Полчаса до весны

Недалеко от Манежной площади (тщетно ее пытаются переименовать в честь Октября, в народе она по-прежнему Манежная) на неприметном углу стоит крошечная столовая. Цены там копеечные, работники молодые и улыбчивые, а контингент — мама дорогая: пьяницы, бандиты и разбойники. Регулярно они между собою сталкиваются и устраивают маленькие гражданские войны. В такие моменты девушка-работница убегает на улицу, чтобы вызвать помощь, а парень пытается успокоить бунтарей. И каждый раз примерно через пять минут после начала битвы в столовую является статный и хмурый милиционер. Он разнимает гладиаторов, оформляет на них протоколы и иногда отправляет по вытрезвителям, затем принимает в дар пирожок с капустой и удаляется восвояси. Слаженная система дает сбой, когда парень увольняется. На его место приходит настоящий пацаненок — щуплый, невысокий, с отросшими волосами и зелеными глазами. В первую свою драку этот новенький не понимает, что ему делать, а оттого и путается под ногами милиционера. Милиционер сердится, даже ругается, но по итогу все равно встает к кассе в ожидании наградного пирожка (ведь даже доблестная советская милиция бессильна перед лицом условных рефлексов). Новенький намека не понимает. Он ужасно напуган произошедшим только что мордобоем и глубоко восхищен таким смелым и уверенным лейтенантом. Он глядит в его обветренные уличной работой глаза и начинает говорить то, что первое приходит ему на ум. — Товарищ Севастьянов, может, хлопнете рюмашку? — При исполнении. Никак. — Тогда, может, дадите адресок? Севастьянов поводит бровью, смотрит строго и укоризненно. — Вы мне сначала положенный пирожок вручите. С капустой. Я всегда такой беру за работу. Только сейчас пацаненок понимает, к чему был весь этот цирк со стоянием у кассы. Он тушуется («а, так это он не ко мне такой внимательный стоял, а к награде…») и суетливо сворачивает кулек из газеты. Кладет туда сразу три пирожка и протягивает Севастьянову. — Ух! С дочкой поделюсь, — тот принимает довольный вид, отдает честь и движется к выходу. Черт дергает работника крикнуть ему вслед: — Увидимся во сне, товарищ Севастьянов! Приходите еще! Севастьянов, конечно, приходит — контингент столовой не перевоспитывается моментально. В очередной визит милиционера пацаненок (он называет себя Полом и не говорит настоящего имени) провожает свою напарницу на танцы. Яркая, улыбчивая Яся набирает на тонкую акварельную кисточку, отобранную у младшей сестры, тушь и проводит ею по верхнему веку. Крутится у зеркала, напевает. — Как думаешь, с такими стрелками я вернусь домой сегодня или все-таки завтра? — спрашивает она игриво у Пола. Пол имитирует огнестрельное ранение от Яськиного взгляда, и ребята рассыпаются в хохоте. Вечереет. Яся покидает столовую — и столовая превращается в пристанище для маргиналов всех сортов. Заранее вызванный Севастьянов тоже тут как тут. В накрахмаленной форме (жена старалась), в черных штиблетах и даже при кобуре. Присутствие милиционера благосклонно влияет на микроклимат столовой, за ночь не происходит ни одной серьезной драки. Севастьянов соглашается на рюмашку (только одну!) и долго беседует с Полом. Он пьет уже восьмую, но сохраняет человеческий облик. — Как вы так — пьете, а не пьянеете? — искренне удивляется Пол. Он все вьется рядом, рассказывая что-то, трогает рукав милицейской формы, ребячливо заглядывает в глаза. — Достигается упражнением, — страж закона точен и немногословен. Ближе к утру в столовую наведывается местная шайка. У них пальцы в перстнях и зубы в золоте. Они видят расслабленного Севастьянова и не церемонятся друг с другом. Проливается первая кровь, и милиционер решает вмешаться, но в силу выпитого вмешивается прямо лбом на кастет. Шайка уходит, а рана остается. Пол и без того особенно внимателен к лейтенанту, а в такой ситуации никак не может оставаться равнодушным. Он ведет милиционера в свою подсобку. На полу лежит матрас, он выполняет функцию стола, кровати, тумбы и перевязочного пункта. На матрас садится Севастьянов. Осоловевшим взглядом он наблюдает за хлопотливым Полом. Пацан отрывает кусок ватки, обмакивает в перекиси водорода и усаживается рядом с милиционером. Он заботливо дует на щиплющую ранку и говорит слова ободрения. Севастьянов долго вглядывается в него. Под пристальным взглядом Полу становится неуютно (хотя такое внимание со стороны лейтенанта ему приятно). Убедившись, что никакой перекиси или зеленки в руках Пола больше нет, милиционер грубо хватает пацана за предплечье и кидает лицом вниз на матрас. «Он не девка, а пидор. С такими церемониться не надо» После ложится — хочет отоспаться, чтобы жена не учуяла ненужного запаха. Засыпая, слышит, как прекращаются всхлипы, как затихают судорожные шаги по комнате. Сквозь сон чувствует, как Пол неловко прижимается к его спине. Не отталкивает. Утром лейтенант просыпается в одиночестве. Первым делом чувствует головную боль, а затем — сильный укол совести. «Вовремя, мудачина» Ему вспоминается смиренность Пола. Вспоминается, что пацан даже не пытался сопротивляться. Он вновь и вновь со злостью обещает себе больше никогда — никогда! — не пить. Он пытается найти отговорку — «да он сам меня спровоцировал, нечего было так вертеться», но все оправдания кажутся неубедительными, а от самого факта их наличия Севастьянова воротит. Только он в этом виноват. Снова выпил, снова сорвался. Знает ведь, чем это обычно кончается. Но еще большее отвращение к себе лейтенант испытывает, когда думает о жене. Потому что знает, что сейчас будет. Она с теплой и усталой улыбкой откроет ему дверь. Он начнет рассыпаться в извинениях, а она лишь попросит быть потише — в соседней комнате будет спать дочка. Он не сможет подавить в себе порыв упасть на колени — а она не позволит, сядет на один с ним уровень и обнимет. Она не будет скандалить, она простит и приласкает. Спросит, не болит ли его разбитый лоб. А он будет путаться лицом в ее кудрявых волосах и тонуть в волнах ненависти к себе. Лучше бы она прогнала его раз и навсегда. Было бы легче. Севастьянов встает. Рядом с матрасом — стакан с водой. Ясное дело, чьи руки его сюда поставили. Лейтенант покидает столовую через черный ход. Следующие недели драки ездит разнимать его сослуживец Мирзализаде — это стоит Севастьянову долгих переговоров и нескольких палок дефицитной колбасы.

***

Утро четвертого февраля Костя начинает с неприятного пробуждения. Со стороны Манежной доносятся звенящие лозунги, гул толпы и крики молодежи. Пушкин бросает взгляд на правобережье кровати, где швартуется Малой (с той холодной ночи они спят без водораздела и иногда переплетаются ногами; утром случаются неловкие диалоги и попытки разобраться в конечностях, однако ни одна из сторон не стремится к возврату разграничительной подушки). Удовлетворенно отмечает Сашкино присутствие. «Как хорошо, что Саня слишком ленив для ранних митингов» Костя садится на кухне, тихонько включает свой любимый «Назарет» на магнитофоне и приступает к нарезке яблока. Примерно через четыре песни из спальни выходит помятый (почти что кривоногий и хромой) Малой. Он входит на кухню под медленные аккорды «Let me be your leader». Пушкин протягивает дольку и тянется к выключателю (настроение сейчас не то), но на мгновение замирает, а потом задумчиво, больше для себя, говорит: — Единственная песня, под которую я бы согласился на медляк. Будь я девчонкой. Они вслушиваются в митинг до тех пор, пока не понимают: крики и ругань слышны где-то совсем близко. Саня без тени сомненья на челе выглядывает в окно. Прямо под ними на витом фонаре висит, вцепившись, щуплый парень в кепке. Внизу хороводом стоит ментура и выкрикивает угрозы. Парень отчаянно отмахивается разного рода непотребщиной. Саня отскакивает от окна, как ужаленный, и смотрит Косте в глаза. Пушкин видит во взгляде Малого решимость. Решимость, перемешанную с бесстрашием к неизвестности. Сашка будто бы хочет рвануть на любую баррикаду, взять в руки любой штык, но кое-что читается в его взгляде безошибочно. «Если ты не захочешь, я ничего не сделаю» Пушкин медленно идет к окну. С околофонарными ментами спорят студенты, на пацана ругаются старики, а сам горе-самурай продолжает цепляться за фонарь, явно не в силах придумать пути отступления. Костя и сам не знает, что ему предпринять, пока один из ментов не начинает залезать на фонарь. В этот момент идея появляется сама собой. Пушкин сдергивает с кровати простыню и быстро вытаскивает шерстяной плед из пододеяльника. Связывает две ткани между собой и дергает, проверяя на прочность. Крепкие, держатся. Широкими шагами перемещается в ванную и привязывает к своей цепи длинное полотенце. Сашкины глаза распахнуты неприлично широко. Костю его бездействие раздражает. Он бросает короткое «помогай» и возвращается к окну. Саня осоловело поднимает полотенце. Пацан уже добрался до самого верха фонаря, а менты все сидят у самого его основания. Костя присвистывает и кричит: — Парень! Парень, посмотри наверх! Просьба находит отклик. Костя видит растерянные глаза пацана и продолжает: — Сейчас мы кинем тебе… канат, — у Пушкина возникают проблемы с идентификацией собственной поделки, — ты за него хватайся и держись изо всех сил. Понял? Парень кивает и подбирается. Пушкин обращается к Саньку: — А с тобой мы в ритме вальса — раз-два-три, то есть — подтягиваем беднягу сюда. Ясно? Малой тоже кивает и перехватывает свой кусок ткани поудобнее. Простыня долетает до фонаря. Пацан вцепляется в нее, как Ленин в идею коммунизма, и медлит. Он смотрит вниз, на ползущего мента, на далекий асфальт и на чужие головы в шапках. Он чуть дергает простыню, проверяя на прочность, закрывает глаза… И прыгает. А, открыв глаза, понимает, что висит ровно между своей несчастной пристанью и пятиэтажкой. Он смелеет, смотрит вверх, улыбается и кричит: — Вира! Вальс. Раз — две руки дергают канат в сторону туловища. Два — правая перехватывает повыше. Три — левая встает на один уровень с правой. Костя с Сашкой на удивление слаженными движениями тянут канат наверх и помогают пацану взойти на борт. Эквилибрист переводит дух, широко распахнутыми глазами проходится по комнате, поправляет галстук-шнурок, надетый поверх когда-то белой рубашки. Затем, видимо, придя в себя, протягивает руку для пожатия. — Нет, ну это что-то с чем-то! Просто сюжет для нового Индианы Джонса. Большое вам человеческое спасибо! Меня зовут Пол, но не Пол в смысле Маккартни, а просто от фамилии. Фамилия у меня Долгополов, но я для «Долго» по росту не подхожу, так что только вторую часть решил оставить. Понтовее звучит. А вообще я, кстати, Саша, очень приятно познакомиться. Спасители теряются от такой скороговорки и неуклюже жмут худощавую кисть невысокого парня. — Я тоже своего рода Александр, — зачем-то отзывается Малой. Костя не вписывается, но не переживает. Он целеустремленно идет к шкафу, вытаскивает первую попавшуюся рубашку и мятые широкие штаны и кидает новоприбывшему. — Если придут, хотя бы не опознают, — поясняет он. Пол послушно меняет облик. — Думаешь, они запомнили, как мы выглядим? — Мне кажется, нас с Костяном они и не заметили. А вот тебя, Пол, наверняка никогда не забудут, — русскому языку Малого странно произносить какое-то стиляжье американское имя. Да и вообще, если серьезно, ситуация дурацкая. На плиту ставят чайник. Пол усаживается на заботливо подставленную табуретку и тревожно царапает столешницу. — Я в столовой работаю… Кстати, приходите, у вас тут как раз недалеко. Я ж на фонарь забрался как раз по пути домой. С ночной смены. Сдуру. Страну-то я люблю, вообще-то, не знаю, зачем в антиправительственную тусовку влез. А общепит у нас неблагополучный, вечно пьяницы забредают. Пол продолжает болтать. Невидящий взор его устремлен на пальцы. Саша и Костя лишь изредка переглядываются — не понимают, что им обсуждать и чего им ждать. — …и вот я, значит, протягиваю им эту курагу, а они — раз! — и как рассыплют! И давай смеяться, понимаешь. Я думал, расплачусь от обиды прям на месте. Это же мне потом ходить, собирать ее по всему пищеблоку, — темп речи Пола замедляется, экспрессивность угасает, видимо, гость приходит в себя, — А вы чего молчите? — Жду, когда меня придавит твоей съезжающей крышей, — Костя говорит это с таким серьезным видом, что Санек еле сдерживает хохот. В дверь стучат. Квартира замирает. Троица негласно решает замаскироваться под интерьер и замолчать. Стук прекращается, и ребята выдыхают. Чайник начинает свистеть. А советские чайники сделаны добротно. Инженеры понимают, что человеку (вернее, винтику коммунизма) некогда ждать, пока чайник рассвистится. Они дают ровно две секунды для того, чтобы чайник перешел от оглушительной тишины к задорной и очень громкой побудке. Более того, советские квартиры тоже сделаны с умом. Житель одной комнаты ни за что не услышит, что ему сказали в другой комнате; зато с удивительной точностью сможет разобраться в деталях соседской ссоры. Костя со всей быстротой своей реакции выключает плиту, но незваным гостям по ту сторону квартиры хватает этих двух секунд, чтобы понять: в квартире кто-то есть. Стук возобновляется. Из-за двери доносится чей-то голос (баритон, но с глубокими нижними нотами — как будто создан для объявления обысков): — Откройте, а не то взломаем. Костя подходит к глазку. Двое, оба в форме. Делать нечего — Пушкин тяжело вздыхает и отпирает замок. — Доброе утро! Вы к нам по поводу шума? Извините, мы недавно совсем проснулись — вчера день рождения был… двадцать один человеку!.. такое раз в жизни случается, мы и расшумелись… Костян неловко перебирает пальцы и растягивает на лице виноватую улыбку. Саша впервые видит, чтобы Пушкин прикидывался дурачком, и это страшно его веселит (и совсем чуть-чуть умиляет). Мент повыше смотрит на Пушкина со значением, пониже — подозрительно глядит на Пола. Малой решает подыграть. — Мы вчера совсем как стекло были… в смысле, остекленевшие… вы уж извините, если мы чего не так натворили… — Лейтенант Севастьянов, милиция Советского Союза, — перебивает высокий, распахивая ксиву. Пол, стоящий рядом с Сашкой, усердно перебирает подол рубашки. Он поднимает взгляд на лейтенанта и замирает. Лейтенант — представительный молодой человек с приятной внешностью сотрудника НКВД и в штиблетах на концах длинных ног. Статный, форма на нем сидит, как влитая. А взгляд — акулий; глаза холодные, голубые, кожа вокруг них красная от мороза. Севастьянов больше похож на капитана какого-нибудь исполинского судна. Ему к лицу стоять на мостике и вглядываться в бесконечную морскую даль; держаться за лакированный штурвал, мять губами шершавую папиросу и уважительно кивать проплывающим мимо китам. — Майор Мирзализаде, мы к вам с обыском, — второй мент небрежно демонстрирует удостоверение. Этот больше похож на раздобревшего кота, нежели чем на адмирала. Он черноволос, невысок, бровью союзен; лицо у него округлое и мягкое, будто бы детское. Звание майора ему чрезвычайно не идет. — Предъявите документы, — продолжает Севастьянов, пристально глядя на Пола. — Сейчас, конечно, — первым просыпается Костя. Он трусцой бежит в спальню и достает из тумбочки их с Сашкой паспорта. Лейтенант внимательно изучает бумаги. — А где его паспорт? — майор кивает на Пола. Костя с Малым переглядываются. Сейчас они разделяют одно и то же чувство — чувство странной безнадеги; ощущение, будто каждый вздох, каждое движение может быть расценено как преступление против Советского Союза. Костя знает, что такое советская милиция. Он в курсе советского правосудия. Дед рассказывал ему кучу историй — о реальных сроках за украденный с поля колосок, о голых стенах бараков и об отчислениях за анекдот. Пушкин всматривается в глаза Санька, пытаясь отыскать там успокоение, как вдруг Малой подмигивает. — Так, ну-ка помогай, стоит он, понимаешь, — Саша резво встает и начинает бурными кругами ходить по комнате, попутно обращаясь к Полу, — ты в тот раз прибирался, куда паспорт дел? Пол жутко податлив — он моментально входит в образ. — Ой, Сашк, ты же знаешь, у меня в одно ухо влетает, из другого вылетает… Уже не помню ничего, — Пол амплитудно интонирует и стремительно сокращает расстояние между собой и Сашкой. Они вместе наклоняются над тумбочкой. Малой шепчет: — Теперь ты — Элем Эльдарович Гусейнов. Запомни все данные из паспорта, пока идешь. Не подведи, а то нас всех к Великой Стене этапируют. Пол выуживает из недр тумбы пурпурную паспортину и движется в сторону Севастьянова. Дружелюбно протягивает жандарму документ и озирается на майора (тот старается выглядеть незаинтересованным, а оттого вызывает еще больше опасений). Севастьянов вчитывается в татуированные листы паспорта. — Ну и фото, конечно. Дагеротип настоящий, — сетует лейтенант. — Давно делал просто, вот оно и это… обветшало, — вполголоса оправдывается Пол. — Элем Эльдарович Гусейнов, значит. Здесь прописаны? — милиционер бросает взгляд исподлобья. Пол кивает. — В самом центре. Повезло, — Севастьянов едва заметно улыбается и протягивает книжицу обратно. — Стоять, — подает голос майор, — Товарищ Гусейнов, дату рождения будьте любезны назвать. Севастьянов, сверь. Пол целиком превращается в ту клетку мозга, которая минуту назад запоминала данные паспорта этого Гусейнова. — Восьмое марта. Тысяча девятьсот семьдесят первого. Севастьянов смотрит то на Пола, то на паспорт. Костя глядит в потолок — высматривает милостивого бога. Майор с опасно-скучающим видом легонько пинает ногой входную дверь. Саня наблюдает за образовавшимся маятником. Эту дверь задумчиво толкали, решая, принимать ли сторону красных или белых; ожидая, пока комиссар тройки НКВД допишет свой рапорт и сменит карандаш на парабеллум; вслушиваясь в радио, несущее новость о смерти Сталина, Хрущева, Брежнева. Из-за бесконечных пинков в стене на уровне дверной ручки образовалась ямка. Много лет ямка молча и смиренно принимала удары двери, впитывая в себя человеческое горе А сейчас ее пинал скучающий мент. — Все правильно. В подарок женщинам родились. Извините, что потревожили. Товарищ майор, можем идти? Майор, очевидно, потерявший всякий интерес к происходящему после бодрого ответа Пола, кивает. — Всего хорошего, — говорит Севастьянов, закрывая за собой дверь. Пол провожает его обветренные глаза до последнего, а затем медленно сползает по шкафу-стенке и начинает смеяться. Смех, сперва полный облегчения, сменяется чем-то истерическим; рукой парень накрывает лицо. Костян с Малым садятся недалеко и вновь переглядываются. — Мне не нравится ни хера не понимать, — констатирует Пушкин. Пол, не прекращая угорать, разворачивает паспорт текстом от себя. — Девятое, — говорит он в перерыве между приступами смеха. — Что — девятое? — недоумевает Малой. — День рождения. Не восьмое, а девятое марта. Косте кажется, будто степень охуения, которую он переживает сейчас, максимальна для его организма. Они с Саньком ждут, пока пришелец окстится (Малой думает о том, что еще никогда не видел на лице Пушкина столько эмоций). Наконец Пола отпускает. Он вещает, по-прежнему сидючи у подножия местного предмета гордости — стенки «Хельга». — Этот мент, который у меня паспорт смотрел, наш участковый. Он разруливает драки в нашей столовке обычно. Я говорил, что работаю в столовой?.. Парни синхронно кивают. — Приходите, кстати, тут недалеко… Так вот. Он давно уже к нам ходит. И часто. Ну понятно, у нас же драки постоянно. И, в общем, мы с ним знаем друг друга… немножко, — Пол запинается, воспоминания о той ночи вновь наведываются к нему в голову, — И в последний раз мы несколько повздорили. Речь Пола сбивчива, он сам еле держится в сознании от испуга — кажется, только сейчас осознал события последнего часа. Малой быстро смекает и бежит за водичкой (Костя не перестает удивляться Сашкиной находчивости). Гость размашисто пьет и продолжает свой рассказ. — Так повздорили, что я даже уволиться думал. Но решил, работа ведь мне нравится. С согражданами контакт держу, денег на квартирники хватает. Хотя вообще-то деньги — зло. И капиталисты — подонки те еще. Да и милиция, если честно, тоже так себе. Ну, кроме Севастьянова. Он хороший. И красивый очень. Его Алексей, кажется, зовут. И вот, видите — помог все-таки! Настоящий… товарищ. Пол мечтательно подпирает подбородок ладонью, но быстро возвращается в исходное положение. — Только, понимаете… Склонен к необдуманным поступкам, — Пол очень бережно подбирает слова. Смысл сказанного доходит до парней не сразу, но когда все-таки доходит, то вызывает страшенный отклик: Саня, сидящий все это время рядом с Костяном, нервно хихикает и идет на кухню ставить чайник («два раза воду кипятить нельзя, она ж у нас незаряженная» — мысленно отмечает Пушкин, вынужденно слушавший Чумака вместо кассет перед той самой тусовкой). Сам Костя принимает безразличный вид, но в голове у него селится дурацкая мысль: «а чего это ты запрыгал, заволновался?». Пушкин решает уточнить. — Хочешь сказать, ты в него влюблен? — он смотрит из-под очков чуть снисходительно. Пол хлопает глазами, смотрит на Костю с жалостью и ничего не отвечает. Если бы не звон чашек с кухни, оба пали бы под тяжестью тишины. Пол будто бы не подходит к их выверенной жизни, он соткан по другим лекалам. Они с Сашкой — советские люди, они привязаны к своей квартире, к своим чашкам и тарелкам, к своим транзисторам. А Пол — австралиец, он выглядит как человек, раз в год кардинально меняющий место жительства, рискующий всем и не жалеющий ни о чем. Пушкин ему даже немного завидует. — Влюблен в него, как в женщину? — решает он все-таки добраться до сути. — Что ты! Нет, конечно, как женщину можно любить только женщину! — Пол активно жестикулирует; глаза у него расширяются, а голос подрагивает. Видимо, Костян нашел какую-то важную тему, — Я люблю его как мужчину. Как человека, в первую очередь. За его смелость, доброту, которую он прячет постоянно, достал уже, за грубость. Пол встает и подходит к окну. Долго глядит в небо. Продолжает уже тише: — У него кольцо, понимаешь? Жена, дочка. А я — парень. Он переводит взгляд с ясного неба на местами отошедший от пола линолеум и совсем шепчет: — Я чувствую, что он хороший. Просто не хочет этого показывать. И иногда не может с собой совладать. Костя, конечно, не понимает, что Пол имеет в виду под этим загадочным «не может с собой совладать», но первая часть монолога прочно крепится в пушкинском сознании. Он пытается раскусить, что же чувствует Саня — ушел ли он на кухню из-за неловкости? Или, может, из-за неприязни к Полу? А может, как раз наоборот — из-за понимания его ситуации?.. Пушкин не успевает додумать мысль, потому что Сашка приносит в комнату поднос с чашками в горошек. Пол отворачивается от окна, шмыгает носом и широко-широко улыбается. — Что будем делать? — спрашивает он, стараясь не заглядывать в глаза жильцам. — Думаю, тебе стоит пока пожить у нас, — отвечает Малой, — Вдруг твой мент снова явится и принесет нам благую весть. Пол не спорит. Вечером они отказывают в его пользу кровать, а сами расстилают кучу пледов на полу. Пока Пол пытается наловчиться чистить зубы указательным пальцем, Малой (преодолевая ужасное и не пойми откуда взявшееся желание прикоснуться к Костяну, обнять его и успокоить, наконец, все тревожные мысли) затевает диалог. Ему интересно, какие еще криминальные моменты своей жизни Пушкин прячет под личиной интеллигентного инженера. — Ты где так ловко веревки вязать научился? — Это, Саня, жизненный опыт. Костя нарочно недоговаривает. Ему нравится томить Малого ожиданием продолжения — тогда Сашка премило хлопает глазами и чуть поджимает губы. На долгое томление его силы воли не хватает. — Я три года жил в общаге, а коменда у нас была — ну просто сатана в юбке. Не впускала и не выпускала никого после восьми вечера, а чуть что — так цербером, падла, ки́далась. А на тусовки хотелось, сам понимаешь… — Ну ты даешь, — Саня восхищен. Неловкое молчание становится вечным спутником их диалогов. Если бы Пушкиным восхитился кто-нибудь другой, он бы загордился. Но от Малого слышать такие слова странно. Хочется ответить ему комплиментом. Чтобы избежать этого сахарного безобразия, Костя отворачивается к стене и с напускным раздражением говорит: — Я за каждое твое нелепое восхищение буду снимать тебе социальные баллы. По одному. Начиная с этой минуты. Минус балл тебе, Малой. А Саша не обижается. Он прекрасно видит в зеркальном отражении Костины розоватые щеки.