Индульгенция для Гермионы Грейнджер

      — Святой отец, я согрешила…       — Погоди, — сглотнув вязкую слюну, чтобы избавится от хрипотцы, Драко продолжает: — Дай мне собраться с… мыслями.       — Что-то не так, Святой отец? Я выгляжу недостаточно невинно?       — Достаточно. Просто дай мне минуту.       Потому что это всё слишком… Слишком.       — Тогда только скажите, и я начну.       И Грейнджер будто бы ненавязчиво ёрзает, устраивается удобнее на его коленях. Смотрит на него из-под густо накрашенных ресниц в нетерпеливом ожидании, так отчётливо читающемся в глазах ровно такого же оттенка, как у огневиски в бутылке, что держит Драко.       Он делает большой глоток спиртного и откидывается на мягкую спинку кожаного кресла, стараясь не позволять мыслям о приятной тяжести и тепле женского тела целиком заполнить его голову. Драко сосредотачивает взгляд на одной точке в стене напротив, чтобы как можно меньше — не то что это сильно помогает — обращать внимание на…       На Гермиону Грейнджер, сидящую у него на коленях в гриффиндорской школьной форме, под которой, с вероятностью девяносто девять целых девяносто девять сотых грёбаных процентов, ничего нет.       В этом мире есть лишь две вещи, логично объясняющие всё происходящее. Ладно, три вещи. Но третья — в действительности ни хера не объясняет. Лишь путает ещё сильнее. И Драко не сможет даже мысленно в ближайшее время внятно ответить, какая из них ему больше по душе.       Вариант первый: самый идиотский сон в его жизни.       Сюрреалистичная, обросшая какими-то странными — что-вообще-блять-происходит — деталями, галлюцинация его опьянённого разбавленным огневиски мозга. Вполне возможно, что прямо сейчас Драко валяется под барной стойкой, пуская слюни под аккомпанемент «Ведуний», пока Забини полностью оправдывает статус «лучшего друга» и испытывает ещё одну туалетную кабинку на прочность с очередной жертвой своего обаяния. Со второй Патил, например. Если повезло — с обеими.       Вариант второй: всё реально, и его болезненно каменный член тому прямое доказательство.       Отрезвляющее вот-вот подействует, и Грейнджер вернётся к прежней версии себя. Самую малость прифигеет от своего внешнего вида и проведёт специально для Драко ритуал выноса мозга, чтобы потом наваждением исчезнуть в ночи. Не исключено, что после всего этого наутро в Мэнор заявится несколько блюстителей порядка и сопроводит Драко прямиком в Аврорат на допрос. А уж как долго ему придётся им объяснять, что он не имел в виду ничего плохого, когда, будучи в костюме грёбаного пастора, просил Грейнджер примерить на себя образ невинной школьницы, вопрос очень хороший.       «Тук-тук, мистер Малфой».       «Кто там?»       «Справедливость».       Наверняка что-то в таком духе.       А третий вариант… Ну, здесь всё проще и сложнее одновременно, ведь дьявол кроется в деталях. Всегда — в них.       Догадка Забини оказалась верной, и всё это более чем реально: каждое слово и прикосновение, каждый брошенный в сторону Драко взгляд в рабочее время и ещё несколько минут назад призывно оголённая грудь. Грейнджер с точностью до угла наклона головы контролирует ситуацию. Играет. Искушает.       Мисс Паинька ждёт, когда Драко… что? Переиграет её? Может, совратит?       Усадит на стол и проведёт сеанс экзорцизма? Изгонит её «внутреннего демона»? Заставит того вырваться наружу, чтобы показать себя во всей красе. Того самого «демона», которым люди так любят оправдывать сидящую в них грязь.       Этого Грейнджер жаждет?       Но, пока всё это не зашло слишком далеко, Драко определённо точно стоит задать себе вполне резонный вопрос: так ли важно, чего она хочет, когда гораздо важнее понять, чего хочет он сам? А он хочет…       Сложно сказать, что в Драко сейчас говорит больше, огневиски, похоть или азарт, но сейчас Драко хочет помочь Грейнджер сыграть её роль. Хочет позволить себе сыграть свою.       Хочет. Кажется.       И это желание растёт, точно по экспоненте. Виной тому, как бы ни неприятно это признавать, отнюдь не огневиски, а самое что ни на есть возбуждение. Чистейшее, животное, путающее мысли и растекающееся по венам всё быстрее от одного лишь вида — такого уютного и ностальгического — проклятого гриффиндорского галстука и школьной формы.       Бесспорно, юбку Грейнджер могла воссоздать и подлиннее, но зачем, не так ли?       Зачем, если её острые коленки настолько хороши и Драко требуется отвесить себе мысленную пощёчину, лишь бы лично не проверить, насколько нежна её кожа? Зачем, если под складками плотной чёрной ткани он может увидеть — убедиться, — что на Грейнджер нет белья? Зачем, если они оба понимают, что совершенно незачем?       Драко всё и так более чем устраивает.       Она везде. Её волосы лезут в лицо. Её приоткрытые влажные губы всего в нескольких дюймах от его. Её глаза смотрят на него с таким неприкрытым предвкушением, что у него спирает дыхание.       Но есть нюанс… Нюансище.       — Минута прошла, Святой отец.       Ещё одна порция огневиски отнюдь не расслабляющей лавой проваливается в желудок. Драко концентрирует внимание на гриффиндорском галстуке, на аккуратном переплетении красного и золотого. Не выше, не ниже.       — Я тебя очень внимательно слушаю, дитя моё. Что тебя гложет?       — Святой отец, я согрешила и должна покаяться, — виновато опустив взгляд, начинает Грейнджер. — Я изменила своему жениху. Не физически, но… духовно. Просто не могла смотреть ему в глаза. Из-за этого мне даже пришлось отменить свадьбу. Да, головой-то я понимаю, что ничего плохого не сделала, но чувство вины по-прежнему никуда не девается. Я никогда не считала себя человеком веры, но, увидев вас сегодня среди этой вакханалии, подумала, что, если позволю себе поведать вам обо всём, заслужу индульгенцию от вас… Святой отец.       — Непременно заслужишь, дитя моё. Я бы никогда не стал осуждать тебя, — заверяет он её и получает в ответ слабую благодарную улыбку. — Продолжай.       — Около года назад я стала свидетелем крайне нелицеприятного обсуждения кандидата на должность в Отдел Тайн. Это кандидат… Скажем так, у него сложилась плохая репутация после войны, и, чтобы отвязаться от него, хотели предложить ему присоединиться к «Группе аннулирования случайного волшебства». Понимали ведь, что ему гордость не позволит согласиться и он откажется. Не знаю, что тогда во мне взыграло больше… Не чувство справедливости, нет. Упрямство, наверное. Думаю, только оно могло заставить меня дойти аж до самого министра и вытребовать лишнюю должность для своего отдела. Да, я сама себе на ровном месте создала проблему, но зато была услышана. Я заранее была готова к тому, что работать с этим человеком будет сложно, ведь прежде с ним меня не связывало ничего, кроме обоюдной неприязни.       Если это то, о чём он думает, Забини нужно в срочном порядке открыть свой личный шатёр предсказаний и принимать особо страждущих.       — И как? — перебивает Драко, уже даже не пытаясь скрыть охриплость в собственном голосе. — Сработались?       — Ожидаемо, нет, — вздохнув, Грейнджер принимается флегматично накручивать локон на указательный палец. — Он фыркал и закатывал глаза буквально на каждое моё поручение. Будто одолжение мне делал. Не хотел подчиняться грязнокровке — ясное дело. Но с работой справлялся неплохо. Для того, кому плевать на важность этой работы, разумеется. Наверное, думал, что, если проявит себя здесь, есть шанс, что пригласят в отдел «посерьёзнее». Как, в общем-то, и половина моих подчинённых. Никто не хочет разбираться в проблемах великанов и их праве на нормальную жизнь.       Кхм, я отвлеклась… Так вот, первые недели стали настоящим Адом, а потом я и заметить не успела, как начала думать о нём чаще положенного. И это уже были мысли не о том, насколько хорошо он справится с ежемесячным отчётом, а о том, что сегодня его галстук особенно хорошо гармонирует с цветом его глаз, а мантия изумительно оттеняет его волосы.       И каждый разговор с ним, каждый его взгляд, пусть и презренно равнодушный… всё это стало таким волнительным. Таким… важным. Самым главным событием дня. Важнее всего остального. Я коллекционировала эти моменты в памяти, чтобы они возвращались ко мне по ночам — во снах. Я засыпала и просыпалась с мыслями о нём. Мариновалась в этом состоянии несколько месяцев. Я лежала в постели с Роном, обнимала его, но, стоило мне прикрыть глаза, представляла на его месте того… другого мужчину. Он стал моей навязчивой идеей, и очень скоро я была готова признать, что буквально ищу встречи с ним, а по утрам трачу на сборы гораздо больше, чем десять минут.       Но это была только вершина айсберга. Всё усугубилось, когда я впервые представила его на месте Рона, когда мы занимались любовью. И это… это был самый бурный оргазм в моей жизни. И самый ужасный. Мне стало так мерзко от самой себя, что я не выдержала и рассказала Рону обо всём. И мы… Мы разорвали помолвку. Я ненавидела себя, но продолжала думать об этом человеке каждую свободную минуту. Фантазировала… всякое.       В какой именно момент её охренительного монолога бутылка огневиски выскользнула из его ладони — непонятно. Пусть бы она даже разбилась. Плевать.       Новый год уже наступил? Потому что, если это не новогоднее чудо, Драко отказывается воспринимать этот монолог — эту исповедь — всерьёз.       Грейнджер только что буквально прямым текстом призналась, что запала на него. Грейнджер. Запала. На. Него.       — Например?       — Что?       — Фантазии. Расскажи мне о них.       — Пожалуйста, не заставляйте меня. Это слишком… грязно, — закусив нижнюю губу, она смотрит на него, безмолвно моля о пощаде.       Пощады не будет. Только не сейчас.       Сейчас в глазах Грейнджер отражаются все грехи мира, и Драко нужно знать больше. Алкоголю в его крови глубоко плевать, куда делся пьяный заикающийся лепет, посредством которого Грейнджер общалась последний час, если не больше — сколько вообще прошло времени?       Драко нужно знать всё. Каждую грязную компрометирующую образ Золотой девочки деталь. И, если ему понравится то, что он услышит, быть может, тогда Грейнджер заслужит поощрение.       Её грудь прекрасно ляжет ему в ладонь. Как влитая.       — Как я могу отпустить твои грехи, если ты не хочешь быть со мной по-настоящему откровенна?       Он не просто осознаёт, что начинает заигрываться. Он в ужасе. Но это притворное смирение на её лице выглядит так органично, так естественно, так… волшебно.       — Вы правы, Святой отец, — она пытается скрыть довольную улыбку, только вот у неё ни хера не получается. — Вы правы. Как всегда.       — Покайся, дитя моё.       Расскажи, как ты меня хочешь. Покажи мне это.       — Я представляла, как нас — меня и его — отправляют в сверхсрочную командировку на встречу со стаей оборотней или… кентавров. И вечером, накануне этой встречи, мы с ним сидим в фойе отеля. Мы немного пьяны и раскрепощены. Мы поднимаемся ко мне в номер и всю ночь наслаждаемся обществом друг друга. А утром сидим на этой дурацкой деловой встрече разбитые и невыспавшиеся, но нам плевать. Ночью было слишком хорошо. Его ладонь под столом бесстыже блуждает под моей юбкой, но я продолжаю вести нудные переговоры; расставляю ноги, чтобы ему было удобнее.       «Пойдём на встречу с кентаврами, Малфой».       «Ты такой доброжелательный, Малфой».       Твою мать.       — Или вот ещё… — продолжает она, словно не видя, с каким ужасом он на неё глазеет. — У нас совещание в конференц-зале. Я очень зла, потому что не успела выпить кофе с утра и теперь должна выслушивать бесконечные сделанные на скорую руку отчёты. И когда очередь доходит до него, я понимаю, что он даже не пытался привести свой отчёт в более-менее приемлемый вид. Ему плевать на кентавров, а у меня нет права спустить ему эту оплошность с рук. Я прошу его задержаться после совещания. Он должен отработать своё неподчинение. Он показательно закатывает глаза, запирает дверь, подходит ко мне и…       — Отрабатывает?       — Да, рассказать как?       — Я догадываюсь… Что-то ещё?       — Бывает, я сижу у себя в кабинете и представляю, как среди рабочего дня вызываю его к себе. Он, весь такой недовольный тем, что я смею ему приказывать, врывается ко мне и… овладевает мной прямо у стены. Шепчет мне на ухо непристойности, делает со мной всё, что ему только в голову взбредёт, и нас совершенно не волнует, что кто-то в коридоре может услышать мои стоны.       Но гораздо чаще в своих фантазиях я сама прихожу к нему в кабинет, нарочно оставляю дверь нараспашку и залезаю под стол, чтобы сделать ему хорошо. Иногда в этот самый момент к нему в кабинет заходит его приятель, но меня это не останавливает, и я продолжаю ласкать его… Кхм, вот в таком ключе фантазии, понимаете, Святой отец?       Нет. Он не хочет ничего понимать.       Он хочет провести кончиками пальцев по ноге Грейнджер. От щиколотки до бедра. И выше. К нежной чувствительной коже.       Хочет проникнуть пальцами внутрь неё. Двигать ими вперёд-назад, пока Грейнджер подаётся чуть вперёд, покачивается, желая ощутить их глубже. По глазам вижу, что хочешь.       Хочет размазать её возбуждение по её же бёдрам и сжать их. Крепко-крепко.       — Нет, дитя моё, я не понимаю. Твой рассказ очень обтекаем, ему не хватает… конкретики. Деталей.       — Тогда, быть может, мне стоит наглядно показать вам?       — Быть… может, — дрожь в голосе скребёт по горлу, как наждачка. — Что насчёт последней твоей фантазии?       Он даже не решается произнести это вслух: боится, что кончит в штаны от одного только описания.       — Той, где я, несмотря на открытую дверь, ласкаю его под столом, Святой отец?       — Да, — кажется, у виска набухает жилка.       Грейнджер совершенно некстати ёрзает на коленях.       Драко борется с желанием поправить под рясой брюки, чтобы сделать стояк хоть чуточку незаметней, но это всё равно что написать «я подыхаю от возбуждения» у себя на лбу.       Так что он усилием вновь натягивает на себя вид искусителя. Очень, очень всратого искусителя.       — И ещё… дитя моё, я не совсем понимаю, что значит «ласкаешь его». Думаю, тебе стоит показать эту часть как можно подробней, — она кивает так блядски невинно, приоткрыв рот… она точно издевается. Просто сука.       — Стоит ли открыть дверь, Святой отец? Для правдоподобности.       — Нет! — выпаливает Драко и тут же осаживает себя. — Не следует вгонять в грех случайно проходящих мимо заблудших овец.       Это объяснение чуть лучше, чем «я буду стесняться», правда?       — Вы правы, — Грейнджер снова опускает глаза, будто и правда пристыжена. Три «ха-ха».       Низ живота скручивается в узел от ожидания. Сейчас… она ведь должна опуститься на колени? Расстегнуть его брюки и… Салазар, он даже боится думать.       Но мысленно отсчитывает секунды. Одна, две, три… десять?       Ничего не происходит.       — Дитя моё?       — Да, Святой отец?       Это звучит как педофилия и надругательство над маггловскими духовными скрепами в одном флаконе. Спектакль по Шекспиру, где Ромео и Джульетта в финале вместо смерти выбирают жёсткое порно. Такое зашло бы Блейзу, но Драко…       — Ты всё ещё хочешь, чтобы я отпустил твои грехи? — несмотря на все эти «я не такой», подталкивает он.       Грейнджер наконец поднимает глаза. Радужка выглядит так, будто под неё затекли чернила. Веки полуприкрыты. И когда на выходе она произносит…       — Я жду вашего благословения, Святой отец.       …Драко думает, что просто окочурится здесь на месте.       Педофилия. Надругательство над маггловскими духовными скрепами. Некрофилия.       Блейз может трахнуть в министерском туалете хоть обеих Патил, их мамашу и папашу в придачу: самое интересное всё равно достанется Драко.       — Да будут благословенны дела твои… дитя моё. Приступай.       Она вспархивает на ноги с удивительной для пьяного грацией, что лишь подтверждает его догадку о притворстве. Разворачивается к нему лицом и… Салазар, Драко задерживает дыхание.       Её пальцы высвобождают первую пуговицу у белого воротничка, и тот начинает душить ещё больше. За первой идут вторая, третья, четвёртая, пятая — какого чёрта их так много? Перед мероприятием эльф застёгивал рясу магией. Почему бы Грейнджер не поступить так же, а не заставлять его… ждать?       Драко почти предлагает ей это, но тут она действительно опускается перед ним на колени, расправляясь с последними пуговицами. Фалды рясы падают по бокам, и прохладный воздух кабинета щекочет грудь.       Стоит ли говорить, что он пренебрёг подрясником, потому что решил, что в нём будет жарко?       Драко Малфой сейчас возвышается над коленопреклоненной Гермионой Грейнджер в офисном кресле, в одних только брюках, болтающейся на плечах рясе и блядском белом воротничке.       И понимает, что это реальность, только в момент, когда её вездесущие проворные пальцы легко щёлкают пряжкой ремня, поддевают пуговицу и расстёгивают ширинку. Всего за секунду.       Грейнджер замедляется. Кладёт руки ему на бёдра и заглядывает в глаза, облизывая губу так, что Драко задерживает дыхание. Яйца, кажется, сводит спазм.       — Приподнимитесь, Святой отец.       Чёрт знает, кто здесь послушная школьница, а кто — «мудрый пастор», потому что Драко подчиняется мгновенно. Позволяет ей приспустить его брюки. Скатать гармошкой до самых лодыжек, а потом и вовсе скинуть их, вместе туфлями.       Ах, да. Грейнджер расшнуровала ему туфли. И он не до конца определился, от чего стоит охеревать больше: от того, что это сделала она, или от того, что она сделала.       Или от того, что он всё ещё сидит перед ней на офисном кресле, только теперь в носках, трусах, болтающейся на плечах рясе и блядском белом воротничке.       Интересно, сердце может биться ещё быстрее, или вот этот гонг, лупящий по ушам, — его максимум?       Не-а. Ни хера не максимум. Драко узнаёт это, едва Грейнджер открывает рот.       — Вот так начинается моя фантазия, Святой отец. Я у него в кабинете, перед ним на коленях, он почти обнажён. И в смятении. Первые несколько секунд он просто ошарашен. А потом его тайные желания начинают выходить наружу — мне этого больше всего хочется. Чтобы он точно так же жаждал этого, понимаете?       — Да, — из горла вместе с ответом вырывается едва слышный стон, но Грейнджер, слава Салазару, не слышит.       — Чтобы он не оставался безучастным. Чтобы он отпустил себя, Святой отец, позволил себе…       — Что, например? — хрипло от пересохшей в который раз за вечер глотки.       Грейнджер, не отрывая от него глаз, поддевает указательным пальцем резинку его боксеров и начинает рассеяно водить подушечкой по коже, заставляя мышцы живота напрячься.       — Например, чтобы он разрешил себе застонать, когда я сделаю так…       Мир изменяется с такой скоростью, что Драко кажется, что тот замер. Он просто не помнит момент, когда боксеры оказались стянуты по ногам, а его член накрыло…       Горячее. Влажное. Плотно сжатое… колечко самых охуенных губ на этом свете и на всех, что когда-либо существовали и будут существовать.       Он распахивает рот, и оттуда вырывается, выцарапывает себе путь по связкам нечто непереводимое. Нечленораздельное. Больше, чем стон. Хуже, чем стон.       Но вдруг ощущение, что он — главный грешник — по ошибке попал в Рай, пропадает.       — Теперь он пытается бороться с собой, Святой отец. У него всё ещё шок. Я и он — это всё ещё неправильно, даже… даже если он очень этого хочет.       «Да он охренеть как этого хочет».       — Вы что-то сказали, Святой отец?       Вот же чёрт. Драко открывает глаза, только теперь осознав, что жмурился.       — Ничего особенного, дитя моё. Просто попросил Всевышнего о твоём искуплении, — Грейнджер улыбается уголком рта, блестящего от слюны и… Салазар. — Ты продолжай, нельзя прерывать исповедь.       Они оба сгорят в Аду.       Тёплые, мягкие губы Грейнджер вновь обхватывают его член, скользят вниз, и Драко даже кажется, что головка тычется в нёбо. Грейнджер ещё раз проделывает этот трюк. И пусть всем известно, что маггловский Бог любит троицу, двух раз хватает, чтобы у Драко закатились глаза.       И всё равно тут же нашли Грейнджер. Потому что на неё невозможно не смотреть.       Она выпускает его член, проводит языком по стволу, кружит по взбухшим венам, будто любуется, будто ей самой нравится так, что аж течёт по бёдрам. Будто каждое слово исповеди — кристально чистая правда, и она представляла это. Представляла его.       Когда трахалась с Уизли. Когда дрочила себе перед сном. Когда дерзко отчитывала Драко за сданный на секунду позже отчёт.       Чёртова… сука. Кулак сжимается на её волосах раньше, чем Драко осознаёт, что делает. Она внезапно так его злит. И он так хочет её за это, до скрипа сжатых зубов. Так, что он резко насаживает, нанизывает её глотку на свой член.       И тут же разжимает пальцы, отдёргивает руку, пугаясь впервые вскипевшей под кожей жажды, утолить которую можно только взяв от Грейнджер больше. Взяв всё подчистую.       Она как ни в чём не бывало поднимает голову и разрывает указательным пальцем тягучую ниточку слюны между ртом и головкой.       — Это тоже было в моей фантазии. У вас будто дар ясновидения, Святой отец.       Да она издевается. Драко изо всех сил стискивает ладонь.       — Всё, лишь бы отпустить твои грехи.       Он отказывается и дальше звать её «дитя моё». Не после того, как его член уже несколько раз побывал у неё во рту.       И продолжает… Салазар правый, быть там. Грейнджер ласкает пальцами яйца, старательно облизывая головку. Щеки горят в полутьме кабинета, на носу блестит капля пота, а волосы тонкими змейками налипли на щёки. Она на секунду вскидывает глаза, перед тем как вобрать его член до основания. Перед тем как Драко почти завоет. Запрокинет голову до боли в кадыке.       Нет сил смотреть, или он спустит ей в рот сию секунду.       Грейнджер с его членом во рту — самое охеренное зрелище из всех. Совершенное. Ничего более эстетичного Драко в жизни своей не видел.       Ничего более правильно… о… о…       Наслаждение вместе с кровью приливает к паху, сбивает с ног — плевать, что он сидит на кресле. Колени дрожат.       Значит ли это, что он сейчас?..       Можно? Так… так вообще делают?       Он в душе не знает. Но с каждым мигом, что в её рту становится теснее и жарче, его напряжённая челюсть начинает хрустеть.       Когда терпеть уже выше сил, Драко комкает кудри Грейнджер в руке и быстро отстраняет её от себя.       — Достаточно.       И он это не только о минете.       Карие глаза непонимающе округляются. Ресницы, оставшиеся почти без туши — львиная доля уже на веках, — часто моргают.       — Что-то не так, Святой отец? — голос Грейнджер неровно скачет. — Вы ведь сказали нельзя… нельзя прерывать исповедь.       Драко приподнимает пальцами её подбородок и склоняется ближе к её лицу. Взмокшему, с размазанной косметикой и алыми пятнами на щеках. С блестящими от смеси смазки и слюны губами.       Она такая красивая.       — Хватит, Грейнджер. Я больше не хочу так.       — А… как? Что тогда? — это самый неуверенный её вопрос за весь вечер. И самый искренний.       — Думаю, мы можем исполнить другую твою фантазию.       Она хлопает глазами ещё пару раз, словно вообще не понимает, о чём он.       — Ну знаешь, ту, где я овладеваю тобой у стены, шепчу на ухо всякие непристойности и делаю всё, что только в голову взбредёт, — произносит он с хриплым смешком.       Грейнджер застывает, будто увидела Медузу Горгону.       — Т-ты? Но я не… Это же… это была просто испо… — Драко прижимает палец к мягким губам, заставляя её замолчать.       — Ты сказала, что мечтаешь, чтобы «он» отпустил себя. Чтобы позволил себе тебя хотеть.       Она кивает, но глазами всё ещё так похожа на напуганного оленёнка, что это даже смешно.       — «Он» готов себе это позволить, Грейнджер. Вопрос, готова ли ты. Или тебе будет проще, если фантазии останутся фантазиями?       Она шумно сглатывает, и Драко сдерживается, чтобы не скользнуть пальцами ниже и не прочертить дорожку по напряжённой шее. Лишь отнимает пальцы от её рта, чтобы она могла говорить.       — Я… я готова, — выдыхает Грейнджер.       Взгляды сталкиваются, как и кончики носов. Как и тёплый воздух, громко рвущийся с приоткрытых губ.       Секунда. Две.       Три?       Драко приходит в себя лишь тогда, когда Грейнджер уже распластана грудью по стене, а он чуть ли не выкручивает ей шею, чтобы не прекращать целовать. Чтобы слизать весь собственный вкус с её языка. Жадно.       Стаскивает с неё через голову расслабленный гриффиндорский галстук. Расстёгивает невербальным рубашку: он не такой терпеливый, как Грейнджер. Вообще не такой. Дёргает вниз застёжку юбки. Стягивает чёрную тряпку по бёдрам. Лихорадочно ощупывает гладкие мягкие ягодицы. Она действительно без белья.       В который раз за вечер подмывает назвать её сукой, но Драко предпочитает очередной поцелуй. Эту нехватку хочется восполнить сильнее.       Он разворачивает Грейнджер лицом, и тут уже ему впору бухаться перед ней на колени, потому что она просто божественна.       Полностью голое тело. Растрёпанные волосы. Пылающие глаза и тяжёлое дыхание, рвущееся в воздухе на куски.       Она дикая. Ничего общего с застёгнутой верхней пуговицей на рубашке со строгим воротом.       Ворот. Драко понимает, что шею до сих пор перетягивает дурацкий воротничок дурацкого пастора. В горле пузырится смех, и Грейнджер вопросительно поднимает брови. Пытается прикрыть грудь руками.       Драко разводит их в стороны и качает головой. Поздно изображать праведницу.       — Даже не думай. Лучше сними с меня эту хрень, — он тычет пальцем в воротничок.       — Может, оставим? — она ухмыляется. — Вам очень идет, Святой отец.       — А ещё Святым отцам очень идёт целибат. Так что снимай его.       Твёрдые соски Грейнджер жмутся к его груди, вздымающейся слишком часто, а пальцы нежно касаются разгорячённой шеи.       Воротничок падает на пол между их тел.       И Драко… падает. Тоже. Присасывается губами к её небольшой груди, будто никогда и ничего лучше. Будто это единственное. Поддевает языком розовые соски. Слышит, как Грейнджер сладко попискивает в ответ.       Он петляет языком до пупка, держа её большими ладонями за хрупкие бёдра, медленно опускаясь на колени.       — Не надо, пожалуйста… — Грейнджер снова звучит так испугано, будто завалила экзамены. Или перед ней боггарт.       Драко встречает её взгляд, полный мольбы.       — Тебе не нравится?       — Нет, то есть… то есть, да, наверное, нравится. Но я не…       — Раньше не пробовала?       Она быстро качает головой. Выходит, один-один.       — Помнится, в твоей фантазии я делаю всё, что мне вздумается… — Грейнджер нервно втягивает воздух. — И нас совершенно не волнует, что кто-то в коридоре услышит твои стоны.       Ему плевать, что она ответит. Не словами. Он заставляет её слегка расставить ноги, и касается её языком между ног. Нащупывает кончиком возбуждённый, набухший клитор. Задевает — вверх-вниз, и с упоением ловит тоненький вскрик наверху. Сглатывает влагу, которой Грейнджер буквально сочится.       Чёрт. Теперь каждый раз, когда эта зануда будет чинно сидеть в своём кабинете и поучать отдел, он будет думать о том, какая она охуенно вкусная.       Драко посасывает клитор и погружает в неё сразу два пальца — она достаточно готова для этого. Судя по тому, как протяжно сейчас выстанывает бессмыслицу.       Его имя и что-то о том, что это божественно.       Аминь, Грейнджер.       Он всё с большим остервенением двигает пальцами внутри, продолжая играть с ней языком, и понимает, что уже никогда не сможет терпеть, как она зовет его по фамилии. Этого слишком мало.       Как и её сейчас. Ему нежно, тепло и чертовски отлично на вкус, но слишком мало. Яйца гудят от того, как хочется внутрь. И когда ноги Грейнджер сдавливают его голову, когда начинают ходить ходуном, он отстраняется.       Она смотрит на него так, будто он расчленил Макгонагалл.       — Я… я убью тебя, — в голосе едва ли не слезы.       — Не спеши, — он последний раз касается её языком, и ухмыляется, когда она вздрагивает. — И тебе воздастся.       Грейнджер тяжело дышит и всё ещё пытается прожечь в нём дыру. Драко отрезвляюще стискивает ладонью её бок — возможно, «отрезвляюще» лишь отговорка к тому, что ему слишком понравилось её трогать.       — Опустись на пол и встань на колени.       Невозможно терпеть. Он считает мгновения до того, как она оказывается на четвереньках и призывно выгибает поясницу, но боится на него обернуться.       Стойкий, но такой трусливый оловянный солдатик. Неправильная гриффиндорка.       Ему с детства нравилось всё неправильное.       Драко пристраивается к ней сзади, размазывает членом влагу у неё между ног и успокаивающе целует её в тёмную родинку на правой лопатке, прежде чем сделать первый толчок.       Он оказывается внутри, и мир выключается. Просто пауза. А потом вспышка сверхновой.       Потому что, пока он врезается в неё, держась за бёдра, под аккомпанемент из даже не стонов — ора, слившегося в одно бесконечное «божебожебоже», что-то неуловимо, неумолимо меняется. Но что — он поймёт потом.       Потом.       Когда Драко не будет видеть, как его член выскальзывает из Грейнджер, чтобы затем снова — сильнее, глубже — погрузиться в неё. Когда в ушах не будет стоять влажный хлюпающий звук шлепков их тел друг об друга: пошлых, развратных, греховных.       Он даже не пытается сдерживаться — знает, что его не хватит надолго. С каждым грубым толчком приближает их обоих к точке невозврата. Ждёт, пока член окатит сладкой горячей вспышкой от сжатия тесных стенок влагалища.       Тогда он позволит себе окончательно отпустить.       Сильнее. Быстрее. Грубее.       Он вот-вот…       Пах обдаёт жаром в момент, когда колени Грейнджер разъезжаются по полу, и она, тонко всхлипывая, начинает оседать.       Драко снова сталкивает их бёдра с влажным шлепком. Ещё раз. Ещё. С какой-то дикой жаждой, бешеной глубиной.       Грейнджер едва держится на трясущихся руках, то жадно глотая воздух, то выплевывая его из себя с криком.       Она стягивает его член в такое тугое кольцо, что становится трудно двигаться.       Тепло. Так охуенно тепло. Он опускает взгляд вниз: его пах блестит от её смазки.       — Давай, Грейнджер. Пусть это будет в сто раз круче, чем в твоей голове.       Он почти сталкивается грудью с её спиной, упирается рукой в холодный пол, но это не отрезвляет. Ни хера просто. У него подкатываются глаза от того, как в ней туго, блять, как же туго.       У него есть буквально пара секунд, прежде…       Драко просовывает другую руку ей между ног и массирует клитор, чувствуя пальцами даже не влагу, а сраную реку. Салазар. Как же…       Всего пара дразнящих движений, и Грейнджер стискивает его внутри так, будто хочет похоронить в себе навсегда, и начинает сокращаться. Выпускает наружу тот жар, которого он так ждал.       Без которого он уже… наверное… никогда…       Комната вздрагивает от стона, который, наверное, слышно даже по ту сторону каминов в Атриуме.       Драко не знает, чей он точно. Потому что его рот тоже распахнут.       Потому что перед глазами пульсирует чернота.