Француженка

Солнце светит так ярко, что улыбаться хочется просто так, и я иду, вполголоса напевая что-то из своих наушников на французском, легковесно и нежно; мимо, вытаращив глаза, пробегает кошка, возбуждённо говоря что-то на своём кошачьем; машины на перекрёстках тормозят как-то неуверенно, а всё потому что юбки и платья у девушек по-весеннему короткие, по-настоящему весенние, легкомысленные. И неожиданно пахнет свежераспиленным деревом — я прикрываю на мгновение глаза, вдыхаю полной грудью. Я всего лишь иду мимо строительных лесов рядом со свежим магазином, но этот запах покоряет меня. Мы с Элен всегда жалели, что нет фотоаппарата для запахов, потому что обе могли замереть посреди улицы и делиться впечатлениями друг с дружкой — на кончиках пальцев, бессильно описывать, растерянно рассматривать, откуда аромат. Свежераспиленное дерево — это производит почти такое же впечатление, как запах летнего дождя, или запах розы, которую окатили брызгами воды, или хлеба только из пекарни. Я вдыхаю и иду дальше, улыбаясь, и тут меня осеняет: я звоню нашему хозяину кафе и, пробиваясь сквозь звуки его возлюбленной гитары и женские голоса на фоне, обещаю устроить выставку фотографий подруги в нашем кафе. Хозяин вопит, что я гений, обещает оплатить все расходы, и я разворачиваюсь и торопливо иду домой. Фотографий, которые наснимала Элен, у меня залежи: тонны, горы, их просто космически много. Там и я, и не только я, и совсем не я, но я точно знаю, какие выбрать, чтобы напечатать большими и красивыми. Дома, сбросив только ботинки, я сижу в уличной одежде за компьютером, набираю побольше, с сожалением отбрасываю половину, иначе мы уклеим все стены фотографиями, и тут же бегу, неправильно завязав шнурки, в фотомастерскую. Там мне неторопливо объясняют, сколько это будет стоить; я машу рукой и на всё согласна, но вот только ждать почти два часа, пока они зарядят бумагу, напечатают, обрежут края, наклеят по моей просьбе на листы тёмно-синего картона. Пока в мастерской колдуют с фотографиями, я выхожу на улицу, поправляю шляпу и щурюсь на лужи, рекламные щиты и непривычно довольных людей; покупаю себе хот-дог и кофе в большом коричневом стакане с нарисованной девочкой из аниме. Нахожу тихую аллею, разуваюсь и забираюсь с ногами на приземистую жёлтую лавочку. Уплетаю булочку, запиваю обжигающим кофе и рассматриваю свои босые ноги, которые кажутся неприлично загорелыми для апреля. Лавочка ещё хранит свежесть мартовских ветров, и воздух небрежно-прохладный, когда шарфик ещё может быть не лишним; но мне от кофе и мыслей так тепло, что я просто улыбаюсь всем подряд, а когда на меня смотрят с недоумением, смущаюсь, но через секунду уже забываю о таких глупостях. Удивительно! Весной дни — как лента дороги, которая разматывается вдаль и никогда не кончается; едешь, наслаждаешься скоростью, и даже сиреневые вечера кажутся светлыми и хорошими. Я вдыхаю побольше воздуха, чтобы сразу хватило на сто лет, обуваюсь, любуюсь огромными зелёными деревьями, провожу по ветвям и сжимаю между пальцами молодые листочки. Пальцы у меня пахнут теперь всем сразу — пряной листвой, дождём, кофе, сосиской на гриле из хот-дога, отголосками парфюмерии, кондиционером для белья и почему-то проявителем для плёночных фотографий. Кажется, я слишком чувствительна; два часа кажутся бесконечно долгими, но я уже бегу в мастерскую и забираю распечатанные и наклеенные фото. Мастерицы успели приладить даже нитки с обратной стороны, так что я не буду ломать голову, как повесить фотографии. В кафе хозяин уже ждёт меня в обнимку с гитарой — я кладу на барную стойку кипу распечатанных фотографий в большом формате и сбрасываю весеннюю куртку. Гремят мелодии в музыкальном автомате, посетители удивляются, но довольны, тем более, что особенно удачным риффам хозяин подыгрывает и подпевает. Он угощает меня зелёным шоколадом, марсианским, по его уверению, и мы разглядываем и развешиваем снимки. Посетители, забывая о кофе с пирожными, нерешительно встают и тоже рассматривают фотографии. Я смущена, потому что на многих из них я, и часто обнажённая, но зрителям это даже не приходит в голову, потому что здесь и сейчас я обычная девчонка в джинсах, с голыми щиколотками и легкомысленной футболке с Микки-Маусом, в расстёгнутой рубашке, да ещё шляпу на глаза надвинула. А там, на глубоких тёмных листах, я — принцесса, пришелица, волшебница, таёжный дух, болотное существо, цветочная фея, дождливая и бесплотная на одних снимках и опалённая солнцем на других. Я помню историю каждой фотографии. «Я есть хочу»,— жалобно говорила я, совсем замученная. «Погоди,— отвечала Элен,— у тебя живот сейчас очень красиво выглядит. Ещё пять минуточек, и идём есть». На снимках Элен красные трамваи звенят, а капли дождя на стекле древнее шумерской клинописи; города сверху, с башен, выглядят инопланетно и чувственно, а в реке волны такие, что боишься захлебнуться; и облака осязаемые и тяжёлые, как на самом деле, словно она трогала их руками. Грузчик с хрупкой скрипкой; девушка, загорающая у фонтана, с открытыми плечами и в жёлтом парусе платья на ветру; человек в шляпе, и учительница французского, и девочка с роботом на поводке, и разноцветные студентки, и машина, мчащаяся на нас — как я ругала Элен за этот снимок! — усталые от солнца цветы, поцелуй украдкой за углом школы; бабушка, швыряющая яблоком в свою соседку; печальный двойник Леннона и царевна-старшеклассница. Мы все молчим, а потом говорим; и кафе не закрывается до глубокой полуночи, и хозяин всё играет Маккартни и «Дайр Стрэйтс», а я забилась в дальний уголок, читаю Мураками, пока рыжая волшебная Кристина разносит заказы, и наблюдаю за взглядами и вздохами людей, забывающих допить кофе. Последние аккорды звучат к половине первого ночи.