Француженка

— Ты балбесина,— говорю я от души.— Ещё немного, и я от тебя отвыкла бы. — Слушай,— говорит она.— А ту фотографию, где ты Чарли Чаплин, ты тоже повесила? Я киваю. В чёрных широких штанах и чёрной шляпке котелком я и правда как Чарли Чаплин, разве что усы не нарисовали, да грудь приходится прикрывать. Штиблет чёрных и блестящих тоже не нашлось, и я с тросточкой стою смущенная босиком и жду, пока Элен насытится и перестанет щелкать затвором. Я там как худой мальчишка, и это трогательно. — Почти четыре месяца,— говорит она невпопад.— С ума сойти. Слушай, а ту фотографию, где ты на фоне заката? Конечно, я помню, что это тоже один из любимых снимков Элен. На нём я почти обнажённая на фоне закатного неба — иду по мелководью, а брызги у ног блещут жемчужинами. Я видна лишь силуэтом из тёмного янтаря, полупрозрачным, сама себя не узнала бы, если бы не помнила точно, как было прохладно на вечернем ветру; там я точно с другой планеты, ещё более худенькая, чем обычно, с забранными волосами — просто придерживаю их рукой, а небо разгорается, абрикосовое, персиковое, сиреневое и в сполохах красных и чёрных. — А какие у тебя новости? — Ну,— я смеюсь,— летать я так и не научилась, твои опасения были напрасны. День начался странно. Я неторопливо проснулась — до университета два часа, только ни в какой университет я не попала. Я нащупываю в складках одеяла свой телефон, и в этот момент он оглушает меня неизвестным номером, от которого у меня подпрыгивает сердце, да так и не возвращается на место, потому что я слышу то, от чего у меня слёзы сами собой брызжут из глаз: — Анж… Это я. Я вскакиваю, мне холодно и жарко одновременно, и за четверть секунды я умываюсь, одеваюсь и выскакиваю на улицу. — Я потерялась, но я вернулась. Я никак не могла найти дверь обратно. Представляешь, две недели… Я бегу по солнечным улицам, и потоки ветра подхватывают меня, чтобы я могла бежать ещё быстрее. — Две недели. Я каждый день по два или три раза приходила туда, я уже выучила адрес и с закрытыми глазами могла приходить, но дверцы всё не было. Я сейчас долго не могу говорить, мне одолжил телефон какой-то добрый молодой человек. Элен сказала, что вышла совсем не из университета, а где-то на углу рядом с торговым центром. Я бегу, как могут бегать только маленькие дети, которые не умеют уставать и у которых сил хватит на две электростанции. — У меня украли телефон, в первый же день, я не знаю, как. Я ночевала на чердаках, правда, это было весело. Я наделала столько фото, ты удивишься. Ты не удивляешься обычно, но тут даже ты удивишься. Они замечательные, я без ложной скромности могу это сказать. За эти две недели я стала лучше говорить по-французски, чем за полтора года в университете… Голос её звучит у меня в ушах ещё пять кварталов, хотя я уже давно положила трубку. Элен сидит прямо на широком парапете у торгового центра. У неё на запястье бинт. А куртка распахнута, и в руках что-то нежного сиреневого цвета. И на плече её рюкзачок. Я подбегаю и понимаю, что не в силах сказать ни слова. Она такая худая, даже скулы острые на её мягком улыбчивом лице. И губы очень бледные. Кудряшки собраны в пучок, но всё равно беспокойно торчат отовсюду. Прозрачный лак на ногтях жалкими остатками. И один шнурок бежевый, в цвет ботиночек, а второй бордовый, и я догадываюсь, почему. — Это тебе,— говорит она, протягивая мне шарф. Нежный на ощупь, бледно-сиреневый, пахнущий вечерними цветами. Я прижимаю его к лицу, чтобы не расплакаться.— Он из одной лавочки в пригороде. И я по-прежнему не могу сказать ни слова. — Я сначала не поверила, что уже апрель. Я очень удивилась погоде. Хорошо, что зима была тёплая. Но потом вспомнила, что так бывает, если долго пропадаешь неизвестно где. — Ага.— Я киваю несколько раз, потому что ужасно согласна. Элен глядит на меня бесконечно долгое мгновение и молча обнимает. Я понимаю, что я тоже могу двигаться, и обнимаю её в ответ. — Ты хочешь есть, наверное,— говорю я. — Я хочу искупаться. Это желание вселенского масштаба. Ты же одолжишь мне свою ванну ненадолго? Я верну в целости и сохранности. Но да, сначала поесть. Лапша с курицей и овощами обжигающая, и мы смеёмся от хлюпающих звуков, когда втягиваем длинную лапшу. — Если бы я так не хотела в ванну,— говорит Элен и замолкает расслабленно. Стеклянный потолок торгового центра — кусочек неба; мы объелись, и смотреть получается только вверх. — Лопну сейчас,— жалуюсь я.— Я ведь не хотела есть, это всё ты… — Ты оттаяла,— замечает Элен.— Я думала, ты вообще разговаривать разучилась. — Балбесина ты… Через час Элен отмокает в ванне, покрытая пеной — только голова, плечи и коленки наружу,— а я сижу на краешке и слушаю её. Она пробыла в Париже всего две недели, но уже пропустила половину семестра, и мы пока не представляем, что она будет делать с университетом. Элен совершенно спокойна на этот счёт, и я понимаю, что мы вдвоём что-нибудь придумаем. Может быть, я спрошу у Светы, как всё сложится. — Знаешь,— продолжает Элен,— это такой хороший молодой человек. Он оставил мне свой номер телефона и адрес, на всякий случай. — Он кудрявый? У него есть бородка? И татуировка с иероглифами? Элен выныривает из пены недоумённо: — Нет, а что? Высокий, тощий, нос как у француза, а глаза очень добрые. Женей зовут. А что, а что? — Потом расскажу,— выдыхаю я.— Продолжай. Элен умудрилась даже заработать кучу денег и первым делом попыталась вернуть мне те, что я ей дала в декабре. Фотографировала туристов и горожан, развесила несколько парижских снимков в кафе, и хозяйка предложила ей время от времени забегать обедать бесплатно, и Элен даже побывала у неё в гостях. — У меня было два любимых чердака, остальные холодные и неуютные. Правда, душа не было ни на одном, очень неудобно. А ещё, слушай, за мной там один француз ухаживал, мы гуляли у вечерней Сены. Ну, даже не у Сены, а там какие-то крошечные притоки, мостики. Честное слово, я там лягушек слышала. А он мне в это время что-то невыразимо нежное говорил. Невозможно серьёзно говорить о любви, когда вокруг квакают лягушки. Я смеюсь. — Пить хочешь? Она увлечённо кивает, и я несу ей стакан с ледяной колой. Пузырьки колы оседают на запястье и тыльной стороне ладони, пока я выхожу с кухни. Я вспоминаю, как в детстве папа сажал меня на колени, и мы вместе пили из двух трубочек колу из одного стакана, и пузырьки смешно били в нос. Элен жадно пьёт колу. — Хорошо… — Сейчас принесу тебе чистую одежду. — Намекаешь, чтобы я поскорее выметалась? Ну ещё пять минуточек… Я улыбаюсь: — Нет, ты мне ещё миллион вещей должна рассказать, так что в общежитии сегодня пусть тебя не ждут. Она фыркает: — Как будто меня там когда-то ждут. Но уговорила, остаюсь и отмокаю дальше. Ещё через полчаса мы сидим на подоконнике, перекрестив ноги, — там тесно, но солнечно. День в самом разгаре, и за окном шумит листва. Губы у Элен снова живого оттенка, она расслабленная, а кудряшки блестят с новой силой. — Можно тебя попросить ответить максимально честно? — Давай,— кивает она. Элен знает, о чём я хочу её спросить. На один из дней рождения, когда мы потратили на поездку все деньги и не знали, что друг дружке подарить, Элен написала мне короткое письмо на розовой плотной бумаге и подбросила в почтовый ящик. «Я желаю тебе, чтобы сбывалось всё, что ты захочешь, любые самые фантастические вещи. Все этого желают, но я желаю этого тебе по-настоящему». — Что ты почувствовала, когда твоё пожелание сбылось? — Глупо, но… Наверное, что чувствуют родители, когда у них ребёнок — вундеркинд. И гордость, и смутное сожаление от того, что они сами этого не смогли достичь. Но это сожаление мимолётное, а гордость никуда не уходит. Я скромная, да? — Почему у тебя это получилось? — Наверное, раз в жизни можно что-то такое пожелать, что сбывается по-настоящему,— она улыбается. — И ты потратила это желание на меня? — Использовала. Не потратила. — И что мне теперь с этим делать? — Ты уже делаешь... Я угощаю её горячим шоколадом. Он так и не заканчивается в моей кружке, и он до сих пор не остыл.