жарко и одновременно чувственно-нежно. Ничего подобного, никогда! Даже во сне никогда.
Казалось, невозможно было сменить положение и оказаться рядом друг с другом, не размыкая губ, но Артис все же как-то ухитрилась. Как – над этим Джемма задуматься не успела. Во-первых, ужасно не хотелось прерываться, а во вторых, когда она все же смогла глотнуть воздуха, Артис прошептала, продолжая ласкать губами ее губы:
– Пообещай мне… Пожалуйста, пообещай, что хотя бы подумаешь.
– Ох, безумная, сейчас я тебе вообще все что угодно пообещаю, так нечестно! – Джемма отодвинулась, решительно, правда, недалеко. – Ты, кстати, как себе представляешь – сегодня Риварес громит церковников, осмеивает их, а завтра, склонив голову, идет венчаться? Что соратники подумают?
– А что они подумают? – пожала плечами Артис. – Они давно уже знают, что Риварес внутренне свободен, настолько, чтобы делать то, что ему хочется. А если они-то захотят поперемывать мне кости – пускай, они вообще только болтать и умеют, а я тем временем наслаждаюсь, срывая прекраснейшую розу их садов… И как, скажи, я могу не сделать ее честной женщиной? И голову склонять уж точно не собираюсь, хотя обещаю и на пол в церкви тоже не плевать, не говоря уже о голых сиськах.
– Вот вроде мне и крыть это нечем, но мне не слишком нравится, как это звучит. Имею в виду, оговорюсь, только пассаж про розу. Мне не хочется быть чем-то, что срывают не спрашивая. За то, что я один раз не захотела тебя выслушать, не многовато ли забрать меня в собственность на всю жизнь?
– На всю жизнь? Так далеко я не заглядывала… Но я тебя понимаю. Однако, имей в виду, ты столько бываешь в моем доме, что жениться нам определенно придется!
– Ты шантажистка и коварная манипуляторша. А главное, если бы ты еще хотела по-настоящему того, чего добиваешься. А не поиграть на кардинальских нервах.
– Я хочу. На самом деле. Ты же чувствуешь, правда? А мы ведь только попробовали… Хочешь убедиться дальше или, как честные люди, подождем до свадьбы?
– Ну уж нет, Артис Бертон! Или все-таки мне тебя Риваресом звать? Я хочу знать, что меня ждет, тем паче ты мне уже все платье перемяла!
– Так ты что, хочешь остаться на ночь?!
– Да! И утром уже, наверно, оно отвисится.
– Тогда, полагаю, сейчас тебе лучше его снять, – кажется, Артис сама себе не верила, произнося эти слова. Верила ли себе Джемма – слишком сложный вопрос. Если она им сейчас и задавалась, то в процессе совершенно не мешала снимать с себя злополучное платье – и целовать торопливо и нежно то, что оно недавно скрывало.
Поцелуи хоть и были торопливыми, но сама игра затягивалась. Артис обнимала Джемму со спины, прижималась щеками, скользила вдоль позвоночника, выцеловывая тонкие косточки, а ладони ее в это время накрывали грудь, осторожно сжимали, она будто боялась, что все это кончится, и боялась сделать следующий шаг.
– Ну что же ты? Ты же прекрасно знаешь, что делать, и разве ты не хочешь видеть, чем завладеваешь сейчас? – Джемма медленно повернулась в ее руках, давая видеть себя, и сама жадно глядела в ответ: Артис красовалась в мужской рубашке с внушительным вырезом, вдобавок перекошенной и застегнутой кое-как, а потому уже многого не скрывавшей. Завораживающее зрелище. Уже не Риварес, уже и не та девочка из детства. Кто же она, смущенная, с горящим взглядом… Шепчущая едва слышно:
– Милая, мне сейчас весь прошлый опыт только мешает. Потому что ты – не все. Ты изумительна.
– Ты раздумала решать сама? Ну хорошо… – в конце концов, начать раздевать Артис в ответ оказалось совсем несложно.
Та на миг аж задохнулась. А следом у нее вырвался скорее даже тихий стон. И шепот:
– Я замучилась решать все сама… Не останавливайся, прошу… Если только тебе нравится…
– Сама знаешь, что хороша.
Джемма улыбалась, окончательно освобождая Артис от рубашки, но пальцы подрагивали каждый раз, как касались того или другого ее шрама. Как она их получила – об этом не хотелось даже думать, не то что спрашивать. Лучше целовать. Так, словно можешь прикосновениями губ стереть все отметины не только с кожи, но и с души, с самого сердца… И так легко прижаться губами к теплой груди прямо над сердцем. Там у Артис была серьезная отметина, больше даже похожая на ожог. По дыханию подруги стало похоже – вот-вот заплачет, Джемма только понадеялась, что не болит уже, что все же это что-то другое, что-то, заставившее Артис аж выгнуться.
– Еще-еще-еще… – и чуть направить, отвлекая от шрама, подначивая…
И Джемма поняла – Артис мало одной жалости, ей нужно больше, смелее, жарче. От этой мысли вдруг слегка закружилась голова. И то, о чем недавно и не думалось, вдруг стало возможным, простым… и желанным. Да, она сама хотела касаться Артис так, чтобы услышать ее сбившееся дыхание, ее стоны, ее шепот…
– Я верну тебе долг, милая, – тот самый шепот обжег и губы, и грудь, которую так властно, почти по-мужски, сжали, лаская, бесстыдные ладони.
Почти… И пальцы у нее загрубевшие, и ногти поломаны кое-где под корень, и все-таки – она нежна в своем безумном порыве. И хочется млеть, и хочется повторять за ней. Только… Раз она просит… Одной рукой. На второй груди сомкнутся губы.
Джемма и представить себе не могла, что будет так целовать кого-то – и разве можно было представить, каким упоительным это безумие покажется ей самой? Податливость, почти сладость чужой плоти под губами, биение близкого сердца, отдающееся таким странным трепетом в ее собственном теле, и странное чувство, сродни жажде – не отстраняться, не отпускать, еще, еще, еще!
– Джемма… – то ли выдохнула, то ли откровенно простонала Артис. – Уложи меня.
– Ты… – эта мысль ее поразила. – Никогда не отдавалась?
– Никогда. А знаешь, как достало? Тебя-то я обязательно заласкаю, только позже, позволь мне пока побыть слабой. Побыть твоей.
Наверное, это должно было возмутить – почему всегда так, почему именно она должна быть сильной для всех? Но сердце захлестывала жалость, да, признаться, и не только жалость. От такой готовности подруги не покорять, но покориться самой что-то жарко и сладко екнуло внутри. Так что было совсем несложно дать ей откинуться на руки, а потом и вытянуться на постели. И продолжить целовать, спускаясь все ниже и потихоньку раздевая до конца.
Артис подрагивала под ее касаниями – явно не от страха, скорее уж, от нетерпения, как осознала Джемма. Сама же она на какую-то секунду растерялась, лишь смутно понимая, каких именно ласк хочет подруга. Как поступить, на что решиться? И решаться ли? С другой стороны, оставлять Артис вот такой, жаждущей и томящейся, было бы по меньшей мере жестоко…
– Ну же, – Артис нетерпеливо дернула бедрами, заставляя замершую руку Джеммы сползти ниже. Перехватила, направляя – и Джемма только удивленно ахнула, почувствовав свою руку в капкане сомкнувшихся бедер. Это было более чем странно, но желания отступать не было. Да и пути уже, кажется, тоже. Оставалось лишь смотреть в лицо Артис, пока она ласкала себя ее рукой – со стонами и с хмелем восторга в туманных глазах. И вот нельзя же не признать, что никогда не видела зрелища прекраснее. Что все это безумие того стоило.
Артис в последний раз выгнулась, выдыхая ее имя, и полезла обниматься, прижимаясь грудью к груди.
– Ну ладно тебе, ладно, – засмеялась Джемма, трепля ее по спутанным кудрям, – просто тебя давно не ласкали, а ты, видно, не можешь так…
– ТАК меня еще вообще никогда не ласкали! – еле выдохнула Артис. – И, между прочим, твоя очередь.
Джемма поразилась сама себе – всю жизнь, можно сказать, не придавала таким утехам особого значения, прекрасно обходилась без них, а сейчас просто ощутила, как кожу покалывают мурашки нетерпения.
– Ммм, вот как? И что же меня ждет?
– Сейчас узнаешь, дорогая, ложись…
И теперь уже Артис ее раздевала, конечно, гораздо увереннее, чем делала это сама Джемма, только вот почему-то по лицу было видно – так смущается…
А потом уже не было видно ничего, от острых ощущений глаза сами закрылись, и все равно перед ними проносились слепящие пятна. Ясно осознавалось лишь одно – излишней стеснительностью Артис не страдает, и ее губы касаются куда увереннее, и даже там, где… Джемма едва не задохнулась. Неужели же можно и так? Так, что уже через мгновение и думать забудешь о стыде, да вообще обо всем на свете, чувствуя себя беспомощной и упоительно счастливой пленницей напористых губ и юркого ласкового языка, и извиваться и стонать будешь уж точно не в мольбах о свободе…
И потом совсем нескоро придешь в себя, и даже не поймешь, что она спрашивает.
– Слышишь, Джим?.. Хотя нет, правильно – Джем, как самое сладкое варенье!
– Замучила над моим именем издеваться… – вот, вернулась немножко в реальность. – Бесстыдница.
– Ну, я же вижу, что тебе понравилось, и спрошу снова – ты вообще никогда?.. В смысле, не с женщиной, а вообще-вообще?
– Сказать по правде, это впервые, когда я… Почувствовала что-то. Почувствовала, понимаешь? Да еще вот так… Даже слов не могу найти.
– О. Дорогого стоит. Ну, если ты после этого не захочешь за меня…
– Я бы… не стала сводить смысл своей жизни к таким вот восторгам, но, может быть, больше ни с кем не способна их испытать, так что… согласна.
Артис рассмеялась, устраивая ее поудобнее в своих объятиях. Джемма невольно подумала, что едва ли с мужчиной, сделавшим предложение, получилось бы вот так – просто лежать рядом, обсуждая предстоящее, как забавное представление, и наконец заснуть так сладко в объятиях друг друга.
* * *
А утром Джемма добрых полчаса расчесывала буйные кудри Артис, чтобы хоть сегодня Феличе Риварес выглядел не как разбойник. Раз уж собирался в некотором роде склониться перед кардиналом.
Между тем сам кардинал, худо-бедно оправившийся от свалившихся на него признаний, как раз сейчас искренне надеялся на дарованный Богом спокойный день. Однако когда ему сообщили, что его желают видеть синьор Риварес и синьора Болла – стало ясно, что о покое придется забыть.
– Ваше преосвященство, если вам нехорошо, то мы можем их прогнать. Или задержать этого смутьяна и бросить в камеру, многие бы этого хотели.
– Нет, не вздумайте никого никуда бросать! Просите и оставьте нас одних.
Они вошли – и Монтанелли невольно поймал себя на мысли: в прошлый раз он видел дочь в женском образе, теперь же она снова стала Риваресом, и вряд ли кто-то догадался бы о правде… Кто-то – но не он. Эта мысль едва успела мелькнуть, когда вошедшие безмолвно опустились перед ним на колени, явно прося благословения. Это что же они…
– …повенчать, – Артис, его потерянная девочка, снова говорила голосом низким и прокуренным. – Мы согрешили, падре, мы хотим как можно скорее прикрыть грех венцом.
– Но это же…
– Зато, – с нажимом вступила Джемма Болла, – никто не будет провоцировать вооруженные стычки, никто не будет вас оскорблять в печати и на улицах, никто даже не намекнет на ваши старые грехи, ваше преосвященство.
– И ради этого мне придется совершить грех во сто крат хуже? Прикрывать подобный стыд? Удивляюсь, как вас молнией не поразило при одной только мысли…
– Ну вот не поразило, падре. Это не я виновата, – сменила голос на родной, – что все нормальные мужчины для меня недоступны. И что я ее люблю, не могу без нее жить, и она одна меня понимает.
– Синьора Болла, это что же, взаимно?
– Да. И, повторяю, подобная тайна на троих гарантирует спокойствие, считайте, во всей Папской области.
– И вы же спрашивали, что можете сделать для своей несчастной девочки, которой вы всю жизнь перепахали? Ну вот и сделайте нас счастливыми. Не за вас же мне выходить, в самом деле!
Монтанелли побледнел и опасно покачнулся – хорошо, что они вдвоем оказались достаточно близко, чтобы сразу подхватить под руки. Он посмотрел на них странным взглядом, но пламя праведного возмущения в его глазах погасло.
– Что ж, если это единственное, что я могу сделать – пусть будет так.
Они просто уже ничего говорить не стали. Только в благодарность расцеловали ему руки и отбыли.
– Ох, надеюсь, он переживет наше венчание, – вздохнула Артис уже на улице. – Что там скажут все прочие, насчет того, что, мол, Риварес скатился, продался и тебя за собой потянул, – это меня мало волнует. А вот падре да. Пока он жив, я из Италии никуда не поеду.
– Думаю, ты права. Конечно, он лгал тебе и поэтому несколько упал в моих глазах, но все же он твой отец, и вы должны если не наверстать, то хотя бы просто успеть побыть вместе. Как семья.
– Да. Ты мне прямо подтвердила то, что я сама думаю. Конечно, не видать мне бумаги о признании отцовства, и самого публичного признания, ну, наверно, и ладно.
– Наверно, да. Официальность в таких делах не главное. Главное – успеть сказать друг другу, как сильно любите.
* * *
Подготовка к свадьбе проходила, можно сказать, под нескончаемый аккомпанемент пересудов. Кое-где самым мягким словом из слышавшихся было «соглашатели». На что Риварес, не поводя бровью, заявлял, что теперь кардинал Монтанелли находится полностью под его влиянием. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Хорошо, что на самом венчании не планировалось лишних свидетелей. И все обещало быть спокойным, включая и самого кардинала, который то ли действительно смирился с желанием дочери, то ли просто решил не подрывать здоровье и не умножать скорбь лишними знаниями.
И в самом деле, молния в собор не ударила, вооруженные мятежники не ворвались, на все насмешливые поздравления и недоумения Артис-Риварес отвечала, что все это сделано ради Джеммы и ее честного имени. И вот наконец все отвязались, и они остались одни.
Новобрачный стремительно превращался в новобрачную, без особого почтения скидывая с себя парадный наряд, разматывая, чуть ли не срывая с груди тугие бинты и оставаясь в одной лишь легкой рубашке, уже даже не пытавшейся прикрыть то, что от бинтов освободилось.
– Наконец-то… Поверить не могу, мы все же через это прошли! И теперь можем делать все, что захотим!
– И чего же ты хочешь, дорогая? – засмеялась Джемма.
– Моя бы воля – неделю бы с тобой из этой кровати не вылезла.
– Надоест же.
– А ты скажи, как надоест. Можешь сама тоже со мной делать все, что захочется. Одно условие – пальцы в меня не совать. Это принцип.
– Я не… Ладно. А почему? Все же… бережешь себя?..
– Да нет, просто… Ты меня видела всю. Все мои шрамы и сросшиеся кости. Если хоть какой-то боли в этой жизни мне удалось избежать – то я бы хотела и впредь. Я смешная, да?
– Ну что ты, совсем нет! Я понимаю. На самом деле это не так уж и больно, по правде сказать, но специально, наверное, действительно ни к чему. Пусть будет так, как ты хочешь. Но ты… научишь меня тому, что тебе приятно?
– О, конечно, на тебе же и буду показывать! Иди ко мне!
Джемма засмеялась, устремляясь в ее протянутые руки и чувствуя, как губы горят от сладкого предчувствия. Как бы там ни было, но даже в самой необычной свадьбе нужно сохранять верность старым и весьма приятным традициям.
