Двойное несчастье

Рыжий направляется ко входу в подсобку, решительный, уверенный и серьезный. Моя жизнь, думает он, в моих руках. И все будет так, как я сам решу. Не мажор меня заставил снова позволить ему остаться — я сам так решил. Но он все равно сейчас пизды получит за то, что поставил меня раком перед Чино. Мудак самоуверенный. Пусть не думает, что Рыжий сейчас падет ниц к его длиннющим ногам просто потому, что они из золотой жопы растут. — Вот как все будет, мажор, — начинает Рыжий, выходя из темноты гаража. Переступает порог комнаты, глядя прямо в глаза стоящему у стеллажа богатею, и уже поднимает руку, указывая пальцем в широкую грудь, когда под ногами вдруг оказывается что-то шелестящее, мягко-твердое, скользкое, и решительный и уверенный Рыжий сначала спотыкается, а потом от неожиданности поскальзывается на этом чем-то и летит плашмя прямо под ноги мажору, со всей дури щелкнув зубами в сантиметре от его ширинки под странные звенящие звуки. Выставить руки, чтобы хоть как-то смягчить падение, он не успевает: пытается, но все заканчивается на моменте, когда локти соприкасаются с полом. От удара у него сбивается дыхание, и он замирает у ног мажора, сжав зубы от боли: свезенные о бетон колени и локти тут же начинают саднить. Но самое страшное не это: самое страшное — то, что по обе стороны от его головы появляются колени приседающего Тяня, а прямо перед носом снова оказывается ширинка с большой металлической пряжкой на поясе. Хэ Тянь хватает распластанного на бетонном полу Рыжего за подбородок, приподнимая его лицо вверх, и спрашивает сдавленным голосом: — Малыш Мо, ты в порядке? И Рыжий, втягивая наконец воздух в легкие, отрывает глаза от ебучей ширинки мажора и поднимает залитое краской лицо. Смотрит злобно и немного растерянно в серые глаза, опускает взгляд на покрасневшие щеки, сжатые побелевшие губы и цедит напряженно: — Мудак. Хэ Тянь выдерживает ещё ровно секунду. Потом кадык у него дёргается, подпирая подбородок, и мажор отчаянно прыскает смехом, искренне, заливисто, от души. И смеется еще громче, когда Рыжий несильно толкает его в грудь. Богатей падает на свою золотую жопу, не удержав равновесие, и продолжает заливаться, стукнувшись с размаху головой о металлическую стойку — уже с оттенком возмущения, слегка потирая затылок, но все еще смеясь. Рыжий смотрит на смазливого хохочущего кретина, смотрит — и ему кажется, что в горле распадаются одна за другой жестяные скобы, которые ему весь день дышать мешали. Он перекатывается на спину, подтягивается на руках и поджимает ноги, потирая ушибленные колени. Думает обреченно: если Чино и завтра решит проверить, че там еще по его воле случилось, одним коротким разговором он уже не отвертится: свезенные локти с коленками — не совсем то, чем хотелось бы хвастаться после общения с двинутым обладателем Стирлинга. Рыжий снова смотрит на смеющегося идиота: тот пытается успокоиться, но получается у него херово, и новые приступы веселья так и рвутся из-за прижатого к губам кулака. — Мудак, — зачем-то опять повторяет Рыжий, чувствуя, как и в нем самом нарастает желание усмехнуться. — Так как, говоришь, все будет, малыш Мо? — выдавливает мажор и взрывается новым приступом смеха. Малыш Мо даже не пытается ответить: молча выставляет перед собой средний палец, даже не глядя в сторону стеллажа. Бросает быстрый взгляд в низкий потолок и думает: ладно, понял я. Не обязательно, блять, было так жёстко. Я ведь уже даже не думал, что хуже некуда, але. Че мне теперь, вообще никакие мысли в башку не впускать? Или у нас вообще все общение будет строиться от противного? — Рыжий. Ты в порядке? О, неужели пятиминутка смеха подошла к концу? — Ударился? — Иди в жопу. — Да что я сделал? Почему ты сразу злишься? Рыжий красноречиво разводит в сторону руки, как бы показывая: я, блять, вообще-то на полу сижу, а пару минут назад вообще в ногах у тебя валялся. И кстати, обо что он там споткнулся? Он отводит возмущенный взгляд от мажора и натыкается им на два объемных пакета: один бумажный, с каким-то распиздатым логотипом, а второй обычный пластиковый, из которого торчит боком металлическая миска. Рыжий смотрит с недоумением на блестящую нержавеющую полусферу и спрашивает: — Это ещё что, нахуй, такое? — Я не уверен до конца. Кажется, это пароварка. Или боул. Что-то из этого. Но определенно не грибы и не мука. Рыжий с подозрением смотрит на мажора, который пытается умоститься поудобнее на бетонном полу у стеллажа, вытягивая свои чертовы ноги в его сторону, а потом спрашивает: —Ты че, мозги себе повредил, когда о стеллаж уебался? Какие грибы? Какая нахуй мука? Хэ Тянь хмурится секунду сосредоточенно, а потом его смазливая рожа проясняется. Он поднимает вверх указательный палец и говорит так, будто сообщает Рыжему о чем-то важном: — Пшеничная. — Что это и нахуя ты все это притащил? Рыжий напряженно указывает подбородком в сторону пакетов, об один из которых он споткнулся. — Это — будущие цзяоцзы. Мы с тобой будем праздновать Рождество по всем традициям. — По всем традициям Рождество празднуют семьями, кретин, — хмуро бросает Рыжий, отводя взгляд от Хэ Тяня. Хочет сказать: а ты, бестолочь, бросил свою, чтобы припереться к чуваку совсем без семьи. Хочет сказать, но как раз на том моменте, когда эта мысль приходит ему в голову, у него почему-то начинает горько саднить за грудиной, и он только молча сглатывает, пытаясь задушить в себе эту горечь. Хорошо, что Хэ Тянь не позволяет расслабиться и не дает забыть, какие эмоции он должен вызывать. — Отлично. Я давно считаю, что из нас вышла бы отличная семья. Муж мой. — Иди нахуй, долбоеб, — Рыжий морщится, чувствуя вспышку правильного раздражения. — Как пожелаешь. — Мажор многозначительно кивает. — Но сначала цзяоцзы. — Я же сказал, что не буду больше тебе готовить. Школьные годы закончились. Кулинарный карт-бланш — тоже. — Я не прошу тебя готовить. Научи меня, и я приготовлю сам. Рыжий фыркает, развязывая шнурки на кедах. Ну да, как же. Мажор в кухне. Готовит им двоим цзяоцзы в честь праздника. Очень смешно. Он рассматривает Хэ Тяня повнимательнее и с недоумением отмечает: кажется, богатей и правда не шутит. Кажется, богатей теряет хватку: с его лица все чаще сходит эта напыщенная маска, и Рыжему в такие моменты даже страшно становится. Сейчас вот ему тоже не по себе. И что ответить Тяню, он совершенно не понимает. — Научишь? Мажор подтягивает ноги, укладывая руки на согнутые колени. Переплетает пальцы, и Рыжий снова залипает на дешевый полосатый ободок, украшающий безымянный. — Тебе больше заняться нечем, что ли? — А чем бы хотел заняться ты? Хэ Тянь снова прилипает взглядом к глазам Рыжего. Как утром, как недавно перед Чино. Будто приклеивается. Рыжему под этим взглядом неуютно: так смотрит малознакомый ему Хэ Тянь, тот же, что попросил когда-то не оставлять его и признался в боязни одиночества. Чего ждать от этого полу-незнакомца, совершенно непонятно: он не бросается пошлостями, не подъебывает, не пытается заставить сделать то, чего тебе не хочется. Разве что совсем чуть-чуть, лишая тебя необходимости заставлять себя самому. Рыжий уже встречался с этой версией недомажора. Эта версия спрашивает, чем ты хочешь заниматься в будущем. Эта версия говорит: ты больше не будешь справляться со всем в одиночку. Или вот интересуется, чем Рыжий хочет заняться прямо сейчас. И лучше бы уж Хэ Тяню не переключаться на эту волну откровенности. Потому что у Рыжего нет никакого специального режима, чтобы защититься от мажора, когда он такой. Да и чем они, в самом-то деле, могут здесь заняться? — Я, между прочим, так до сих пор и не занялся диагностикой, — презрительно выплёвывает Рыжий. Мажор слегка вздыхает и показательно-смиренно опускает голову, как бы говоря: каюсь. Разводит руками: — Кажется, это стучала о багажник вот эта металлическая штука. — Он указывает взглядом на блестящий бок миски. — Видишь, ничего серьезного. Как ты и говорил. Так что в дополнительной диагностике необходимости нет. — Тогда можешь забирать эту свою металлическую штуку и уматывать. Рыжий знает, что мажор не съебет. Он, по правде говоря, и сам не хочет этого: он хочет только сказать, что нельзя вести себя так, как делает это мажор. Но как это сделать правильно, да еще и не упоминая Чино, он в душе не ебет. — Не раньше, чем ты поужинаешь со мной. Ты ведь еще не ужинал? Рыжий вспоминает: последним, что он съел, был вчерашний праздничный торт в блядском местечке. И понимает вдруг, что есть ему все-таки хочется. Но согласиться вот так сразу просто не может. Такой уж он, Рыжий. Вы его знаете. — Ужинал. Хэ Тянь смотрит в золотые глаза и слегка прищуривается. — Обманывать нехорошо. — Серьезно? — выпаливает Рыжий, все так же сидя посреди комнаты на полу около пакетов. — Скажи мне тогда, какого хера ты спиздел о тачке? Устроил мне тут цирк со своим Стирлингом. — Ты же сам сказал, что не станешь отвечать на мои звонки, — пожимает плечами Тянь. — Так что выбора у меня не было. В таких ситуациях обман обманом не считается. — Ебать ты философ. — Сказал тот, кто держит у постели “Свободу выбора и детерминизм”. Богатей с ухмылкой переводит взгляд на невысокий комод, на котором лежит стопка книг. Рыжий вспоминает, как смахнул философский трактат на пол, когда торопливо схватил ключи. Поворачивает башку: книга лежит там же, на полу у кровати. А на верхушке стопки остальных книжек лежат две красные коробки. К ним и приковался взглядом мажор, разом похолодев на добрый десяток градусов. Рыжий смотрит на богатея мельком, нехотя встает с пола и подцепляет пальцами раскрытый трактат. Бросает книгу небрежно на нераспечатанную пачку гондонов и подарок голубого плаща, как-то устало думая: давай уже, пошути о своих ультратонких. Расстегивает куртку, вешая ее на крючок у входа. Осматривает локти: они под курткой пострадали меньше, чем колени в тонких спортивках, но под скомкавшимися белыми полосами свезенной кожи все равно видны точечные кровоподтеки. Заебись. Теперь еще неделю придется ходить в одежде с длинным рукавом, чтобы не дать Чино дополнительных поводов для размышлений. И все из-за того, что мажор пакетов своих понаставил посреди дороги. Вон второй вчерашний пакет из “Удобного” стоит в самом углу у стеллажа. Почему этот идиот и эти два не мог туда же поставить? И что, мать его, вообще в этих пакетах? Идиот тем временем медленно встает, неторопливо подходит к комоду и осторожно сдвигает “Свободу выбора и детерминизм” вбок тыльной стороной пальцев, приоткрывая лежащие под книгой коробки. Спрашивает холодно: — Что это? Рыжий отводит взгляд от вывернутой руки, отпускает локоть и смотрит на мажора. Соскальзывает глазами на коробку, перевязанную ленточкой, и цокает: все-то тебе, жопа ты золотая, надо проконтролировать. Говорит: — Подарок. — Какой? — Рождественский, — язвительно отвечает Рыжий. — Твое какое дело? — Это Чино тебе принес? — Голос холодеет еще сильнее. Вместе с голосом холодеет все: застывают глаза, напрягаются плечи, замирает лежащая на книге ладонь. Рыжий смотрит на мажора исподлобья и медленно вдыхает. Выдыхает так же медленно. Думает: доберман ебаный. Смотри как вцепился в Чино. Мертвой хваткой. Что, неужто тоже ревностью прижгло, а, мажор? Только это уже не случайный человек в подземке, который на тебя нечаянно засмотрелся, и не сотрудник кафе. Это тот, у кого Рыжий живет. Кто может позвонить среди ночи. Приехать среди ночи. Потрепать волосы небрежным жестом, позволяя согласиться на немыслимо рисковое дело. Так что и жечь дорогущему кретину должно в разы сильнее, чем жгло вчера вечером Рыжему. Только поэтому он сдерживает очередной выпад и медленно цедит: — Нет. Это от клиентки с маслом. Чтобы извиниться за испорченный выходной. Мажор достает коробку из-под книги двумя пальцами. Слегка встряхивает ее. Спрашивает: — Что там? — Я ебу? — огрызается Рыжий. — Не видишь, что ли, что подарок еще запечатан? Хэ Тянь кивает медленно и отстраненно, а потом задает еще один вопрос, который еще больше разжигает в нем холодную ярость. — А Чино что тебе подарил? Значит, без Чино не обойтись. Тем лучше. Рыжий сует левую руку в карман, сжимая вспотевшую ладонь в кулак, а правой упирается в поверхность стола. Чеканит, нахмурившись: — Нихуя мне Чино не подарил. И я ему нихуя не дарил. Еще раз тебе говорю, и это последний раз, когда я тебе это повторяю: мы с ним не в тех отношениях, что ты там нафантазировал. Заруби это, блять, себе на носу. И не лезь больше к нему. Никогда, ты понял? Не хватает мне для полного счастья еще ваших разборок. Ты понял? Мажор кладет коробку обратно на комод и подходит к Рыжему, останавливаясь в паре шагов. Смотрит своими серыми глазищами — опять пронзительно-честно — и отвечает: — Обещаю, что больше не буду. Если ты больше не будешь сбегать, не оставляя мне выбора. — Ухмыляется одной стороной рта и добавляет: — Ты же читаешь “Свободу выбора”. Ты должен знать, на что способен человек, лишенный этой свободы. Я это и без всяких книжек по философии знал, думает Рыжий. Жизнь мне это довольно рано наглядно продемонстрировала. Но отвечает он мажору совсем другое: — Давай только не будем делать вид, будто это я виноват в том, что ты весь страх потерял и опять приперся сюда. — Хорошо, — легко соглашается Хэ Тянь, — давай сделаем вид, будто виноват в этом один только я. Понятно, что мажор имеет в виду. Не зря же он так на его сжатые губы пялится. Рыжий и сам знает, что если бы не его утренний мандраж и не тот полный злости поцелуй, этого театра со Стирлингом не случилось бы. Все могло бы быть нормально. Если бы это не была жизнь Рыжего, разумеется. Так что да. Давай сделаем вид, мажор. — Ты еще не охуел в куртке? В переводе с рыжего это означает “Разговор о личном окончен”. Хорошо, что Хэ Тянь этот язык понимает без переводчиков. Говорит, многозначительно поднимая брови: — Хочешь, чтобы я разделся, малыш Мо? Берется длинными пальцами за металлический язычок бегунка и медленно расстегивает куртку, открывая взгляду мягкий коричневый свитер. Так-то лучше: как реагировать на такого Тяня, Рыжий знает очень хорошо, поэтому бросает почти с радостью: — Ебанат. Отталкивается ладонью от поверхности стола и идет в санузел, чтобы вымыть руки. Дверь не запирает специально, чтобы мажор ничего лишнего не подумал. И потому даже не удивляется, когда видит, как Тянь подходит к душевой и опирается плечом о дверной косяк, складывая руки на груди. Рыжий не хочет смотреть на богатея, но почему-то все равно смотрит, и резко краснеет от взгляда, которым ебучий смазливый кретин окидывает сначала его, а потом душевую кабину. Может, в этом взгляде ничего такого и нет, но Рыжему почему-то кажется, что Хэ Тянь сейчас скажет: а я знаю, что ты брился вчера ночью. Для меня. И хоть так оно и было, Рыжий все равно бросился бы на мажора с кулаками, если бы у того хватило наглости сказать что-то подобное вслух. Слишком много всего случилось за эти сутки, что заставило его откатиться к привычной колючести, как к заводским настройкам. Ну, почти что к ним. Хотя какое уж там “почти” — если вдуматься, это горячее чувство за ребрами уже давно входит в базовую комплектацию Рыжего. Отрицание этого не изменит правды. Он закрывает кран, вытирает руки и протискивается мимо Хэ Тяня, который (естественно) даже не думает подвинуться, чтобы дать Рыжему возможность не притираться к нему в дверном проеме. Мудила. Рыжий возвращается в комнату и проверяет телефон, пока богатей там плещется. Экран забит уведомлениями из чата “Все дома”. Псина, Чжань И, Чжань И, Чжань И, Чжань И, Чжань И. Мда уж, это сразу глушить надо. Стоит только представить, что Цзянь начнет вытворять, когда ему на уроках скучно станет. Придется его заблочить разок-другой, наверное. О том, чтобы сменить номер, он больше не думает. У них с мажором теперь вроде как уговор: господин Хэ не станет лезть к Чино, если Рыжий не станет от него сбегать. И Рыжий не станет. Наверное. До того, как выкупит право жить в собственном доме, так точно. А что будет дальше, он пока и думать не хочет. Будем решать проблемы по мере их поступления. Так и Чино всегда говорит. Он прячет телефон в карман спортивных, думая краем сознания: хорошо, что от Чино ничего нет. Эта мысль проскакивает как-то нечаянно, но все равно царапает сердце, будто ржавым гвоздем. Ладно. С ним у Рыжего еще будет время поговорить нормально. Хотя если уж честно, то не хотелось бы ему говорить с Чино ни о чем другом, кроме работы. Слишком уж он сложные вопросы задает, маскируя их под удивительно простые. — Разберешь пакеты? — Мажор останавливается у стола, глядя на искалеченную термокружку с остатками вчерашнего чая. — А я тем временем помогу тебе открыть подарок от клиентки. — Дался тебе этот подарок, — недовольно цокает Рыжий, глядя в смазливую рожу. — Боишься, что ты не один такой оригинальный и там лежит еще одна пачка гондонов твоих? — Боюсь, что ее там нет, — ухмыляется Тянь. — Что у нас будет всего одна. — Дебил. Рыжий берется за пакет из супермаркета — тот, что с торчащей миской, гулко звякнувшей во время его падения. Заглядывает внутрь, раздвигая белые пластиковые бока: миска, пакет пшеничной муки, подложки с грибами и шпинатом, соевый соус. Заглядывает в пакет поглубже и качает башкой: на самом дне стоит кастрюля с пароваркой, внутри которой спрятаны два стеклянных боула. Рядом лежит сковорода, упаковка тарелок, разделочная доска, скалка, нож. Две крохотные соусницы. Все с этикетками. Он рассматривает содержимое пакета с минуту, а потом поднимает глаза к сидящему на пластиковом стуле мажору. Смотрит, как тот борется с подарочной упаковкой, и скорее утверждает, чем спрашивает: — Ты скупил все, что было в рецепте, который ты нашел. — Ну да, — пожимает плечами Тянь. — Есть что-то лишнее? — Буквально все. — Рыжий выпрямляется, бессильно потирая переносицу. Смотрит на мажора снова: — Ты вообще в курсе, что посуда — это многоразовая штука? Тянь отрывает от упаковки уголок и поднимает глаза: — Конечно. Но я ведь не знал, что у тебя есть, а чего нет. Я должен был подготовиться, чтобы ничто не помешало моим планам. Конечно. Мистер Все-будет-по-моему перешел в наступление: он выдумал поломку, с которой позвонил владельцу мастерской, заехал в магазин, чтобы скупить половину его ассортимента, а потом встал в позу перед Рыжим, оказавшимся в безвыходном положении. Он подготовился, чтобы ничто не помешало его планам, и абсолютно наплевал на переменные. А переменных было не просто дохуя — их было бесконечное число. Чино мог бы отказаться от ремонта невъебенно дорогой тачки. Или отказаться мог бы сам Рыжий. Ну, хотя бы в теории. Чино мог бы взяться за диагностику сам. Еще какая угодно хуйня могла случиться. Вообще любая: появился бы нет-заказ, в мастерской отрубили бы электричество. На дороге случилась бы авария. Уж Рыжий-то в курсе, что она может случиться вообще в любой момент. Но мягкий коричневый свитер подготовился. И ничто не помешает его планам. А его планы — это Рыжий, видимо. Рыжий ждет, разглядывая этот ебучий пакет, когда же его уже наконец окатит злостью. Но почему-то не окатывает. Окатывает почему-то бессильной тоской. Хочется подойти, вцепиться в этот острый подбородок, запрокинуть идеальную башку и сказать: что ты можешь знать о том, сколько всего могло испортить твои планы, избалованный богатенький ребенок? Хочется надавить на этот подбородок большим пальцем и посмотреть, как красиво очерченные губы открываются. Как из-за них выступают ровные белые зубы. По этим губам хочется провести языком. А проводя, спросить: как тебе такая переменная? Вот так твоим планам можно помешать? Или ты все еще хочешь научиться готовить цзяоцзы? Но этого Рыжий, конечно, не сделает. Даже несмотря на то, что мажор все-таки приоткрывает рот, демонстрируя белые зубы. Кажется, он что-то говорит. Что?... — Прием, Рыжий. — Че? — переспрашивает Рыжий, резко приседая ко второму пакету. Не дай бог мажор увидел то, что Рыжий почувствовал. Там, внизу. Пиздец. Это снова начинается. — Малыш Мо, куда ты только что смотрел?.. — вкрадчиво спрашивает Тянь, и Рыжий тут же взрывается ненавистью к этой интонации. — Даже, блять, не начинай. Никуда я не смотрел. Задумался просто, — торопливо отвечает малыш Мо, подтягивая к себе бумажный пакет. — Что ты сказал? Молчи, мудак. Ты все еще можешь упиздовать вместе со всем своим скарбом, если будешь сейчас развивать эту тему дальше. — Я сказал, нас ждет романтическая ночь. Рыжий резко разворачивается к Хэ Тяню полубоком, все еще держа перед собой увесистый бумажный пакет. Уже готовится в очередной раз послать богатея, но потом переводит взгляд на его протянутую руку и понимает, к чему этот придурочный такими фразочками раскидывается. На его раскрытой ладони красуются две крупные чайные свечи в прозрачных стеклянных гильзах. Рыжий цокает так громко, что нёбу щекотно становится, а потом устало выдыхает: — Блядская дамочка. Ну спасибо. — Зачем так грубо, малыш Мо? Уверен, клиентка всего лишь хотела подарить тебе немного света и тепла. — Да знаю я, — недовольно скалится Рыжий. А вот чего он не знает: за что вселенная решила обрушить на него неловкость всего мира? Мало ему того, что случилось вчера вечером и сегодня утром. Мало даже того, что было всего час назад или около того: теперь вот еще свечи у нас тут. Видимо, чтобы окончательно поджечь Рыжему зад. Он зарывается в пакет, чтобы отвлечься, но все становится только хуже: здесь лежат какие-то шмотки, плотно утрамбованные в бумажные бока. Рыжий встает, переворачивает пакет вверх ногами над кроватью и резкими движениями вытряхивает из него содержимое. Первыми на одеяло вываливаются две пары домашних тапочек. Рыжий рефлекторно опускает взгляд на свои ноги, обутые в легкие резиновые шлепки, а потом переводит глаза на мажора: тот все еще в уличной обуви. Ну допустим, хоть это уже и попахивает маразмом, они сейчас наденут одинаковые домашние тапки. Не сидеть же мажору и в самом деле весь вечер в ботинках, так? Все логично. Почему же тогда эта одинаковая домашняя обувь так сильно царапает ему душу необъяснимой тоской? Чтобы не разбираться с этим странным чувством и не поддаваться ему, Рыжий просто трясет пакет дальше. Оттуда выпадает пара штанов — белые и черные, а сразу вслед за ними — две майки и две футболки. Все тоже одинаковое. Какое-то время он тупо пялится на эти шмотки, а потом спрашивает, чуть оборачиваясь в сторону стола: — Это что? Хэ Тянь строит серьезную мину, а потом чуть оттягивает свой коричневый свитер двумя пальцами и говорит полушепотом: — Это одежда, малыш Мо. Ее надевают. Она есть на мне и на тебе тоже. Ты заметишь ее, если присмотришься. Видишь, мы оба одеты. Пока что. Рыжий недовольно поджимает губы, полностью игнорируя последнюю часть мажорских слов. — Нахуя ты это притащил? — Я ведь испугал тебя утром, так? Когда ты менял масло. Из-за меня ты испортил свои вещи. И чужую куртку. Я не знал, какой цвет ты любишь больше, поэтому взял и белое, и черное. Пораженный догадкой Рыжий встряхивает пакет в последний раз, и оттуда вываливается простая черная куртка. У нее примерно тот же размер, что носит Жоу. Он закатывает глаза и протяжно вздыхает. — Как же ты заебал кичиться своим богатством, блять. — Я не кичусь, Рыжий. Я просто не хочу, чтобы у тебя были из-за меня проблемы. Ага. Именно поэтому ты вызвонил Чино и притащил мне два комплекта одежды и набор посуды. Будто владелец мастерской не спросит, откуда у Рыжего все это или по какому поводу он так расщедрился на новые шмотки и нахуй не нужную кухонную утварь. И это он даже не думал еще, как будет преподносить Жоу новую куртку. Но вспоминать о Чино вслух он не решается. Вместо этого говорит: — Кичишься. Знал бы цену бабкам — не швырялся бы ими во все стороны, чтобы всех вокруг впечатлить. — Мне всех вокруг впечатлять и не хочется. Ну конечно. Ему хочется впечатлить только одного человека. И, похоже, сделать это он собирается штанами и футболками. Спасибо, что хотя бы трусы не притащил. Рыжий с опаской заглядывает в пакет и облегченно вздыхает: пусто. Богатей будто знает, что у него в башке творится: смотрит внимательно на Рыжего, чуть склонив голову. Один угол рта у него приподнят чуть выше другого — и этот сраный угол медленно надрезает Рыжему сердце, высекая на колотящейся мышце очертания идеальной мажорской полуулыбки. На память. Шмотки рано или поздно износятся, а эти губы будут высечены на рыжем сердце до тех пор, пока не износится оно само. И нихуя он с этим поделать не может. Ну что же, будем благодарны хотя бы за маленькие радости: на новых шмотках нет ни распиздатых лейблов на всю грудь, ни размашистых надписей “Мо” или “Хэ” — хуй ведь его знает, чего от этого дебила можно ждать. Это обычная одежда. Не настолько обычная, как та, которую себе может позволить Рыжий, но он ведь мажора не заставлял и не просил ему ничего покупать. А раз этот конченый припер уже все это дерьмо — глупо будет строить из себя эталон скромности и отказываться от того, что само в руки пришло. Чино так говорит: дают — бери. Жоу однажды добавил в ответ на это: “Не дают — отбирай”. Рыжий тогда слабо фыркнул, представив, как флегматичный Жоу будет что-то у кого-то отбирать. Зато он знал кое-кого, кто отлично подходит под это емкое описание: смазливый долговязый еблан, который сейчас на него пялится внимательно. Этот вот отберет то, на что глаз положил, тут и к гадалке не ходи. Рыжий вздыхает: хуй с ними, со шмотками. Как-нибудь уж объяснит он их появление. Скажет, что захотел компенсировать ощущение бомжеватости после поездки в Стирлинге. Оно ведь у него и правда было. Или еще что-нибудь найдет такое, полуправдивое. А может, Чино и не спросит ничего. Главное — не отсвечивать незапланированными обновками в ближайшее время, а там, глядишь, Чино и не свяжет этого двинутого с новой кастрюлей в кухне мастерской и штанами на Рыжем. Зато, думает Рыжий, хмуро засовывая шмотки назад в пакет, если он испачкается сейчас, ему хотя бы не придется праздновать Рождество в одних трусах. А то, что он испачкается, так же точно, как то, что мажор совсем крышей двинулся: Тянь плюс мука — значит, прощай кухня. Быть может, после его готовки никакой новой посуды в бетонной кухне и не останется. Тут как бы не пришлось гнать богатея за новой плитой. Или за новой, блять, мастерской. Он ставит бумажный пакет рядом со вчерашним из “Удобного” и бросает богатею под ноги тапки. — Ну что расселся? Ты учиться готовить собрался или будешь вечно на эти ебучие свечки втыкать? Снимает со своей пары тапочек бирку и скрепляющую скобу. Тапки с хлопком падают на пол, и Рыжий резким движением задвигает за кровать свои полурабочие шлепки. Обувается, смотрит на свои ноги, думая невольно: а уютно, сука, а потом поднимает взгляд на расплывшегося в улыбке мажора и предупредительно тычет пальцем в коричневый свитер, говоря: — Завали, нахуй. Одно твое слово — и они полетят в мусор. Богатей складывает длинные пальцы у рта, проводит ими вдоль губ, словно застегивая молнию, а затем делает вид, будто выбрасывает что-то, как бы говоря: этот замок заперт, а ключ потерян. Надолго ли, думает Рыжий. Да и в чем смысл этого молчания, если все, что мажор хочет сказать, и так можно считать из его ебнутых глаз? — Бери пакет и пиздуй в кухню. Куда идти, знаешь. Я сейчас. Он провожает взглядом уходящего Хэ Тяня, подключая телефон к колонкам. Пусть хоть что-то заполняет неловкое молчание. Музыка — не худший для этого вариант. И въебать можно погромче, так, чтобы и в кухне было хорошо слышно. — Такая громкая музыка не потревожит соседей? Это первое, что Рыжий слышит, входя в кухню. М-да, недолго замок закрытым продержался. Ну хотя бы не подъебывает по поводу тапочек. Он наблюдает за тем, как Хэ Тянь демонстративно снимает с руки кольцо и кладет его в карман. — Это промышленный квартал. К тому же сегодня праздник. Вокруг на пару километров нет никого. — Так значит, мы можем делать что угодно, не боясь кому-то помешать? — Вот нехуй так приторно это говорить. Не думай, что твои попытки в кулинарию могут кому-то помешать. Рыжий подходит к стоящему у кухонного островка пакету, не глядя на мажора, и начинает доставать посуду и продукты. Он не думает о том, что будет после цзяоцзы. Он и сам еще не знает, что после них будет. Будет ли что-то вообще. Может, он все-таки выставит мажора, а может, и нет. Где-то глубоко внутри его мелко трясет слабым мандражом, но он быстро справляется с этим ощущением: за грудиной только-только разлилось какое-то вымученное, обреченное спокойствие, и сейчас ему меньше всего хочется потерять это призрачное чувство нормальности. Хотя о какой нормальности, если вдуматься, вообще речь может идти: Рождество, пафосный богатенький красавчик, одинокий пацан без дома, бетонная кухня автомастерской и две пары одинаковых домашних тапочек. Тут даже посмеяться мало. И поныть недостаточно. Разве что покрутить пальцем у виска со свистом. Так что Рыжий сжимает горло тому, кто начинает мелко трястись внутри, говоря при этом: нехуй тут думать. Они просто побудут вдвоем. Просто, как обычные люди. Заглядывать вперед, проматывая время, ему не хочется. А чего хочется, он и сам не знает толком. Поэтому он просто выкладывает молча содержимое пакета на небольшую рабочую поверхность, думая: хоть бы не захлебнуться этой неловкой тишиной. Но неловкой тишины нет. Он дает мажору простые указания: чтобы тот снял этикетки с новой посуды, сполоснул ее под краном, вымыл грибы и шпинат и сложил все в стеклянные боулы. Мажор подкатывает рукава свитера и принимается за дело, задавая простые (и пиздец какие глупые) уточняющие вопросы: мыть ли все грибы целиком или только шляпки? Нужно брать каждый лист шпината отдельно или можно совать под кран всю охапку сразу? Положить его в миску боком или плашмя? Заливая воду в чайник, Рыжий думает: этот кретин хочет меня взбесить своими дурацкими вопросами. Спустя еще пару вопросов, показывая Хэ Тяню, как нужно рвать шпинат, он меняет мнение: кажется, мажор просто хочет его рассмешить своей неловкостью. А потом, когда богатей берет в руки нож и с недоумением смотрит на гриб, лежащий на разделочной доске, Рыжий понимает: мажор не пытается ни развеселить его, ни вывести из себя. Мажор делает кое-что другое: он учится. Смотрит внимательно, как правильно держать нож так, чтобы не отхватить себе пальцы на другой руке. Запоминает, как резать грибы. Переспрашивает серьезно: их точно сначала надо порезать, а потом обжарить? Не наоборот? И все это кажется Рыжему еще более сюрреалистичным, чем их недавняя милая беседа с Чино. И те паузы между его дурацкими вопросами и короткими ответами Рыжего, в которые они оба молчат, совсем не кажутся неловкими. Рыжий вообще не замечает, что они есть: в моменты, когда Тянь ничего не спрашивает, он внимательно смотрит на нож в холеной руке, думая напряженно: да, вот так, мажор, осторожно. Не торопись. Чуть медленнее, иначе порежешься. Медленнее, кретин. Так и не научился нож держать за всю жизнь. Видно же, что в кухню заходишь только затем, чтобы сделать себе кофе и достать из холодильника готовую жратву. Убери пальцы из-под лезвия, дебил. Мы полтора года не виделись, а ты все еще не знаешь, чем отличается миска от пароварки. Да и откуда тебе знать — ты же все по ресторанам расхаживаешь там небось. Или доставку заказываешь. Или кормят тебя там такие же безвольные воздыхатели. Как, блять, и сам Рыжий. — Да не так, бестолочь. Дай сюда. Вот так, смотри. — Он забирает из рук мажора чайник, нацеленный носиком на горку муки. Делает в ней углубление. — Теперь наливай. И помешивай. Ну куда ты рукой лезешь, болван? Ложкой мешай. Это ж кипяток. Обожжешься. Вот так, от центра к краям. Молодец. И на этом “молодец” вскидывают глаза оба: Хэ Тянь — ошеломленно-недоверчиво, Рыжий — испуганно: он не хотел хвалить мажора, хоть и стоит признать, что справляется тот неплохо. Рыжий просто не подумал, что говорит. Ебучая бесполезная пасть. И опять в кухне. В чем же, блять, ее секрет? Почему именно здесь он не может держать язык за зубами? — Ты не пялься на меня, а мешай давай. Иначе мука сварится. Мука, конечно, не сварится (на то тесто и заварное), но мажору об этом знать не обязательно. Он смотрит с облегчением, как длинные пальцы снова обхватывают миску, а тень от ресниц ложится почти на самые скулы, пока их обладатель неловко смешивает муку с водой. Ясно, зачем он эти чертовы пельмени выпросил. Хочет, чтобы Рыжий смягчился, глядя на убогие попытки мажора научиться тому, чему его самого мать еще в детстве научила. Думает: тут жалости ты не дождешься — мы теперь, мажор, в одинаковом положении. Матери больше нет ни у тебя, ни у меня. Но, глядя на то, как мажор откладывает в сторону ложку и осторожно тычет пальцем в еще липкое тесто, думает вдогонку: только я всего год как прикидываюсь взрослым. А сколько лет это приходится делать мажору, Рыжий не знает. — Давай я. С тестом с первого раза не получится. — Нет. Я обещал тебе, что ты не будешь готовить. К тому же я хочу научиться. — Нахуя? Мажор вскидывает глаза, глядя серьезно и строго: — Чтобы приготовить их тебе в следующем году без подсказок. Рыжий замирает, зависая рукой с пакетом муки над миской. Думает: что ты можешь знать о том, что будет через год? Знал ли ты год назад, золотая жопа, где мы с тобой окажемся? Знал ли ты, что вообще будут какие-то “мы”? Как у тебя, блять, хватает смелости загадывать так надолго вперед. И это пафосное “Я никуда не уйду даже через год”. Откуда ты знаешь, избалованный ты кретин, вспомнишь ли ты год спустя, как зовут того рыжего, что остался жить в Китае? Ну, того, с которым ты учился вместе в школе. С которым однажды готовил цзяоцзы в Рождество. Помнишь? Ой, или это с другим рыжим было? Или не с рыжим вовсе? Горсть муки плюхается на сырое тесто. — Тогда занимайся. Вот так, основанием ладони. Давишь на центр, а край подворачиваешь. Понял? Он отходит к раковине, чтобы вымыть испачканные мукой руки, и совсем не смотрит на мажора. Не может себя заставить. Посмотреть на него — это почти что значит согласиться. Будто бы дать обещание. Сказать: хорошо. Через год вернешься и приготовишь мне цзяоцзы без подсказок. И уж постарайся тогда запоминать сегодня все хорошенько, потому что если ты и через год планируешь припереться, тогда я бы еще чуть пожить хотел. Просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Не может он давать богатею таких обещаний. Только не сейчас. Быть может, когда он снова вернет себе дом и больше не будет касаться тачек, измазанных чужой кровью, он и сможет что-то пообещать мажору. Но нужны ли будут этому красавчику его обещания тогда, Рыжий не знает. Он, в отличие от господина Хэ, живет не в том мире, где самой страшной проблемой считается заваленный экзамен. Поэтому и загадывать на год вперед не может. Вот почему он молча наблюдает, слегка покачивая головой в ритм доносящейся из подсобки музыке, как Тянь старательно мнет ни в чем не повинное тесто, измазываясь почти по локти. Подсыпает пару раз еще муки. Сыпет еще одну ее горсть на рабочую поверхность и показывает мажору, как раскатывать тесто в тонкие ленты, а сам становится рядом и нарезает из этих лент металлической вырубкой ровные плоские круги. Горка идеально круглых заготовок увеличивается, а Рыжий даже почти не дергается, когда орудующий скалкой Хэ Тянь задевает его голую руку горячим предплечьем. Не отстраняется от тепла, исходящего от тела мажора, и только молча сглатывает, когда мягкий коричневый свитер приближается к его свезенному локтю еще на полшага. В мастерской нет проблем с отоплением, так что Рыжему не холодно даже в футболке, а вот тепло одетый мажор буквально источает жар. Как печка, думает Рыжий. Под одеждой он, наверное, еще горячее. Такой, что и обжечься можно. Без ожогов и правда не обходится: Хэ Тянь все-таки сует руку в пароварку, начисто забывая предупреждение Рыжего о том, что делать этого нельзя. Это случается уже после того, как мажор лепит из теста отвратительного вида пельмень, повторяя за Рыжим простой цикл: положить на круглую заготовку ложку начинки, смазать водой края теста, аккуратно защепить их. Богатей смотрит на идеальную лодочку из теста, слепленную Рыжим. Смотрит на угловатое, сморщенное порождение преисподней, которое слепил из теста он сам. Бросает короткий упрямый взгляд в золотые глаза, как бы говоря: ничего не поделаешь, Рыжий, придется нам с тобой довольствоваться этим монстром и ему подобными, потому что отступать я не собираюсь. Рыжий поджимает губы и хмыкает. Прикусывает внутреннюю сторону щеки, чтобы не рассмеяться, чувствуя себя при этом полным придурком. Ну подумаешь, кривые заготовки. Над чем ржать-то? Но смех разбухает в груди и животе, заполняет горло, и Рыжий какое-то время безуспешно пытается придавить его кадыком, а потом сдается: опускает низко голову, стоя рядом с мажором, и молча трясется, наморщив лоб. Потирает переносицу испачканными мукой пальцами. Потом все-таки прыскает смехом. Всего один раз, сразу же поджимая губы и нахмуривая брови. Хэ Тянь подозрительно косится на Рыжего, а потом замирает, скользя взглядом по раскрасневшимися от сдерживаемого хохота щекам. Откладывает в сторону недолепленную лодочку и поворачивается полубоком, жадно глядя в нахмуренное лицо напротив. Глаза у него моментально чернеют, и от этого у Рыжего в животе что-то поджимается. Он предусмотрительно отступает на полшага назад, как бы говоря: смотри, но не трогай. И богатей смотрит, забывая, кажется, о том, что мир вообще-то больше, чем человек напротив. Натягивает один рукав свитера на костяшки, зажимая его в испачканной мукой ладони. Говорит: — У тебя нос в муке. Я вытру. И тянется к нему, нарочно медленно. Рыжий знает, почему: мажор дает ему свободу выбора. Он все еще может отшатнуться. Но не отшатывается, глядя прямо в черные глаза. Только нахмуривается чуть больше, когда чувствует прикосновение теплой ткани, оборачивающей ребро мажорской ладони. Хэ Тянь проходится по переносице осторожно, даже слишком, и тут же убирает руку, как только Рыжий начинает хмуриться еще сильнее. Тянь закатывает рукав снова, хрипло прочищая горло, и растерянно смотрит на стол, а потом хватает одну треугольную лодочку и обходит Рыжего сзади, чтобы усадить пельмень в установленную поверх кастрюли пароварку. Рыжий тормозит всего на секунду, но и этого достаточно: руку мажора он перехватывает за запястье уже тогда, когда этот придурок сует ее прямо в обжигающий пар. — Еб твою мать, мажор. Ты совсем дебил, что ли? Физику не учил? Пар той же температуры, что и кипяток. Тащит травмированного кретина за руку к раковине и открывает на всю холодную воду, подставляя порозовевшую ладонь под тугую струю. — Стой теперь так, пока не отпустит. — А если не отпустит, Рыжий? Поднимает глаза: мажор смотрит ему в лицо сверху вниз так, будто совсем не чувствует боли. Будто чувствует не боль. Кажется, Рыжий даже понимает, что именно чувствует Тянь: наверное, ту же сушь в горле, что мешает нормально сглотнуть ему самому. Они стоят очень близко, почти впритык, и широкий свитер богатея щекочет Рыжему голую руку. Он выпускает запястье Хэ Тяня из своей ладони. Опускает глаза. — Отпустит. Такие ожоги быстро проходят. Но руки больше в пароварку не суй. Кретин. Мажор чуть сбавляет напор воды. Медленно поворачивает ладонь под шипящей струей, не глядя на Рыжего. Говорит тихо: — Ладно. И следующие полчаса они почти целиком проводят в тишине. Хэ Тянь возвращается к лепке, осторожно промокнув левую руку полотенцем, а Рыжий принимается за соус. Тишина эта только самую малость кажется Рыжему напряженной, но неловкой он ее назвать по-прежнему не может. Молчание не заполняет кухню целиком, и оно не тягостное: кажется, в этом бетонном помещении все-таки идет разговор, и без слов получается даже как-то проще. Вот Рыжий тянется через весь кухонный островок за очередной плоской лентой из теста, а мажор слегка касается носом рыжей макушки и делает тихий вдох. Вот Тянь останавливается у стола со скалкой, выискивая среди кругляшков теста и готовых цзяоцзы немного свободного пространства, а Рыжий молча забирает деревяшку из рук мажора, коснувшись его локтем. Вот Мо Гуань Шань становится у мойки, оттирая присохшие комки муки от металлической миски, а Хэ Тянь наклоняется, доставая из-под раковины мусорное ведро, и чуть толкается плечом в бедро Рыжего, чтобы тот отошел. Без слов и правда как-то проще: молчание будто лишает мажора необходимости все опошлять, а Рыжего — защищаться. И все идет почти нормально. Почти как у обычных людей. До одного момента. Они уже укладывают готовые цзяоцзы на большое блюдо, расставляя по бокам стола тарелки и соусницы. Хэ Тянь стоит у раковины, смывая с рук остатки муки, а Рыжий подносит к столу два стакана с теплой водой. Он уже и не помнит, когда в последний раз он ужинал вот так: не на скорую руку, не пересекаясь случайно с другими работниками мастерской или не в одиночестве, а почти что празднично, с разложенными около тарелок салфетками. Потом вдруг вспоминает прошлое Рождество с мамой. Тогда он тоже накрывал стол на двоих, и цзяоцзы тоже были. Останавливается у стола, глядя на пустой его край, и думает: а еще два года назад они встречали Новый год втроем: Рыжий, мама и эта вот золотая жопа, оказавшаяся на пороге их дома без предупреждения. Моя семья за границей, сказал он. Могу ли я провести этот вечер с вашей? И мама Рыжего взяла в свои ладони длинные мажорские пальцы, которые всего несколько часов спустя дерзко скользнули под одежду ее сына в темноте его комнаты, и сказала: конечно, входи. Как жаль, что ты остался без семьи сегодня, бедный ребенок. Ни один человек не должен оставаться в одиночестве в такой вечер. Рыжий вспоминает, глядя сквозь поднимающийся от готовой еды пар, как жутко он тогда боялся, что мама заподозрит что-то раньше его самого. Какого хера ты приперся, урод, цедил он тогда мажору. Не трогай мои вещи. Не смей касаться моего полотенца. Убери от меня руки, придурок. Мама услышит. Тогда вообще казалось, что это самое важное в мире — чтобы мама не услышала. Не узнала о том, что у них с бедным ребенком. Не разобралась во всем вместо него, не сказала вместо него те слова, которые он сам сказал только сегодня утром в этой самой кухне. Мир вокруг тогда был миром взрослых, от которого Рыжий должен был прятать то непонятное, что жгло его изнутри, и его мама была частью этого мира, а они с мажором были частью чего-то, что мир счел бы неправильным. Рыжий злился на Тяня за то, что тот приперся к ним домой в ту ночь. Злился, но не мог объяснить маме, почему им не стоит впускать этого человека в свой дом. А вчера он впустил этого человека сам. И сегодня — тоже, рискнув ради этого почти всем, что у него есть. Ему вроде как не нужно больше прятаться и объяснять кому-то, почему он сделал это. Но если бы вдруг у него появился шанс объяснить все ей, он бы сделал это. Сейчас — сделал бы, нашел бы нужные слова, не стал бы запираться в своей комнате и накручивать по кругу мысли о собственной неправильности. И теперь-то он знает: мама поняла бы. Если бы у него только был шанс. Но шанса нет: один конец стола пуст, и Рыжий не может отвести взгляд от этой пустоты, не замечая, что в его глазах этот полутемный угол расплывается уже не только из-за исходящего от цзяоцзы пара. Они с мамой спасли бедного ребенка от фантомного одиночества, а теперь этот ребенок не позволил захлебнуться вполне реальным одиночеством самому Рыжему. И если это не плата по счетам, то Рыжий вообще не шарит, о каких кармических долгах говорил Чино. Рыжий упирается костяшками в поверхность стола, низко опускает голову и крепко зажмуривается, думая: хоть бы мажор поплескался в мойке еще пару минут, чтобы у него было время продышаться и подобрать сопли. Он же когда плачет, краснеет всегда, как облапанная телка, и губа у него верхняя распухает сразу. Не хватало только посветить таким ебалом перед богатеем. Такой вот весь я распиздатый и взрослый, только ною какого-то хера, как баба. И как только он думает об этом, кран закрывается, а Хэ Тянь оборачивается к нему и замирает. Рыжий ждет вопроса. Ждет подъеба — быть может, даже пошлого. Ждет чего-то хэтяньского, такого, после чего богатея захочется звездануть. Он, если честно, и сам не знает, как поступил бы на месте мажора. Что он сделал бы, если бы развернулся и на ровном месте увидел вдруг у Тяня слезы на глазах? Спросил бы, наверное, в чем дело — хуй ведь знает, что у него в башке этой идеальной. Но Хэ Тянь его ни о чем не спрашивает: как-то так вышло, что он понимает Рыжего без переводчиков и дополнительного анкетирования. Он оказывается рядом бесшумно, как и всегда, и кладет горячую ладонь на коротко стриженый затылок, чуть слышно надавливая. И без слов понятно, что хочет сказать мажор: повернись ко мне. Позволь тебя обнять. Без слов, кстати, все еще проще: скажи это Хэ Тянь вслух, Рыжий бы не позволил. Но Хэ Тянь не говорит. И Рыжий позволяет. Мажор прижимает Рыжего к себе, крепко, мягко, тепло. Гладит по голове, касается большим пальцем влажной щеки, прижимается подбородком к его уху, и Рыжий знает: Хэ Тянь поцелует его, прямо сейчас. Чувствует это какой-то частью мозга и думает: ну и мудак, ну и время ты выбрал. И оказывается, что он тоже умеет понимать мажора без слов. Но не настолько хорошо, как Хэ Тянь понимает его самого. Потому что Хэ Тянь и правда его целует, только не так, как Рыжий думал: губы мажора бережно касаются его виска и застывают, превращая поцелуй в простой жест поддержки. Тянь продлевает это легкое прикосновение, оставаясь рядом и поглаживая рыжий затылок, и те несколько минут, что они проводят вот так, между ними продолжается разговор, хоть они оба и молчат. Что за хуйня эта жизнь, а? Почему в ней все так сложно? Почему ты не можешь быть просто рядом, если ты и правда этого хочешь? Я так заебался. И я так скучаю. Каждый, блять, день скучаю. Я просто дохну без тебя. Я с тобой. Всегда с тобой, малыш. Просто не всегда физически. Но я думаю о тебе. Постоянно, веришь? И я никуда не денусь. И в Рождество еще через год я приготовлю тебе цзяоцзы. Я обещаю тебе, Рыжий. И никакие другие люди мне не интересны. Я их не вижу даже. Веришь, что так бывает? У меня так с тобой. У меня с тобой так же. Рыжий думает, что он, должно быть, ебанулся, раз он произносит такие вещи, даже мысленно. Да точно ебанулся, раз воображает себе ответные мысли мажора, да еще и такие. Конечно же, он не знает, что творится в эту минуту в этой идеальной башке. Но ему так хочется думать, что там живет что-то хотя бы похожее на то, что травит изнутри его самого. Что вот тут, под мягким коричневым свитером, размеренно бьется мотор с трещиной в том же месте, что и у него самого. Что не одному Рыжему горло сжало. Ему очень хочется так думать, потому что зачем иначе мажор до сих пор ласково гладит его затылок и прижимается губами к его виску, он не ебет. Но до конца он в это все-таки не верит. Поэтому он шмыгает носом, упирается кулаком в подтянутый живот и отстраняется, выскальзывая из-под теплых губ Тяня. Говорит, не глядя на мажора: — Холодные цзяоцзы — это самая мерзкая хрень, какую только можно придумать. Их нужно горячими есть. Руки вымыл? — Да, — негромко отвечает богатей. — Садись тогда за стол. Я щас вернусь. Он уходит в туалет буквально на минуту, чтобы высморкаться и отлить. Смотрится в небольшое зеркало, когда моет руки: ну вот, блять, губа уже распухла. Нытик. Пора бы уже и привыкнуть к тому, чего у него больше никогда не будет. И научиться жить с этим. Он заходит в комнату, все-таки делая музыку чуть тише, и возвращается в кухню пружинистым шагом, готовый к словесной (и не только) защите: мало ли, чем его атакует мажор после этого целомудренного поцелуя. Но мажор не атакует: он сидит за столом, глядя на Рыжего снизу вверх открытым взглядом, и уже держит в руке палочки с зажатой между ними сморщенной лодочкой. Говорит: — Давай уже есть. Я умираю от голода. Они едят молча: Рыжий лишь изредка бросает на Хэ Тяня короткие взгляды, чтобы убедиться, что тот не пялится на него. Пару раз он все-таки встречается с серыми глазами и тут же опускает свои. А в остальном все даже хорошо. Цзяоцзы оказываются и вполовину не такими отвратительными, как он думал: в них лишь кое-где попадаются сухие комочки сырой муки, как бывает, если тесто не вымешано до конца. И соли всего чуть меньше, чем полагается. С соусом это и вовсе незаметно. А мысль о том, что это мажор готовил, придает еде какой-то особенный вкус. Рыжий думает, что даже если бы мажор плюхнул сырые грибы в липкое тесто и завернул все в шпинат, это тоже было бы и вполовину не так же отвратительно на вкус, как должно бы. Просто потому что это делал мажор. Для него. Мажор тем временем уже включает свою программу выхода из катарсиса: он откидывается на жестком стуле, вытягивая ноги в тапочках в сторону Рыжего, и забрасывает одну из них на колено, обтянутое спортивками. Рыжий морщится: его феерическое падение дает о себе знать, но ногу мажора он скидывает не из-за боли. Просто не хочет, чтобы его недавние сопли дали волю богатейским замашкам. Говорит: — Держи свои конечности при себе. — Я накормил тебя. Ты мог бы и отблагодарить меня. Массаж ног сгодится в качестве благодарности. Рыжий слабо кривится, вспоминая ту поездку на горячие источники. Что тогда богатей сказал, чтобы уломать Рыжего согласиться на массаж? — Такая процедура стоит несколько тысяч в час. — Какое совпадение, — с довольной полуулыбкой подхватывает Хэ Тянь, — у меня при себе как раз есть несколько тысяч. И как минимум один свободный час. Рыжий смотрит на мажора, который лениво вращает в руках палочки, и думает: тебе же даже не хочется меня подъебывать. Зачем ты это делаешь? — Только чтобы массаж был настоящий. Со всеми положенными атрибутами. Ну вот, опять. Со словами все только хуже. Потому что без слов это был бы просто взгляд. А со словами это выливается в намек на “попку тоже нужно помять”. — У меня из положенных атрибутов только масло. Только не массажное, а машинное. Твою золотую жопу такое устроит? — ехидно спрашивает Рыжий, слегка наморщившись. — А оно щиплется? — Вот и проверим. Я-то без массажа обошелся. На этом замолкают сразу оба, и оба потому, что знают: они ступают на опасную территорию. Машинное масло — это утро, это жесткий поцелуй, это обманутые надежды. Не самая лучшая тема для разговора сейчас, когда в бетонной кухне установилось пусть и хрупкое (или даже мнимое), но равновесие. Совершенно незачем своими руками толкать все в пропасть недосказанности: она все равно никуда не денется, но момент относительного спокойствия будет упущен. Слишком много нужного он не сможет сказать мажору. Слишком много лишнего с легкостью скажет мажор. Поэтому Рыжий просто наклоняется к своей тарелке, ставит в нее соусницу и кладет поверх нее палочки. Спрашивает у Тяня, кивая в сторону блюда с остатками жуткого вида цзяоцзы: — Ты доел? — Я не заслужил благодарности? Мажор все еще вертит в руках палочки, и улыбаться продолжает все так же лениво, даже вальяжно, но Рыжий видит: что-то в нем не так. Что-то изменилось, и в идеальных чертах смазливой рожи проступает какая-то легкая горечь. Хэ Тянь пытается скрыть ее привычным пафосным цинизмом, наклеивая его тонким слоем поверх полуулыбки, но Рыжий вдруг видит настоящего мажора, и эта искренность царапает ему грудину крупным наждаком. — Я ведь старался. Мо Гуань Шань все смотрит на Хэ Тяня, проваливаясь в серые глаза, будто увидев его впервые. Будто сейчас, после того легкого прикосновения мажорских губ к рыжему виску, в нем развился какой-то иммунитет к мажорским повадкам, и ему наконец стало доступно то, что раньше было скрыто. Хэ Тянь слегка приподнимает левую руку: — Даже ожог заработал. Дебильное кольцо уже вернулось на безымянный палец мажора. И Рыжий, кажется, понимает, откуда эта настойчивость: смазливый придурок выглядит так, словно мысленно все еще касается губами его виска. Словно пары минут контакта кожи к коже его только раззадорили, и теперь он не знает, как сказать, что ему хочется сделать так еще раз. И поэтому он просит там, под своей показной самовлюбленностью: дай коснуться снова, Рыжий. И чтобы рассмотреть это, Рыжему уже никакой иммунитет от мажорских повадок не нужен. Просто он и сам испытывает то же самое. Он молча встает, захватывая правой рукой грязную тарелку, и с колотящимся сердцем обходит угол стола, проходя мимо мажора. Рыжий и сам думает, что не остановится рядом с Тянем, что пройдет все-таки мимо, но, поравнявшись с черной макушкой, он тормозит и осторожно кладет на нее левую руку. Оказывается, нет в этом нихуя сложного. Оказывается, это очень просто: мажорские волосы теплые, жестковатые, а сам богатей и правда пиздец какой горячий. Рыжий даже думает, что у Хэ Тяня жар или что-то в этом роде. Думает, что, возможно, он вирус подхватил. Тот самый. Рыжий, значит, уже тоже. Он ведь спал сегодня с мажором. Дышал с ним одним воздухом. Целовался с ним даже, но волос еще не касался. Уже так давно не касался. А сейчас вот касается. Гладит прямые черные пряди, соскальзывая чуть дрожащей ладонью на затылок, и чувствует, как мажор сначала застывает под этими легкими прикосновениями, а потом тянется всем телом к его руке, как росток бамбука тянется к солнцу. К злобному, колючему, рыжему солнцу. Какой ты еблан, думает Рыжий, поглаживая макушку этого добермана. Ты ж, блять, ручной совсем, оказывается. Кого-то это Рыжему напоминает, и к тому же сильно. Он чуть не говорит: что, мажор, ты тоже понты колотишь только, а на деле вон подныриваешь башкой под скупую ласку? И под чью. У тебя, кретин, весь мир у ног. Ты же кого угодно мог выбрать, чтобы впечатлять и завоевывать. А где оказался? Кого выбрал? Одно слово — еблан. — Не отравил — и на том спасибо. А то, что обжегся — так я тут ни при чем. Я тебя руки в пар не заставлял совать. Я даже заранее сказал, чтобы ты этого не делал. Кто ж тебе виноват, что ты такой дебил. Он говорит это, уже направляясь к мойке. Чуть отталкивает голову мажора напоследок: хочет, чтобы жест вышел небрежным, но понимает, что не может даже подзатыльник Тяню отвесить. Вспоминает, как ему весь день хотелось уебать этого идиота, и вчера тоже, и осознает, что так ни разу этого не сделал. Ну, так, как хотелось. Вот эти легкие пинки и толчки в плечо — это и близко не то, что происходило между ними пару лет назад. Ни одной драки за сутки — и просто хуева туча другого физического контакта. Кажется, кто-то из них повзрослел. Рыжий сначала думает: точно он сам. А складывая в мойку грязную посуду, думает: да не только он. Кажется, повзрослели они оба. Тот Хэ Тянь, которого знал Рыжий, ни за что не упустил бы возможности возвести события последних минут в масштаб необъятного абсурда: сказал бы какое-то дерьмо, заставившее Рыжего вспыхнуть и ощетиниться, опошлил бы это касание ладони к макушке, потребовал бы пощупать еще что-нибудь, и все закончилось бы так, как заканчивалось обычно — раздражением, напряжением и злостью. Но господин Хэ, который с таким пафосом рассматривал сегодня владельца мастерской Рыжего и старательно лепил физически неполноценные пельмени длинными обожженными пальцами, не делает ничего подобного: он молча убирает со стола, поднося Рыжему грязную посуду. Уходит из кухни на пару минут и возвращается, когда Рыжий уже вымыл посуду и убрал остатки еды в холодильник. Вертит в руках небольшую пачку сигарет. Спрашивает, останавливаясь у самого входа: — Где я могу покурить? Рыжий задумчиво смотрит на мажора и хмурится: внутри мастерской у них не курит никто, кроме Чино, а открывать гараж, чтобы выпустить богатея на улицу, ему не хочется. Хорошо, что есть еще одно место, где мажор может покурить. Плохо, что в этом месте Рыжего всегда как-то по особенному кроет. А с другой стороны, куда еще ему вести мажора, если не туда? И когда, если не сегодня? Он подходит к рубильнику и щелкает им, погружая кухню в темноту. Подходит к выходу в коридор, скорее чувствуя, чем различая очертания Тяня. Говорит: — Пойдем. Покажу тебе кое-что. Там и покурить можно. Только придется куртку накинуть. Они молча проходят в комнату, берут куртки, а Рыжий хватает заодно ключи. Ведет мажора по узкому коридору в сторону пожарной лестницы, немного не доходя до черного хода гаража, и думает: если бы в тот день, когда Чино тащил его, полуслепого и трясущегося, по этому коридору, ему сказали бы, что однажды здесь окажется мажор, он, наверное, даже тогда рассмеялся бы. Даже в том своем состоянии. Потому что Хэ Тянь и эта мастерская — последние вещи во вселенной, которые Рыжий мог бы представить вместе. Но вот они оба, он и этот смазливый богатей, оказываются у узкой пожарной лестницы мастерской, и Рыжий поднимается по металлическим перекладинам, отпирая крошечную дверь, ведущую на плоскую крышу гаража. Бросает мажору сверху вниз: — Поднимайся. Здесь невысоко. Здесь и правда невысоко, но очень красиво. Рыжий бывает здесь иногда, нечасто. Только когда невыносимо становится. Он бы сюда и чаще ходил, но под этим необъятным небом он чувствует себя как-то странно: одновременно и ничтожно, и обнадеживающе. Наверное, так на него действует контраст между низким потолком мастерской и его отсутствием на крыше. Чино впервые привел его сюда вскоре после собачьей ночи, когда Рыжий в третий или четвертый раз не отозвался на его голос, потому что мертво завтыкал перед собой. Владелец мастерской распахнул небольшую дверцу, легко ступил на ровную бетонную поверхность, достал из-под небольшого навеса над трансформатором два раскладных кресла, похожих на дачные, и опустился в одно из них, протяжно вздохнув. Металлическая рамка кресла скрипнула под натянутой весом тела парусиной. Чино выудил из кармана куртки небольшую жестяную банку, похожую на консервную. Поставил ее рядом с ногой. Достал из другого кармана пачку “Двойного счастья”, прикурил одну сигарету и резко обернулся в сторону Рыжего. Указал на свободный стул: — Садись, малый. Подыши. Попустит. Рыжего не так чтобы попустило: сначала ему показалось, что его расплющило ночным небом еще сильнее, но потом, через пару минут молчаливого разглядывания холодных звезд, он почувствовал, что становится немного легче. Они с Чино тогда почти ни о чем не говорили. Так, перекинулись парой предложений без особого смысла. Примерно через полчаса в одном из карманов владельца мастерской заиграл кнопочный телефон, и Рыжий, вздохнув, поднялся и сложил свой стул, готовясь выполнять очередной заказ. Спросил у растрепанной макушки: ну че там, сколько времени есть? А Чино помотал головой. Нет, малый, сказал он тогда, в этот раз не твоя очередь разгребать чужое дерьмо. Это мои личные приключения. Я поехал. И он действительно поехал, а наутро вернулся уже с дубликатом от двери на крышу для Рыжего. Сказал, подбрасывая ключ в воздух: лови. Проветривай голову, когда нужно будет. Рыжий тогда подумал, что никогда больше туда не полезет. Слишком странное ощущение у него на крыше появлялось. Но потом все-таки ходил туда раза два или три. А сегодня притащил сюда мажора. Достал, как и Чино тогда, два раскладных кресла. Поставил между ними жестянку с окурками. Сел, запахивая плотнее куртку, и откинулся в парусиновом подобии гамака, глядя в небо. Отметил краем глаза, как мажор уселся рядом, чуть сократив расстояние между креслами, и тоже уставился вверх, поджигая сигарету. И даже не удивился тому, что его опять начало нагребать. Удивился только тому, с какой силой: мысли полезли в голову с такой скоростью, будто кто-то открыл кран с сомнениями, и эти самые сомнения хлестанули в его черепушку тугим напором. Словно там, под низким потолком, он вдруг поверил, что вот так оставаться наедине с мажором — это нормально. Даже вообразил себе какой-то разговор с признаниями между ними. А когда они оказались под этим безразмерным небом, правда обрушилась на него со всей дури, такая же безразмерная, холодная и безжалостная. Ну какое нахуй нормально? Ты, идиот, посмотри на себя: старые шмотки, ободранные колени, потрепанная жизнь, руки по локоть в чужой крови. И пусть ее не видно, но ты знаешь, что она там есть, что она была там, ты слышал ее запах, ты помогал скрыть следы чужих преступлений, замывал трагедии, уничтожал остатки чьих-то жизней, стирал с лица этой ебучей планеты упоминания о таких же, как ты сам. О чьих-то детях, чьих-то отцах или матерях. Неужели ты думаешь, что все еще можешь претендовать на то, чтобы жизнь вернула тебе какие-то долги? А если и так, ты всерьез что ли решил, что расплата вернется к тебе в виде сидящего рядом человека? Посмотри-ка теперь на него, фантазер. Посмотри, блять. И он смотрит: поворачивает голову, сухо сглатывая, в сторону мажора. Рассматривает длинные пальцы с зажатой между ними сигаретой. Скользит взглядом по расстегнутой куртке, горловине мягкого свитера, по выступающему кадыку, по идеальному профилю. Думает: ебать, какой же я кретин. Неужели я и правда хоть на секунду поверил, что этот человек может испытывать ко мне то же самое, что и я к нему. Неужели я и правда сказал себе, что господин Хэ может не видеть никого вокруг, как никого не вижу я? Ну я и пизданутый. Он, наверное, и правда просто решил сделать передышку в своей заокеанской диете приключений. Этакий детокс от пафоса. И обратился он по адресу: во всем, наверное, мире хуй найдешь другого такого же диетического еблана, как Рыжий. Не зря он все-таки упал Хэ Тяню под ноги, как только решил заявить, будто он сам своей жизнью распоряжается. И как он только не понял сразу — это ж был простой и изящный способ указать Рыжему на его место. Вот оно где: у ног мажора. И никогда ему оттуда не подняться. Потому что это для него небо кажется высоким и недостижимым. А мажор это небо уже давно покорил: он пользуется им так же легко, как Рыжий — асфальтовой дорогой. Он, блять, буквально вчера с этого неба сошел. А скоро снова воспользуется этим небом, чтобы упиздовать назад в свой распиздатый кампус. После того, как воспользуется Рыжим. Он утыкается взглядом в обожженную руку Хэ Тяня: кожа на ней разве что чуть розовее, чем на правой. Рыжий знает, как этот ожог сейчас ощущается: слегка саднит, вызывая желание коснуться пострадавшего места. А касание приносит еще больше дискомфорта. Рыжий чувствует себя примерно так же: ему не хочется думать о том, о чем он думает, но прекратить это он не может. Думает: я, наверное, все-таки обжегся о мажора. Скорее всего, виском. Тогда. О губы. Он снова сглатывает и сжимает челюсти. Смотрит на ебучее кольцо, надетое на обожженный палец. На небольшую пачку сигарет с крупной надписью в нижней части. Рыжий даже не пытается разобрать, что это за надпись: просто втыкает на нее невидящим взглядом, наворачивая в башке самоуничижительные мысли, когда мажор мягко перекатывает голову по спинке дачного стула и смотрит прямо ему в лицо. Прослеживает направление взгляда Рыжего и говорит: — В Европе на пачках сигарет пишут предупреждения. Вот как здесь: “Курение приводит к долгой мучительной смерти и бесплодию”. Иногда на упаковке печатают картинки. Показывают, как выглядят легкие курильщика со стажем или изуродованные зародыши. — Молодцы. И че, курят меньше? — Нет. — Богатей затягивается и выпускает дым в темное небо. Рыжему кажется, что в воздухе вокруг мажора начинают кружить мелкие снежинки. — Со временем привыкаешь к этим картинкам и перестаешь это замечать. И пачки кажутся все одинаковыми. Неважно, что на них напечатано. Это не работает. Он стряхивает пепел в жестянку и поднимает глаза, глядя на Рыжего. — Предупреждения никогда не работают. Ни в чем. Те, кто хочет отказаться от чего-то, откажутся и без предупреждений. А для тех, кто отказываться не хочет, любые предупреждения будут пустым трепом. Рыжий подается вперед, упираясь локтями в колени, смотрит исподлобья в смазливую рожу и не может избавиться от ощущения, что мажор имеет в виду что-то большее, чем говорит. Будто намекает: пойми, пойми, но Рыжий не понимает. И от этого злится еще больше, напрягаясь всем телом. Думает: я, блять, не понимаю нихуя в этих ваших недоговорках. Мне как дебилу надо все объяснять, прямо и подробно. Хотя почему как, блять, если я дебил и есть. Он по привычке отрывает одну пятку от бетонной крыши и начинает ритмично стучать ею, чуть прихлопывая задником домашних пяток. Видит, как Тянь недоуменно хмурится, глядя на его постукивающую ногу. Буквально читает на идеальной породистой морде немой вопрос: что случилось? И тут же морщится, думая: ой, шел бы ты нахуй с этим непониманием. Как будто ты сам не знаешь, в чем дело. Как будто это не ты приперся сюда и играешься тут в слюнявую дораму, зная, что уже через пару дней сможешь сполна насладиться своими привычными сэндвичами в хостеле. После всего. Не с Рыжим. Понимает это мажор или нет, наблюдая за стремительно меняющим полярность Рыжим, неясно, но он тоже меняется как-то разом, возвращаясь к привычному нахальному наступлению. Рыжий видит, как на крыше материализуется тот же господин Хэ, что указывал на собственное превосходство Чино. Видит, как растет эта пропасть между ними, и думает со злостью, отворачиваясь: правильно. Правильно. Вот так все и должно быть. И снег, блять, и правда пошел. Мери Кристмас, как говорят там, где учится мажор. Все как на картинках. И в башке теперь крутится только одна не дающая покоя мысль: он хочет знать правду. Он знает, что после этого вопроса все станет только хуже, и говорит себе: не делай этого, ты пересрешь все окончательно. Но все равно спрашивает. Потому что предупреждения и правда не работают. — Нахуя ты опять приперся? — резко спрашивает Рыжий, рывком поворачивая башку в сторону мажора. Тянь медленно закрывает глаза и говорит, так и не открывая их: — Тебе не приходило в голову, что я правда могу скучать по тебе? Тоже. — В жопу себе засунь свое тоже, — огрызается Рыжий и тут же затыкается: звучит жалко, потому что в этом выпаде хорошо слышна фальшь. Да и похуй. — Че, больше рыжих не нашел? — Нашел. — Мажор открывает глаза и пожимает плечами. — Есть у меня на курсе парочка ирландцев... — Рад за них. — ...но почему ты думаешь, что нужен мне только потому, что ты рыжий? Нужен мне. Рыжий теперь ему нужен, оказывается. Ну да. Пафос-детокс, ты забыл, малыш Мо? — Ты щас у меня полетишь с этой крыши к ебеням за такие фразочки. — Малыш Мо, расслабься немного. Мы здесь одни. Сам же говорил — вокруг на пару километров ни души. Никто, кроме нас с тобой, этих фразочек не услышит. — И че теперь? Меня это должно как-то склонить поощрять твои гейские замашки? Тупо, да. Особенно учитывая то, что это он сегодня утром поцеловал мажора, а не мажор его. Но он ведь решил просирать все до конца. В такой борьбе все средства хороши. В особенности когда бороться приходится в первую очередь с самим собой. Хэ Тянь молча смотрит на него в упор из полуприкрытых век, а потом резко подается вперед, хватая за подбородок. — Не заставляй меня напоминать, как ты той ночью в студии спустил прямо в штаны от моих гейских замашек. И чуть не сделал то же самое вчера. И спустил бы, если бы я не уснул. Я бы об этом позаботился. Лицо моментально вспыхивает. Рыжий ведет головой, вырывая челюсть из цепких пальцев. Морщится: — Блять, тебя самого не тошнит от того, как это звучит? — Мне понравилось, как это звучало. Я очень хотел бы послушать еще раз. Каждый звук просто сочится густым самодовольством. И просрать все до конца оказывается не так-то просто. Рыжий протяжно вздыхает и трет рукой нижнюю челюсть. Да, хватка у Тяня крепкая. Он лишний раз убедился в этом в ту ночь незадолго до отъезда мажора. Он правда хотел убежать после того, как богатей неожиданно поцеловал его у безразмерного окна. Правда хотел. Как только смог снова вздохнуть, решил сразу же, что стартанет сейчас же и остановится только у собственного дома, и то не факт. Но этот поехавший схватил его за запястье, и вырвать руку оказалось невозможным. И это было только частью проблемы: Тянь быстро дернул его на себя и каким-то непостижимым образом оказался сразу со всех сторон. Рыжий огрызался и пытался вырваться, но все время утыкался то в кольцо рук, то в твердый живот, то в пышущую жаром шею, и в конце концов прекратил дергаться. Тянь уловил эту перемену в нем моментально и горячо прижался губами к его шее. И все пошло прахом. Жаром, жаждой, страстью и прахом. Неудивительно, что он сейчас острит по поводу желания послушать это еще раз: Рыжий стонал, как двинутый, упираясь ртом в ключицу Тяня. Почти кричал. Хорошо хоть недолго. Или наоборот плохо. Да блять, лучше не вспоминать об этом. Но он уже вспомнил: теперь полыхает не только лицо, но и шея, и под накинутой на плечи курткой все загорается. Хэ Тянь следит за ним из-под опущенных век своими чернильными глазами и считывает с лица малейшие оттенки эмоций. Читает, как открытую книгу. Говорит негромко: — Я еще позабочусь, кстати. Спать я больше не намерен. А Рыжий некстати вспоминает, что вскоре после той ночи мажор съебал. Как съебет и завтра. Если, конечно, Рыжий ничего не сделает для того, чтобы это случилось сегодня. — Можешь мне о своих намерениях не рассказывать, — отрывисто бросает Рыжий, глядя в сторону. — У меня, прикинь, есть собственные намерения. Ты, кстати, в них не входишь. Хэ Тянь смотрит на него с каменеющим лицом, но Рыжего уже понесло: это ебучее бесконечное небо навалилось сверху, почти раздавило его, и ему почему-то больно, и он хотел бы избавиться от этого дерущего чувства и притормозить, но не может. Просто не может. — Низко кланяюсь за невъебенные цзяозцы. Охуенный вечер получился, но он подошел к концу. Пошли, щас помогу тебе собрать твое шматье и посуду и можешь уебывать. Может, еще успеешь отметить Рождество с семьей. А у меня другие дела есть. Ты бы это знал, если бы поинтересовался, а не пытался меня заставить делать то, чего я не хочу. Вскидывается, глядя прямо в лицо мажора. Тот смотрит в золотые глаза недоверчиво, а потом поджимает край нижней губы, прикусывая ее, и медленно кивает несколько раз подряд. Опускает глаза, глядя на порошочное кольцо, трогает его большим пальцем. Потом поднимает голову рывком и говорит низким голосом: — А ты знаешь, наверное, ты прав. Хватит уже тут торчать. Меня этот холод уже заморозил. Встает, неторопливо подтягивает скомкавшиеся штанины вниз, смотрит на обутые в домашние тапки ноги. Рассматривает снежинки, падающие на рукава черной куртки. И повторяет хрипло, разворачиваясь в сторону пожарной лестницы: — Заморозил, Рыжий. Я пошел. И Рыжий, силясь различить за спиной бесшумную поступь мажора, думает: что за хуйня жизнь эта ваша ебучая. Когда ты не получаешь того, что тебе хочется, ты думаешь, что тебя уже никаким дерьмом не испугаешь. А потом понимаешь, что ты все еще можешь испугаться. Если ты все-таки получишь то, чего добивался. Он откидывается в кресле и смотрит в необъятную звездную синь, думая: лучше бы и меня заморозило. Потому что меня пока только жжет. Отовсюду: изнутри, снаружи, у виска, на щеке, на губах, на свезенных локтях и коленях. И хорошо, думает Рыжий, что мажор наконец сдался и согласился упиздовать. Плохо только, что в сердце Рыжего он останется до тех самых пор, пока это сердце не износится. А впрочем, думает Рыжий, закрывая глаза, такими темпами и этого ждать недолго. И никакие предупреждения тут не помогут. Ему уже вообще мало что поможет. Такой уж он, Рыжий. Решил просрать все до конца — так и сделает. Зуб дает.