Француженка

На улице ещё не так жарко, я умываюсь ледяной водой из-под рукомойника и чувствую, как окончательно покрываюсь мурашками, когда раздается стук в калитку. Я босиком иду прямо через грядки с мягкой землей — открываю в полной уверенности, что это кто-то к бабушке. Но, едва дотронувшись до шпингалета на калитке, понимаю, кто стоит сейчас за высоким забором — ощущение, словно вижу воочию, и у меня начинают дрожать руки. Меня едва не сбивают с ног и с воплем: — Привет, балбесина! — начинают душить в объятиях. Я смеюсь и плачу одновременно. Месяц назад мы с моей Элен повздорили, как обычно, из-за глупости, и на целый месяц я осталась без общения с любимой подругой. — Потрясающе выглядишь, свинтус молчаливый… Я совсем не считаю, что выгляжу потрясающе — длинная юбка, потому что в первые же дни на берегу обгорели на солнце ноги, и рубашка узлом на животе, и волосы, ещё взъерошенные после странных снов, но Элен всегда убеждала меня, что даже простые вещи придают мне шарм. — Я не молчаливый. Я тебе уже раз десять порывалась позвонить или написать, ты же знаешь. — Если бы знала, приехала бы ещё быстрее. Мир? — Конечно, мир, ты ещё спрашиваешь... Во сколько же ты встала? — спрашиваю я. Ехать сюда из города почти два часа, а Элен обычно не отличается любовью к ранним подъёмам. Но она лишь неопределённо машет рукой, и я понимаю: не ложилась спать совсем, чтобы не проспать первую электричку. Элен, моя Лена, как всегда — растрёпанная, в невообразимых греческих сандалиях и безумной расцветки комбинезоне, с сумкой через плечо, со своей чудовищно большой фотокамерой. Мы день не можем наговориться, засыпаем вповалку на веранде вместо обеда и потом после обеда. Она постоянно фотографирует меня, мои губы, ключицы и ноги; из-за неё я гуляю по лесу почти голышом и вся в комариных укусах, но что могу сделать, когда творится искусство? Я чуть ли не подпрыгиваю от неожиданности, когда в очередной раз слышу щелчок затвора, совсем того не ожидая. Я могу плавать, переодеваться, задумчиво бормотать что-то со своими книжками, знакомиться с ёжиком, забежавшим в сад, но подруга всегда начеку. Она поднимает меня в пять утра, и на её кадрах я купаюсь в нежных рассветных лучах, в каплях ледяной воды, которую она стряхивает на меня с веток, и я смеюсь от ужаса и восторга. И нужно признать, на её снимках я на самом деле получаюсь сказочной и даже нежной. Такой настоящей, что я сама себе начинаю нравиться. Спать мы ложимся тоже примерно в пять утра, и для меня загадка, откуда она черпает силы, потому что я сонная, что на языке Элен называется «лиричность», «нежность» и «загадочный взгляд». Он не загадочный, начинаю спорить я, а сонный, просто нужно хоть иногда отдыхать, но спать летом не в её правилах. Вечером светит луна, мы гуляем босиком по большой песчаной отмели, слушаем шелест в тростниках и глухие удары невидимой лодки, привязанной где-то рядом. Садимся у самой воды, и Элен строит замок из мокрого песка. Как она объясняет, ровно такой же, только чуть побольше, стоит в Осаке с шестнадцатого века. Или стоял, задумчиво поправляю я. Ага, говорит она вполголоса, так точнее. Волны под луной чёрные и масляные, они иногда купают наши ступни, и это всегда неожиданно и сопровождается чуть более сильным всплеском воды. Я достраиваю башенки из мокрого песка. У нас получается целый маленький город. Впервые за эти дни Элен без камеры, я обращаю внимание на её руки. Они тонкие в запястьях, а пальцы одновременно сильные и женственные. Элен скрещивает ноги в щиколотках, ложится на спину и раскидывает руки, глядя на облака, бегущие по небу. Мне не нужно смотреть вверх — ощущение, словно я смотрю на облака её глазами. Я набираю горсть влажных камешков и строю дорогу от замка к её ладони. Тонкими пальцами она почти не глядя раскладывает камешки более красиво, чем получается у меня. Трава рядом с замком превращается в рощи, и в чёрных тенях может прятаться кто угодно. На обратном пути, когда ветер с реки стал совсем свежим, Элен неожиданно обнимает меня и говорит: — Какое хорошее лето! Ранним утром она безжалостно будит меня, шурша чипсами в пакетике, уже с камерой наготове, и мы снова идём на отмель, фотографировать постройки в рассветных лучах. Но вместо песчаного замка мы находим руины и отпечатки сапог. — Анж, ну кому это нужно было? — печально спрашивает Элен. Она единственная, кто называет меня Анж — «ангел». Я спорю и доказываю, что я темненькая, с карими глазами, крыльев у меня даже не планируется, я никак не сойду за канонического ангела. Элен, Леночка моя безбашенная, говорит, что всё это пустяки. — Пролетая сквозь плотные слои атмосферы, слегка опалила крылышки, всего-то. В качестве утешения она говорит, что может называть меня не ангелом, а балбесом, балдой, дубиной или ещё как-то ласково. Я настаиваю на более компромиссном решении вопроса: — Зови меня, например, Ликой. — Это не так экстраординарно, как мне требуется. Элен — удивительная девушка. Она может потерять носки во время прогулки; она умеет приготовить обед на шесть персон, имея в распоряжении только хлеб и сыр; она с одинаковым терпением слушает о тех поразительных случайностях, которые выпадают на мою долю, и об увлекательных фактах из истории французского языка, и ещё рассказывает немыслимые истории, когда хочет, чтобы я поскорее заснула, отчего, конечно, сразу просыпаюсь и с интересом слушаю дальше. Единственное, чего она не может принять — что я не хочу поехать во Францию. Она считает, что я говорю это, потому что я не могу себе позволить такую поездку, и придумывает что угодно, чтобы помочь воплотиться той мечте, которой у меня нет. Элен спрашивает, массируя мне плечи: — Если бы у тебя появилась возможность делать что угодно… Видеть сквозь стены, управлять погодой, летать на метле, видеть вещие сны, оказываться в любой точке мире — какую бы способность ты выбрала? Я долго думаю. Потом говорю: — Если бы была возможность выбора — я бы так и не смогла выбрать. — Потому что сомневалась бы? — Нет,— я смущённо улыбаюсь.— Просто это как-то нечестно. — Вот ты удивительная… В те редкие ночи, когда нам удаётся поспать хотя бы шесть часов подряд, я вижу сны. В одном из них я ростом два с половиной миллиметра и путешествую по складкам и карманам комбинезона на моей подруге, и путешествие это бесконечно. Она сажает меня двумя пальцами в нагрудный кармашек и сообщает, что уже взяла мне билет на поезд номер 166, Сызрань — Париж, вагон семнадцатый, место сорок второе, верхнее боковое. Я просыпаюсь, раскрываю форточку и дышу свежим воздухом, слушаю рассветный шум листвы, а после завтрака Элен проникновенно говорит мне, отдуваясь: — Пойми меня правильно, Анж. Твоя бабушка — чудесный человек. Но съесть столько, сколько она накладывает мне в тарелку, обычному человеку не под силу. Тут требуются сверхспособности. А я совершенно заурядная в этом плане. Я пробую не смеяться. Это сложно. — И ещё,— продолжает она,— я опасаюсь, что я разбухну и перестану проходить в двери. Комбинезон мой лопнет. В абсолютной сферической идеальной фигуре ты перестанешь узнавать меня. И перестанешь со мной дружить. Давай сбежим? — Куда? — Например, в Сызрань! — с воодушевлением предлагает она. Я начинаю икать от неожиданности. — Почему именно в Сызрань? — Ну, если я заикнусь про Париж, ты снова будешь ругаться,— миролюбиво говорит Элен и протягивает мне стакан с водой. — Да нет… Я что, болтала во сне? — Почему? Нет, честно… — Она поражённо смотрит на меня. Я рассказываю ей про свои сны. Мы записываем все эти странные совпадения в наш общий блокнот, который ведём ещё со школы.