Француженка

Я смотрю сквозь бокал с шерри на догорающий закат. Вино медленно и тяжело стекает по стеклянным стенкам, и мысли мои такие же янтарно-коричневые, густые и неторопливые. Солнце расплавилось где-то на дне. Это очень красиво и очень грустно. Я устала. Элен вернулась со свидания, принесла вина и сыра, но сама, сделав пару глоточков, бессовестно уснула у меня на диване, а я тихо позвонила маме, договорилась, кто из нас следующий дежурит в больнице у бабушки, и, съёжившись на тёмной кухне, пью шерри, который кажется почти застывшим в бокале. На стенках бокала прозрачные следы, словно там проползла улитка. Лето было незабываемым, но я бы всё обменяла на то, чтобы бабушка всё так же оставалась в посёлке, закармливала всех гостей до неприличия и морщинисто улыбалась моим историям про древних галлов и франков. Мама утешает и говорит, что ещё недельку, и всё будет хорошо, но я по её теням под глазами вижу, что всё не так просто. В Сызрани мы с Элен всё-таки побывали, сдали рюкзаки в камеру хранения и, гуляя по улицам города, переговаривались исключительно по-французски. Мы пробыли там шесть часов, потом за две недели — ещё в пяти или семи городах. Смотря что считать городом, конечно. Вернулись, как два блудных кота, исхудавшие, с исцарапанными коленками, как подростки, загоревшие дочерна, но блокнот наш распух, потому что пришлось вклеивать туда ещё страницы впечатлений. Погода во время наших поездок всегда была прекрасная. Только один раз мы устроили себе отдых и сутки провалялись в отеле, и в этот день лил серый невзрачный дождь. Я на нетвёрдых ногах иду в комнату, в полутьме ищу наушники и возвращаюсь на кухню. Едва не опрокинув чашки на столе, снова забираюсь с ногами на свой высокий стул — без света уютнее — слушаю музыку, чтобы снова оказаться в поезде. Я обнаружила это ещё позавчера. Вставляю наушники в уши, включаю свой плейлист и опять поражаюсь, насколько ощущения полные, вплоть до мерного покачивания, запаха ночного ветра, шагов в вагоне... Пока подруга спала на соседней полке, я выбегала на всех полустанках, вдыхала и запоминала воздух разных городов и посёлков, потому что везде он разный. Копчёными шпалами, яблонями, металлом, старым табаком, шампунем случайных попутчиков, невкусным чаем — потому что свой кончился; грейпфрутами, холодным каменным ветром, гудящими проводами, монгольскими протяжными песнями рельсов запоминались мне эти ночи и короткие вылазки в шлёпанцах и длинной футболке, под которой не были видны джинсовые шорты, отчего меня разглядывали с интересом или неодобрением. Я открываю глаза и вытаскиваю наушники. Мне нравится снова и снова проживать эти поездки. И я не знаю, что лучше: новые города, музыкальные знакомства, чай и сардельки с двумя незнакомыми хиппи, которые сначала украли наши шлёпанцы, а потом играли для нас песни битлов и роллингов и до хрипоты спорили между собой, какая из групп круче? Или длинные перегоны между полустанками, когда ночь проносилась за окнами мимо, а на расстоянии вытянутой руки мирно посапывала Элен, за день набегавшаяся со своей чудовищной камерой, что поглощала улицы, города, незнакомых и удивлённых людей, утренние булочки в кафе и, конечно, меня? Я наклонялась, прикрывала ей простынкой ноги, когда в открытое окно дул равнодушный ветер, убирала с лица курчавые блестящие волосы и, в одиночестве допивая остывший чай, с улыбкой думала о наших с ней сумасшедших днях. Я боюсь, что в очередной раз возьму наушники, закрою глаза, и ничего не произойдёт. Но снова и снова я в вагоне, и босые ноги мёрзнут под тонкой простынкой, пока я пытаюсь заснуть, а тёплое покрывало где-то наверху, и мне неловко тревожить соседей; и мы с Элен, едва поезд останавливается, бежим и бросаем вещи в дешёвом хостеле, бродим по улицам до вечера, смеёмся, пьём сладкий чай из термоса, безутешно ищем туалеты, слушаем музыку на вечерних концертах. В большом городе мы попадаем на концерт французской эстрады с мягким блюзовым аккомпанементом, и подруга моя сначала слушает из вежливости, но пятым номером звучит её любимая песня, и через полчаса счастливая Элен болтает за столиком с музыкантами. А потом мы снова забираемся в вагон и едем… Вздохнув, я встаю и понимаю, что шерри — весьма коварный напиток для юных девушек. Не то чтобы подруга меня не предупреждала, просто она предусмотрительно завалилась спать, не дожидаясь последствий. Я же ощущаю, как онемели кончики пальцев на руках и ногах, и вообще ноги потеряли уверенность, поэтому иду в ванную как-то излишне неторопливо, на всякий случай придерживаюсь рукой за стену. Тогда это и происходит. Я быстро-быстро моргаю и с недоумением смотрю на стену и на свои руки. Потом снова прикасаюсь растопыренными ладонями к прохладной стене. Понимаю, что надо прикрыть глаза — так виднее. Я на самом деле вижу. То, что за стеной, в комнате у соседей. Сначала просто комнату, тускло освещённую синим вечерним светом. Потом я испуганно отрываю руки от стены, забыв, куда шла, и — очень-очень осторожно — кончиками пальцев дотрагиваюсь до стены и снова зажмуриваюсь. Прижимаю к стене ладони и тогда совершенно отчётливо понимаю, где сейчас девочка-соседка из этой неугомонной семьи за стенкой, где усатый папа носит клетчатое пузо и подтяжки, мама забывает снять на работу пластмассовые бигуди, а две дочки соревнуются в том, кто первый пойдёт в угол за шалости. И если младшая проводит время в углу с мрачным упоением, то старшая отказывается, в сердцах запирается в своей комнате, а наутро улещивает родителей и клянётся, что больше ничего такого не повторится. И всегда держит обещания, потому что фантазия её безгранична, а проказы каждый раз новые. Правда, я тоже искренне не понимаю, почему нужно наказывать её, если поклонник-одноклассник, пробравшись по пожарной лестнице, забрасывает ей в комнату цветы? С любопытством я разглядываю её комнату, не раскрывая глаз. Я совершенно не могу разглядеть деталей в полумраке, но ощущаю, как девочка — ей лет пятнадцать — торопливо переодевается, а на лице её настолько каверзное выражение, что я бы на месте родителей заблаговременно заперла бы дочь дома. Потом я иду в ванну, принимаю душ и, когда в мыслях проясняется, выбираюсь, завернувшись в полотенце, и варю себе кофе. Мне хочется проверить всё это на свежую голову. Наскоро высушив волосы, я раскрываю окно, чтобы запустить холодный воздух, пью кофе, а потом снова подхожу к стене. Я застаю лишь финальную часть драмы. Девочка-соседка сидит на постели, завернувшись в одеяло, и дуется на весь белый свет. Её младшая сестрёнка забегает, показывает язык и с хохотом убегает. Правда, через пять минут, воровато оглядываясь, пробирается в комнату снова, зажав в каждом кулачке по горсти конфет, и делится со старшей сестрой. Я сдерживаю смех и иду спать. Завтра я ещё раз проверю своё новое умение, а потом поделюсь этим с Элен. После кофе спится великолепно. А главное, без снов. Тот сон — про то, как бабушка почувствует себя плохо,— я очень не хотела его видеть. Сбылся он через несколько недель, и хоть я была готова к этому, и «скорая» приехала на удивление быстро, я всё равно ревела без остановки, потому что чувствовала себя виноватой. Поздним утром меня будят звуки укулеле. Эта крошечная гитарка с облупившимся деревянным корпусом — новая страсть подруги. Время от времени она с горящими глазами показывает мне новый инструмент, и я не удивлюсь, если однажды, покопавшись в своём рюкзачке, Элен достанет концертный рояль и начнёт на нём играть. Правда, в последнее время её страсть к музыке сходит на нет, и каждому такому маленькому концерту я ужасно радуюсь. Она сидит на краешке кровати, блаженно прикрыв глаза, тихо отбивает такт по полу ступнёй и увлечённо играет смешную и радостную мелодию. Я улыбаюсь и, дождавшись, пока подруга откроет глаза, говорю: — Для полного попадания в образ тебе не хватает юбочки, манжет и ожерелья из свежих цветов. Вместо моей майки, конечно. Элен смущённо одёргивает майку и говорит: — А что, это идея. Улетим на Гавайи, ну или хотя бы дождёмся весны, пофотографируешь меня? Я тебе всё настрою, тебе нужно будет только кнопку нажать. — Обязательно. Чуть дальше, чем Сызрань, но когда это нас смущало?