Двойное несчастье

Страхи Мо Гуань Шаня в кои-то веки оказываются напрасными: Хэ Тянь не осматривается шокировано по сторонам и даже не думает убивать Рыжего жалостью. Опускает пакеты на пол, выпрямляется, бегло осматривается с привычным высокомерием и выдает почти брезгливо: — В этом чулане можно жить? Здесь так тесно. — Вот и уебывай тогда отсюда, — моментально, едва ли не с облегчением отзывается Рыжий. Он почти благодарен этому мудаку за его хэтяньство: никаких тебе поблажек, будь готов напороться на подъеб в любую секунду. И это очень хорошо. Это не позволяет забыть о том, кто есть кто и что один из них тут очень ненадолго. Буквально до первого доеба. Но доебы сыпятся один за другим, а Рыжий почему-то не выгоняет пафосного ублюдка вон, исподлобья наблюдая за тем, как черный пиджак исследует его жилище, способное по скромности потягаться с монашеской кельей. Вот Хэ Тянь останавливается у небольшой полки с аккуратно сложенной одеждой, пока Рыжий расстегивает куртку и вешает ее на крючок у двери. Пробегает по стопке одежды кончиками пальцев, тянет: — Такой хозяйственный братец Мо. Твоя одежда так красиво сложена. — В жопу иди, — огрызается братец Мо, ссыпая мелочь из кармана в стеклянную банку у самого входа. — Тут ты спишь, значит, — прожигая взглядом постель, констатирует Тянь. — Твоя проницательность сегодня бьет все рекорды,— язвит Рыжий, развязывая шнурки на обуви. Вот Хэ мажет взглядом по красному Гибсону с надписью “Мо”, стоящему прямо на кровати. Ну да, Рыжий ведь практиковался утром. И даже с постели гитару не убрал, черт его дери. Не ждал как-то уж гостей. Хорошо, что у него хотя бы нет привычки разбрасывать свое белье или оставлять в комнате грязную посуду. Но если бы гитара стояла, как обычно, в углу, внимания она бы привлекла явно меньше. “Ну давай, пиздани уже что-нибудь, козлина, — напрягаясь, думает Рыжий. — Пиздани — и сразу съебешь.” Но Тянь только бросает на него короткий взгляд, и Рыжий с испугом читает в этом взгляде что-то подозрительно похожее на нежность. Морщится, подхватывая пакет с продуктами, и недоверчиво наблюдает, как Хэ молча проходит мимо гитары. — А тут у нас что? — стягивая с шеи шарф, любопытствует наглый мудила, заглядывая в навесной ящик с бытовой химией. — О, бритва. Мой малыш так вырос! — Че-то слабо мне верится, что твой малыш вырос хоть немного, — ляпает Рыжий, ни на мгновение не задумываясь над тем, что именно говорит. И замирает, когда осознает. Хэ в два шага оказывается рядом и хватает его за запястье свободной руки, нависая над ощетинившимся Рыжим. — Не терпится проверить? Я могу организовать это прямо сейчас. — Да отъебись ты, — дерганно отвечает Рыжий, выворачивая руку. К собственному удивлению, даже сопротивления никакого не встречает. Выставляет перед собой, как щит, пакет, из которого торчит куриная тушка, и говорит: — Мне нужно положить продукты в холодильник. И руки вымыть. А ты чтобы не шароебился тут без меня где попало, ясно? — Боишься, что я найду у тебя под подушкой пачку моих фотографий? — Ебанутый, — бросает Рыжий, выходя с пакетом в узкий коридорчик через дверь, ведущую в подсобные помещения автосервиса. Насчет этого точно париться незачем: никаких фотографий Тяня у него не было и нет. У него в этом месте вообще нет никаких фотографий. Хотел сначала мамину взять с собой из дома, но потом передумал: решил, что сойдет с ума, глядя на ее улыбающееся лицо, стоящее в рамке на фоне грязно-серой бетонной стены. Рыжий проходит пару метров и упирается в небольшое помещение, приспособленное под кухню. Щелкает выключателем, и вспыхнувший свет заливает комнату с такими же бетонными стенами. Здесь стоит холодильник, электрическая печь, чайник, стол с четырьмя стульями и небольшой островок с двумя ящиками для посуды и рабочей поверхностью рядом с раковиной. Сносно. Все, что нужно для жизни, тут есть, а большего и хотеть незачем. В конце концов, Рыжий тут не комфортом наслаждается, а живет, работая в любую свободную минуту. В кухню можно попасть через еще один вход, напрямую из гаража. Им пользуются остальные работники мастерской, и в рабочие дни именно этот вход открыт, а коридорчик к жилому помещению заперт. Сейчас наоборот: выход в гараж заперт снаружи — формальная, но стандартная процедура. Ключи от этой двери у Рыжего тоже есть, но все “рабочие” двери в выходные он держит закрытыми. Очень часто только и отличает его выходные от будних дней: то, какие двери он использует для входа в общие помещения. У него вообще есть ключи от всех дверей в мастерской, кроме одной — кабинета владельца автосервиса. Этот ключ ему и не нужен: чтобы за эту дверь попасть, достаточно просто постучать. И его впустят в любое время. Уговор такой. Но сейчас владельца мастерской в городе нет, и гараж со всеми ответвлениями, коридорчиками и каморками пуст. Сейчас здесь только он сам и еще человек, которого по-хорошему тут быть не должно. Рыжий останавливается у раковины, тщательно моет руки и вытирает полотенцем, висящим тут же. Тот, кого здесь быть не должно, шарится прямо сейчас по бетонной коробке подсобки в поисках каких-то глубоко личных вещей Рыжего. Ну и пусть шарится — все глубоко личное осталось там, где ему и место. Он даже платит ежемесячно, чтобы оно там и дальше оставалось. В память о прошлом, так сказать. Вот там-то и фотки всякие, и мамины вещи, и вся техника, и всякие домашние мелочи. То, из чего состояла его прежняя жизнь. И даже записка. “Я и не мечтаю все больше и больше тебе нравиться”. Дебила кусок. Рыжий кое-как сует курицу в морозильную камеру, поцарапав руку о намерзший лед. А тут, в подсобке автомастерской, у него только самое необходимое: сменная одежда, немного посуды. Гитара. Если задуматься, это его единственная личная вещь здесь. Ну а ее Хэ Тянь уже видел. Даже странно, что промолчал: ни тебе “Спишь с ней в обнимку?”, ни “Думаешь обо мне, когда трогаешь гриф?”, вообще ни слова. Может, он на потом приберег какой-то мега-подъеб? Рыжий уходит в эти мысли, складывая продукты на свою полку холодильника, и натурально подпрыгивает от неожиданности, услышав за спиной вкрадчивое “Тут ты будешь мне готовить?” — Где ты научился так тихо ходить? Ниндзя ебаный. — Потирает ушибленный о дверцу холодильника локоть и запоздало огрызается: — Нихуя я тебе не буду готовить. Ни здесь, ни в любом другом месте. Он уже снял пиджак и остался в облизывающем тело белом гольфе. Рыжий старательно отводит взгляд, чтобы ненароком не вспороть этот гольф глазами. — Не обещай того, что не сможешь выполнить, — назидательно подняв палец, говорит Хэ. Покачивает в воздухе раскрытыми ладонями: — Я тоже должен вымыть руки. — И добавляет, многозначительно осмотрев его с ног до головы: — Не хочу испачкать тебя. Рыжий в ответ только цокает языком и закатывает глаза, молча указывая на раковину и стоящее рядом мыло. Складывает руки на груди, все-таки глядя, как движутся мышцы на широкой спине под обтягивающей их белой тканью. Ощущение инородности этого идиота в этом месте не покидает, давит, царапает глотку. Тянь не подпирает плечами потолок, конечно же, но выглядит тут совершенно чужим, как крупная денежная купюра, прилипшая к изношенному ботинку. Рыжий качает головой: надо его отсюда выпроваживать, пока он не начал вытворять какую-нибудь свою мажорную хрень. Хватает со стола термокружку с зеленым чаем, просто чтобы не пялиться на Хэ, когда тот повернется. Вертит ее в руках, разглядывая так, будто видит впервые. У него сейчас внезапно появилось желание вообще все вокруг рассмотреть так, будто он видит это впервые, представляя, что раньше ему приходилось смотреть только на люкс-апартаменты и гигантские навороченные студии. Представить выходит, и ощущения от созерцания изнанки автомастерской получаются так себе. Убогая серость в стиле лофт. Хэ тем временем тщательно вытирает руки полотенцем и поворачивается лицом, опираясь ладонями с длинными пальцами о края раковины. На безымянном все еще надето это конченое кольцо. Рыжий пялится пару секунд на эти пальцы, а потом торопливо поднимает глаза и сердито спрашивает: — Закончил? И даже прежде, чем Тянь успевает ответить что-то, бросает, указывая рукой в направлении коридора: — Пиздуй назад. Я свет погашу. Возвращаются в комнату молча. Рыжий щелкает выключателем, держа в руке термокружку — зачем-то же он ее взял со стола — и идет вслед за маячащей впереди фигурой, в тысячный раз упрекая себя за то, что притащил сюда мажора. Хули они делать-то будут? У него здесь ни телика, ни компа. Единственное доступное развлечение — врубить усилитель и сыграть пару-тройку песен на гитаре. Благо, квартал нежилой — делать это можно в любое время дня и ночи без жалоб от соседей. Ближайшие из них находятся в паре километров и вряд ли услышат его рифы, даже если он выкрутит регулятор громкости колонок на максимум. Хотя, быть может, если крутанет все-таки на максимум, могут и услышать: колонки-то огромные, в половину его роста. Концертные, кажется. Они стояли в подсобке еще до того, как Рыжий тут поселился. Ему с ними просто повезло. Как и со всем, что касалось этой мастерской, если слово “везение” здесь вообще уместно. Но Хэ Тяню он играть точно не будет. Не хватало только под этим пристальным взглядом забыть разом все аккорды и тупить, заливаясь краской. А в том, что все будет именно так, можно даже не сомневаться: слишком много неправильного он уже сделал за этот вечер, и когда это жизнь упускала возможность окунуть его в дерьмо еще чуть глубже, чем целиком? Вернувшись в комнату, он зачем-то и ее рассматривает так, будто видит впервые. Нихуя хорошего: в углу кровать-полуторка, которая и не кровать вовсе, а всего лишь высокий матрас, брошенный на жесткие деревянные ящики. Прямо напротив кровати — грубые металлические стеллажи с запасами мастерской: жестяные и пластиковые коробки с запчастями, картонные — со сменными фильтрами, плоские баночки с подшипниками, болтами и прочей мелочью, такие же деревянные ящики, как под матрасом. В другом углу стоит небольшой квадратный стол, а рядом с ним — круглый пластиковый стул без спинки. Между столом и входной дверью вплотную прижались друг к другу две высокие колонки. Голые бетонные стены, кое-где — щитки распределителей с аккуратно стянутыми крупными жилами проводов. Рядом с самодельной постелью стоит дешевый пластиковый комод, на самой верхушке которого сложены в педантичную стопку книги. Именно эта стопка почему-то привлекает внимание Хэ сразу же, как только они возвращаются в комнату. Он проходит к комоду, небрежно подцепляет пальцами верхнюю книгу и рассматривает ее с интересом, отстраненно и почти безучастно бросая: — Не знал, что ты умеешь читать. — А переписывался я с тобой как? Умник. Тянь поднимает голову и остро замечает: — Ни одно из сообщений, которые я отправлял за последние одиннадцать месяцев, ты так и не прочел. Я решил, что читать ты разучился. Рыжий отводит глаза, доставая из кармана телефон и бросая его на стол. — Я был немного занят. И сменил номер. — Я заметил. Да еще и чем: “Свобода выбора и детерминизм”! — Он открывает книгу на середине и, нахмурившись, читает: — “Человек может делать то, что он желает, но не может желать, что ему желать”. — Вскидывает глаза почти с восхищением: — Готовишься ко вступительным экзаменам, малыш Мо? — Да, блять. Прямиком в твой Кембридж поступаю. — Я учусь не в Кембридже. — Мне похуй. От мысли об университете Хэ на Рыжего вновь накатывает злость. В башку опять лезут идиотские мысли: Тянь, студенческий городок, вечеринки в хостелах. Телочки в коротких юбках, хипстеры в расстегнутых рубашках. И все они вьются вокруг мажора, а он идеально вписывается в их компанию, потому что сам в точности такой же, как они. И все они могут прикоснуться к ебаному богатею в любую секунду. Взять его за руку, сжать плечо. Уебки. Кто угодно может трогать его. И Тянь кого угодно может трогать. А Рыжий тут только тачки и байки лапает. Ему не до этой хуйни: это избалованные детки пусть зажимаются там в перерывах между лекциями. Дрочат друг другу перед зачетами. Покупают ультратонкие вместо того, чтобы зарабатывать на жизнь. И нихуя нельзя забывать об этой разнице между ними. Рыжий со злостью насилует крышку термокружки, грубо откручивая ее и снова закручивая в одно движение. — Тогда для чего такая специфическая литература? Пытаешься принять свои тайные желания? Тянь переворачивает страницы максимально лениво, но есть под этими небрежными жестами что-то еще. Так сжимается пружина перед тем, как ебануть отдачей, и Рыжему это ощущение нихуя не нравится. — Это не мои книги. — Откуда тогда они здесь? — Остались от прежнего жильца. — А кто прежний жилец? — Тебя ебет? — ощетинивается вконец разозленный Рыжий, резко вырывая книгу из рук Хэ Тяня. — Дай сюда. Какое тебе нахуй дело, какие книги я читаю и чьи они? — Мне интересно все, что касается тебя. — Он забирает книгу из руки Рыжего и кладет ее на прежнее место с излишней осторожностью, и это только усиливает ощущение опасности, заставляя как-то разом подобраться: Тянь выглядит как пантера перед прыжком. — А еще я подумал… Должно быть, ты очень привлекателен, когда прилежно занимаешься изучением собственных желаний. — Что? — скривившись, выплевывает Рыжий. Слова Хэ Тяня застают его на середине цикла откручивания-закручивания термокружки, и он замирает, поднимая глаза: этот долбоеб что, только что намекнул, будто Рыжий дрочит на учение о компатибилизме? — Ты совсем ебнулся со своими фантазиями? — Да. И не зря у него было ощущение надвигающегося пиздеца: этот мудень приближается к нему как-то резко, в одно движение, и нетерпеливо сгребает Рыжего в объятия. Термокружка летит на пол, гулко ударяясь металлическим боком о бетонный пол. Из-под неплотно закрученной крышки ляпают вверх брызги чуть теплого чая, обдавая ноги Рыжего до самых бедер. Но этого он почти не чувствует, потому что чувствует другое. Тянь прижимается к нему всем телом, зарываясь лицом в выемку над ключицей. Обхватывает своими ручищами, не давая возможности вырваться, обдает теплом и запахом туалетной воды, касается щекой кожи на шее. Стискивает в объятии, будто ждал этого целую вечность, прижимается носом к ямке за ухом и шумно вдыхает. Трется губами о подаренную им же сережку. Говорит глухо, почти хрипло: — Малыш Мо. Я так скучал. А малыш Мо не слышит, не дышит, не одупляет вообще нихуя. Даже не молится: знает, что бесполезно. Только чувствует, как сердце разрастается до размеров всего тела, пережевывает ударами мышцы, легкие, желудок. Горло. Голосовые связки. Колотится в ушах, в затылке, под языком, а кожа вдоль позвоночника покрывается мурашками размером со вселенную. На мгновение нет здесь никакого малыша Мо: в руках Хэ Тяня оказывается дрожащий сгусток чистого шока. Малыш Мо не знает, что такое асфиксия, но знает, каково это — чувствовать, что никакого воздуха во всей атмосфере не хватит, чтобы надышаться. Потому что дыхания нет. Потому что в глазах темнеет, и от этого не спасет ни концентрированный кислород, ни навороченная система жизнеобеспечения. Быть может, Рыжий отключился бы вот так: тупо, просто от объятия, с судорожно колотящимся сердцем и дрожащими руками. Но Хэ Тянь касается его лица своим, ведет подбородком вдоль немного колючей челюсти Рыжего, и выдох вырывается сам собой, резко, как от удара, а сразу вслед за этим Рыжий вдыхает, и он задыхается, и его колотит, и мир, этот ебаный жалкий мир — он просто трещит по швам от этих простых прикосновений. — Бля… — голос сухо срывается, но он пытается еще раз, и в этот раз получается чуть лучше, хоть отчаянная дрожь и выдает его с головой: — От...пусти меня, мудила ебаный! Не липни ко мне! Тянь крепко сжимает его руки чуть повыше локтей, отстраняется самую малость и делает то, от чего у Рыжего просто подгибаются ноги: опускает голову и смотрит в узкий промежуток между их телами, туда, где нарастает свидетельство истинных эмоций Рыжего. Смотрит, облизывает губы и поднимает на него совсем черные глаза. — Можно мне остаться сегодня? — Нет! — моментально вскрикивает Рыжий, пятясь и пытаясь оттолкнуть Хэ Тяня. — Н-нельзя! Даже не думай об этом нахуй! — Ну же, малыш Мо. — И этот мудак толкает его на кровать, почти сразу же падая следом. Нависает над ним, прижимая к матрасу, упирается одним коленом прямо между коленями Рыжего и склоняется так низко, что они почти соприкасаются носами. — Ты спишь у стенки, я с краю. Рыжий смотрит вверх практически с ужасом, перепрыгивая взглядом из одного бездонного зрачка в другой. В голове глухо звенит, там будто вата разбухает, и на повторе крутится только одно слово: бля, бля, бля, бля. И даже оно теряется, когда Тянь осторожно касается большим пальцем его сжатого кулака. Этот придурок и сам задыхается, и от этого у Рыжего в паху дергает почти болезненно. — Съеби, — сипло то ли требует, то ли просит Рыжий, и Хэ покачивает головой: — Т-с-с-с… Тише, малыш. — И тут же добавляет, заторможенно разглядывая его губы: — Ты ведь и сам этого хочешь. И это уже слишком. Это — слишком. Его на этих эмоциональных каруселях уже укачало к хуям. Он за последний год не испытывал и половины тех ощущений, которыми его осыпает сегодня. И нихуя из этого он испытывать не хочет. В его жизни теперь все просто: есть распорядок, есть правила, которые нужно соблюдать неукоснительно. У него в жизни есть цель, и никакие другие желания, кроме как ее достижение, Рыжим уже давно не котируются. И не должно быть в его жизни ни объятий таких, ни этой тяжести в паху. Ему о другом нужно думать. Только вот не получается думать ни о чем, кроме того, как легко и свободно Хэ Тянь повалил его на кровать. Будто тренировался делать это каждый день. А может, он и тренировался — на своих однокурсниках или однокурсницах. А теперь вот приперся и с Рыжим такое провернуть. Что же случилось? Надоела мажорная диета? Захотелось простецкой пищи? Или просто решил проверить, настолько же Рыжий податливый, как и лучшие ученики планеты? Сволочь. От прикосновений которой в нем лава кипит. Только нихуя богатей не угадал: Рыжий себе на горло наступит, но так просто не сдастся. Иначе в чем смысл целого года молчания? Рыжий крепко зажмуривается, чувствуя, как от переизбытка эмоций начинает потихоньку ехать крыша, и вкладывает в крик все свое отчаяние, всю злость. Всю страсть. — Я ЖЕ СКАЗАЛ — НЕЛЬЗЯ! ОТПУСТИ МЕНЯ, БЛЯТЬ!!! И к собственному ужасу, он слышит в этом крике подступающие слезы. Слышит их и Тянь: наверное, поэтому он всматривается в его глаза пронзительно и остро, а потом еще раз гладит напоследок горячим пальцем сжатый кулак и легко перекатывается на бок, натягивая на лицо самодовольное выражение. И даже несмотря на все то дерьмо, что творится внутри него, Рыжий отмечает с каким-то злорадством — криво маску свою натянул. Видно, как этого мудака колотит: почти так же, как самого Рыжего. Белый гольф почти трещит на его вздымающейся груди, а еще… Рыжего сметает с кровати за секунду: он складывается пополам, порывисто поднимает с пола термокружку, с громким стуком ставит ее на стол. Вляпывается носком в разлитый чай, замечает на себе мокрые пятна. Дышит загнанно, выхватывает с полки первые попавшиеся штаны и убегает, бросив напоследок: — Ты уебываешь. Я сейчас штаны переодену и выпущу тебя. Ты меня, сука, чаем всего облил. Чтоб не шевелился тут даже, ясно? Мудила ты. Несется по коридору, сворачивая в санузел, захлопывает за собой дверь — слава яйцам, тут щеколда есть — и с размаху приваливается к стене, пытаясь отдышаться. С силой трет глаза, громко и глубоко вдыхает и выдыхает, точно зная, что тот, кого тут быть не должно, сейчас дышит на его кровати точно так же шумно. И, опуская глаза вниз, думает, ощущая, как по спине стекает капля пота: а еще у него ширинка точно так же топорщится. Су-ка.