Двойное несчастье

Если смотришь в небо, с которого сыпется снег, возникает ощущение, что ты летишь. Небо словно несется тебе навстречу, и даже если ты сидишь в старом дешевом кресле на бетонной крыше гаража, тебе все равно может показаться, будто ты падаешь в это небо, проваливаешься в него, рассыпаешься на такие же рваные снежные клочья, которые вскоре упадут на грязный асфальт и бесследно исчезнут. Рыжий думает, что если бы он и нырнул в бесконечную черно-синюю высоту, все равно не встретился бы с самолетами, несущими в своих лакшери-салонах смазливых богатеев, торопящихся вернуться в любимые кампусы. Мажоров, которые, должно быть, недоумевают, почему это они решили, что пафос-детокс — это то, что им нужно. Мажоров, уже стоящих у своих пиздецки дорогих Стирлингов в ожидании лакеев, которые выпустят их из тесной бетонной коробки в привычный комфортабельный мир, кланяющийся им в пояс. Выпустят — а потом могут таять в свое удовольствие на грязном асфальте. Мажорам на лакеев должно быть плевать. Так должно быть. Так правильно. Ну а лакеям не стоит заставлять богатеев ждать слишком долго. Не стоит, но Рыжий упрямо сидит на крыше до тех пор, пока у него пальцы не начинают неметь, а на одежде и волосах не собирается слой снега. Надо же, думает он, а еще вчера было тепло. Некоторые вещи случаются непредсказуемо и внезапно, хочешь ты этого или нет. Как этот снегопад. И хотя снег зимой — это гораздо логичнее, чем дождь, Рыжего падающие с неба хлопья все равно почему-то бесят. Как и то, что богатея этот холод заморозил. Наверное, любой человек рано или поздно охуел бы от бесконечных перепадов настроения, которыми его сегодня колотит, и от количества хуев, которыми Рыжий сегодня обложил мажора. И богатей все-таки сдался, и это как бы подтверждает: не больно-то Рыжий и нужен был ему. Не так сильно, наверное, как он сам нужен Рыжему. Ну, мог бы быть нужен. Их-то ничего не связывает. Ничего, думает Рыжий, потирая друг о друга замерзшие ладони. Не думает о том, почему у него висок до сих пор горит. О том, что сказал мажор до своей фразы про ирландцев. И об обещании мажора длиною в год не думает тоже, старательно возвращая мысли к ебучим ирландцам. Вот и пусть пиздует к другим рыжим. Этот рыжий уж как-нибудь и без этого долговязого уебана обойдется. Сейчас только поставит точку окончательно — и можно начинать обходиться. Зря он себе все это дерьмо с возвращением долгов нафантазировал. Зря. Он встает, складывает негнущимися пальцами дачные кресла, убирает их под навес. Ставит рядом жестянку с окурками, заполненную пушистым снегом. Окидывает взглядом крышу, уже стоя у самой двери, и думает: интересно, резина у него на Мерсе зимняя или нет. Потом думает: мне должно быть поебать. Пусть хоть грузовой вертолет сюда вызывает, чтобы его драгоценную тачку на поворотах не заносило и чтоб ей снег в воздуховоды не набился. А он может и набиться. Особенно если их кастомизировали. Он запирает дверь на крышу, стоя в самом верху пожарной лестницы, и готовится к последнему броску: направиться в кухню, сунуть в пластиковый пакет всю его посуду, вернуться в комнату, молча собрать вещи, которые притащил мажор, и отнести все это к Стирлингу. Игнорировать любые слова богатея, который уже должен был собраться и ждать его там же, на пластиковом стуле, упирая свои длиннющие ноги в перекладину. Или уже даже за рулем тачки. Ну так вот, Рыжий будет молчать, что бы этот еблан ни сказал. Хотя Рыжему кажется почему-то, что он так ничего и не скажет. Дальше по плану открыть ворота мастерской, выпуская мажора. И затем запереть их, сразу же, как только родстер выкатится под мутный фонарь. В последний раз за сегодня. Все. Кажется, ничего сложного. Но вы ведь уже и так в курсе, что жизнь Рыжего и планирование нихуя не сочетаются. Все идет наперекосяк сразу же, когда он спрыгивает с последней металлической перекладины: его глаза не привыкли к полумраку коридора, и он отряхивает с башки снег почти вслепую. Трет лицо замерзшими руками и уже собирается идти в кухню, когда налетает на стоящего в этом полумраке мажора. Отскакивает назад, как от огня. Думает невольно с недоверием: он здесь все это время стоял. Стоял и ждал меня. Не у Стирлинга. Не в комнате даже — вот тут, в полутемном коридоре, стоял и ждал. Зачем-то. И мажор это подтверждает. Говорит тихо: — Наконец-то. Он отлипает от бетонной стены и шагает навстречу Рыжему, спрашивая: — Замерз, малыш Мо? А малыш Мо еще не видит нихуя: у него в глазах все так же кружится снег, на который он смотрел добрые двадцать минут снизу вверх, так что ему даже казалось, что он начинает слепнуть. И может, именно из-за этого дурацкого ощущения Рыжий, потирая замерзшие ладони, проебывается снова, нарушая правила собственного же плана. Он спрашивает сердито, щурясь в сторону богатея: — Какого хуя ты тут делаешь? Силуэт мажора слегка пожимает плечами: — Жду, когда и тебя заморозит, видимо. Но ты ведь перец чили. Тебя так просто не заморозишь. — Так ты и не собирался съебывать, что ли? — выпаливает Рыжий, чувствуя, как внутри что-то надкалывается. — Куда, малыш Мо? — спрашивает богатей, обращаясь к Рыжему, как к умалишенному. — Я ебу, куда, — огрызается малыш Мо, — к семье своей. Куда-нибудь. И от ответа мажора что-то внутри не просто надкалывается, а раскалывается пополам, обнажая горячее сердце с высеченной на этой дурацкой мышце полуулыбкой. — Я же сказал тебе, что никуда не уйду. Я погреться спустился, потому что замерз. Мы ведь празднуем Рождество, Рыжий. По всем традициям. Это значит, что ты моя семья. Как минимум сегодня. Хэ Тянь делает один широкий шаг вперед, и испуганный Рыжий под собственное оглушительное сердцебиение пытается так же широко шагнуть назад, начисто забывая о торчащей сзади пожарной лестнице. Раздается глубокий металлический звон, и потирающий затылок Рыжий, у которого только-только начало проясняться в глазах, снова видит перед глазами искрящую рябь. Он вслепую выставляет перед собой кулак, чтобы не подпустить мажора слишком близко, и буквально вздрагивает от прикосновения горячей ладони к собственной заледеневшей коже. Но кулак не убирает: хочет согреться. Хотя бы немного. — Больно? — Нет, блять, приятно, — язвит Рыжий, ощупывая пострадавшую башку. — Я, мажор, обожаю башкой обо все подряд ебашиться. Бодрит, знаешь ли. — Ладно. — Тянь кивает с таким видом, будто даже не слышал слов Рыжего. — Тогда ответь мне всего на один вопрос. И если ты ответишь честно, я отстану от тебя. Клянусь. Мажор мнется, все еще держа ладонь на кулаке Рыжего. И Рыжий, чувствуя, как сердце пережевывает все внутренности целиком, ждет этого вопроса, думая походя: когда это господин Хэ последний раз вот так мялся перед вопросом? И от этого кажется, что сердце с высеченной полуулыбкой начинает не просто пережевывать внутренности, а отгрызать от них рваные куски. — Ну? — нехотя торопит Рыжий, думая: какого хера сейчас-то бояться. Я же уже и так решил все просрать. До того, конечно, как узнал, что это он — семья мажора, но решил же. Но страх все равно заливает его с головой, и он тревожно всматривается в лицо мажора, чуть запрокидывая голову. Глаза наконец привыкают к скудному освещению, падающему из-за угла, и он начинает смутно различать Хэ Тяня. Начинает — и пугается. Потому что, кажется, мажор тоже боится. И это заставляет Рыжего пересрать сильнее, чем любой из собственных страхов. Заставляет забыть о них начисто, оставляя на задворках сознания всего одну жужжащую мысль: если мажор боится о чем-то спросить, то Рыжий на этот вопрос отвечать не захочет уж точно. Так и получается: Тянь молчит еще секунду, а потом мягко спрашивает: — Чего ты хочешь? — ...Че?.. — Я не буду заставлять тебя делать то, чего тебе не хочется. Только скажи мне, чего тебе хочется. На самом деле. О, у нас тут снова подъехали слишком сложные вопросы, замаскированные под слишком легкие. Рыжий как-то отстраненно думает: у вас с Чино больше похожего, чем ты думаешь, мажор. Тебе бы это не понравилось, если бы ты это узнал. — Спроси, блять, что-нибудь попроще, — давит Рыжий пересохшим ртом, совершенно не зная, как еще отвечать на такие вопросы. Мажор спрашивает сразу же, на этот раз без заминки. — Ты хочешь, чтобы я остался? Рыжий смотрит в черные глаза еще секунду и опускает взгляд. Говорит, презрительно вздергивая губу: — Нет. Он ведь уже решил, так? Ну, наверное. Им не место рядом друг с другом и все такое. Еще про ирландцев что-то было, кажется. Но оно вылетело из башки под внимательным взглядом черных глаз. Богатей хватает его за холодный подбородок и запрокидывает рыжую голову снова, встречаясь с золотыми глазами. — А теперь честно. — Да отъебись ты от меня, — Рыжий пытается оттолкнуть мажора кулаком, все еще упирающимся в мягкий свитер, и вырывает башку из его ладони, ударяясь затылком снова. — Сука, — шипит он, снова потирая повторно ушибленное место. — Какого хуя тебе от меня надо? Мажор напряженно хмыкает, кивая: так я и думал, а потом тихо спрашивает: — А ты как думаешь? — Хочешь, блять, меня покалечить? — язвительно предполагает Рыжий, все еще держась за ушибленную голову. Вскидывает взгляд и холодеет: лицо у мажора уже не такое, как было минуту назад. Оно больше не выглядит испуганным. Оно изменилось. Теперь оно голодное, властное и отчаянное — почти такое же, каким было тогда у окна студии. Перед тем, как Хэ Тянь его поцеловал. И Рыжий, кажется, знает, что его ждет прямо сейчас. — Не хочу я тебя калечить. — Голос у мажора начинает подрагивать, будто это он торчал на занесенной снегом крыше, а не Рыжий. — Я тебя просто хочу. Не могу больше делать вид, будто нет. И все планы Рыжего по сборам мажора на выход окончательно летят в пизду. Мажор подступает ближе еще на один шаг, чтобы показать Мо Гуань Шаню: нельзя просрать все до конца, просто не получится, как ни старайся, если дело касается господина Хэ. Потому что решать за двоих у Рыжего получается хуево. Мог бы уже и запомнить это. И нет между ними никакой пропасти: Хэ Тянь хватает Рыжего за борта расстегнутой оранжевой куртки, подтягивает к себе, а потом мягко упирает его в стену. Мо Гуань Шань шипит неуверенно, привалившись к бетону: — Лучше, блять, отпусти меня, мажор. Но мажор, конечно, не отпускает. Он приближается еще немного, оставляя между ними совсем уж крошечное расстояние. Говорит, глядя на губы Рыжего: — Скажи, что ты тоже этого хочешь. — Не хочу, — отвечает Рыжий сквозь зубы, чувствуя, как внутри разгорается огонь. Пару мгновений он убеждает себя: это злость. Потом понимает: этот жар в нем не из-за злости. Это в нем так жажда говорит. Он смотрит в какие-то отчаянные, объебанные глаза напротив и добавляет, уже понимая заранее, что говорит полную хуйню: — Я думаю, что ты все еще можешь упиздовать. — Поправляется быстро: — Что ты должен упиздовать. И он знает, что мажор даже не слышит, что он говорит, хоть и смотрит на его губы. Он и сам почти не слышит собственного голоса: чувствует только, что в горле у него вибрирует так же, как и у Тяня. И сраное тело выдает все вместо него: оно начинает тянуться к богатею, как намагниченное, вопреки его собственной воле. Тот, кто мелко трясся у него внутри недавно в кухне, начинает делать это снова: под ускоряющиеся удары сердца где-то под диафрагмой в нем рождается горячая дрожь. Только в этот раз он уже не унимает ее. Знает, что бессмысленно: он хорошо помнит жесткое кольцо рук мажора. И то, чем все в таких случаях заканчивается. И не может он, при всем желании не может сказать честно, будто не хочет этого. А когда Хэ Тянь проскальзывает горячими руками под оранжевую куртку, оглаживая продрогшие плечи и одновременно стягивая с них мокрые от подтаявшего снега рукава, Рыжий чувствует, как разгорающееся внутри пламя заставляет железобетон сначала трещать, ломая его толщу, а затем обращает сухое крошево в пластилин. Рыжий — он ведь не железный. Ему без малого двадцать, и его сейчас горячо касается человек, который снится ему уже больше двух лет. Только на этот раз это уже не сон. Больше нет. И человек этот шепчет, наклоняясь к нему: — Я так сильно хочу тебя, Рыжий. Так сильно. Так сильно. Говорит: — Позволь мне. Ты ведь и сам хочешь. Ты хочешь. И Рыжий, закрывая глаза, думает: да ебись оно все. Хочу, блять. И я это заслужил. И он заслужил это тоже. И помогает Тяню стащить с себя куртку, зажмурившись от смелости собственного решения. Думает, подаваясь грудиной навстречу мажору: ебать я порнозвезда. Только вот он так долго, как порнозвезда, вряд ли сможет. Да и нужно ли? Рыжий видел гей-порно еще в школе, и оно ему не понравилось. Чем же, думал он, пялясь в экран, это отличается от дрочки, если все, что происходит во время секса — это ритмичные движения гениталий и размеренные шлепки по волосатой заднице? Если вот это ваша ебля и есть, Рыжий с ней успешно справится и в одиночку. Не тянет его как-то подставлять свой зад какому-нибудь пыхтящему там за спиной мужику, который еще и соски ему выкручивать будет. Это же, блять, больно. И грязно. В его голове увиденное в том ролике называлось технично и мерзко: совокупление. Заниматься этим ему не хотелось. Ну а то, чем они с мажором занимались тогда у необъятных окон его студии, сексом вроде как и не считается. Совокупления-то не было. Но сейчас, стоя в узком коридоре рядом с выходом на крышу мастерской, он думает, что готов был бы и к этому. И он бросается в эту готовность, проваливается в нее, как проваливался несколько минут назад в темное небо. Думает, вспоминая его заснеженную синеву: иди-ка в пизду, необъятная ты махина. Ты всего лишь кусок атмосферы. У тебя даже сознания нет. А я из-за тебя чуть собственное не потерял. И чуть не потерял вот это: обдолбанные глаза, обожженные пальцы. Горячие, почти раскаленные губы. Но больше не потеряет. Что угодно сделает, на любую хуйню пойдет, но не потеряет, хотя бы сегодня, потому что это и есть он, потому что в нем этого слишком много, потому что Рыжий уже пробовал без мажора, и получалось крайне хуево. Больше без ему не хочется. В нем словно переключается какой-то тумблер, и он думает: кого я, блять, пытался все это время обмануть? Кого и зачем, пусть даже я и знаю, что нам не место рядом друг с другом. Не место, но места более подходящего, чем в руках мажора, он еще в жизни не находил. Его продрогшее тело изнывает от жажды прикосновений, и где бы обжигающие ладони Хэ Тяня ни касались Рыжего, они всегда попадают в десятку. Хэ Тянь берет Рыжего за запястья, жарко, жадно, и одно только это простреливает током снизу вверх, а потом обратно. Тянь прижимается к телу Рыжего своим, целиком, от стоп до самого лба, сплетается коленями с коленями Рыжего, касается вздрагивающим торсом поджатого живота и грудины Рыжего, жмется лицом к замерзшим щекам, и Рыжий готов даже на совокупление. Он готов выть от того, что ощущает твердеющий член мажора своим собственным, уже тоже твердеющим. Готов сам спустить штаны и сказать: делай что нужно, потому что я согласен, я, блять, на все согласен, только не вздумай сейчас прекратить это все, мажор. Пожалуйста. Рыжий готов даже зад свой ему подставить. Он думает мельком, что, наверное, не будет сопротивляться, если Хэ Тянь поведет себя так же, как тот мужик в ролике. Но получается все совсем не так, как ему представлялось. Хэ Тянь не хватает Рыжего за шею, не разворачивает грубо, не прижимает к стене лицом. Не срывает белье и не плюет на пальцы. Хэ Тянь отпускает запястья Рыжего и обхватывает обеими руками его щеки, смотрит ему в глаза своими черными пропастями — а потом целует, и этот поцелуй получается полной противоположностью того болезненного утреннего: сейчас Рыжему горячо, мокро, мало, а мажор выдыхает шумно и судорожно, проскальзывает языком в задыхающийся рот Рыжего, и это и есть секс, и нет в нем никакого ритма и размеренности — только обжигающий хаос, и Рыжий готов осесть прямо на жесткий бетонный пол от того, сколько в нем сокрушительной ласки. Секс — это то, как дрожащие ладони припавшего к нему человека соскальзывают на шею Рыжего, то, как его большие пальцы оглаживают скулы и угол челюсти Рыжего, то, как влажно губы этого человека проезжаются по тем же местам, где только что были руки, и Рыжий не помнит, как нужно дышать, и он не помнит, как называется то, чем они занимаются, и на секундочку, всего лишь на секундочку ему вдруг кажется, что называется это каким-то шифром. Что-то там про двадцатые числа мая. И ему совсем не страшно. Хэ Тянь не скручивает ему соски, не лапает за зад, не подминает его тело под себя. Он делает кое-что другое, от чего глаза Рыжего какого-то хуя сами собой зажмуриваются. Хэ Тянь гладит Рыжего. Проводит ладонями по напряженной спине, скользит на затылок, касается выступающих ключиц, оглаживает ребра, а потом снова возвращает ладони к лицу, трогает пальцами влажные губы, и все это время он не отрывает собственных губ от кожи Рыжего, рассыпая мелкие поцелуи по щекам, бровям и скулам, влажно касается шеи, а потом широко и мокро лижет губы Рыжего горячим языком. Говорит жарким шепотом: сладкий. И в этом так много грязи, и совсем ее в этом нет, и это вспарывает дрожащую грудную клетку, заставляет отчаянно хватать опаляюще-холодный воздух пылающим ртом и подталкивает наконец коснуться мажора самому. Рыжий подается вперед, задыхаясь, бодает лбом горячий богатейский подбородок, несмело, неловко, касается переносицей гладкой щеки мажора, а потом рывком обнимает его, забрасывая одну руку на вздымающиеся плечи Тяня, а второй пробираясь под мягкий коричневый свитер. Осторожно поглаживает дрожащим большим пальцем обнаженный мажорский живот. И тут же жалеет об этом. Хэ Тянь вздрагивает от этой едва ощутимой ласки так, будто Рыжий всадил ему под ребра нож, и тут же прижимается сильнее, буквально вдавливая Рыжего в стену. Выдыхает громко приоткрытым ртом, бодаясь темной макушкой в рыжий висок. Потом быстро отстраняется, снова хватая его за запястье, и снова целует его в губы, говоря срывающимся шепотом: — Пойдем в постель. И Рыжий, чувствуя, как крупно колотит его тело, молча трясет головой, мелко-мелко кивая. Он сам берет Хэ Тяня за горячую ладонь и думает: вот теперь-то все действительно правильно. Но без пиздеца, конечно, не обходится: мы же, в конце-то концов, о Рыжем говорим. Пиздец случается сразу же после того, как они торопливо возвращаются в подсобку по тому же коридору, по которому Чино вел трясущегося Рыжего в собачью ночь. Трясется Рыжий почти так же, как и тогда, но уже совсем по другой причине. И на этот раз уже не его ведут — ведет он, крепко держа за руку идущего позади Хэ Тяня. И именно это ощущение — ведут не его, ведет он — играет с ним в дерьмовую игру, которая чуть было не ломает все на корню: когда ему все-таки становится страшно (почти сразу же), он начинает творить несусветную хуйню. Как, в общем-то, и всегда в моменты страха. Как только они входят в подсобку, он тут же отпускает ладонь мажора, легко толкая его в сторону кровати кончиками пальцев, а сам быстро пересекает небольшую комнату, вырубает колонки и щелкает выключателем света, почти одновременно погружая подсобку в тишину и темноту. Думает, пробираясь к постели на ощупь: главное — не останавливаться. Не показывать мажору, что ему страшно, а сердце колотится так сильно, что даже возбуждение смазывается. Оно и правда смазывается — он чувствует, как пожар в штанах стихает до вялого костра, и думает с каким-то отчаянием, сдергивая с себя спортивки у самой кровати: ну вставлять-то не я буду, а мне. Значит, и стояк не нужен. Рыжий нащупывает стоящего у постели мажора и молча толкает его дрожащей рукой на матрас. Хэ Тянь садится на кровать и спрашивает хрипло: — Что ты делаешь, Рыжий? Рыжий поворачивается к пластиковому комоду, шаря по его поверхности руками. Шепчет беззвучно: давай же, блядища, я знаю, что ты тут. Натыкается ладонью на торчащую из-под философского трактата коробку и сгребает ее, отчаянно пытаясь найти чертов язычок, распаковывающий пленку. — Малыш Мо. Что ты делаешь? Мажор пытается встать с постели, но Рыжий с силой нажимает ему на плечо, проезжаясь потной ладонью по мягкому свитеру. Говорит дрожащим голосом, бестолково вращая в руках коробку со скребущимися внутри ультратонкими: — Что нужно. Раздевайся. Он находит наконец ебучий язычок и с силой тянет его в сторону, снимая пленку. Достает трясущимися руками плоскую полоску презервативов и отрывает один, чувствуя, как у него даже губы начинают дрожать. — Рыжий, постой. Куда ты так торопишься? — Тебе реально надо это объяснять? Снимай штаны, — повторяет Рыжий, подступая вплотную к сидящему на кровати Тяню. — Эй, эй, малыш, остановись. Ты не… — Давай ты мне не будешь рассказывать, что мне делать, — шумно и часто дыша, бросает Рыжий в темноту, даже не дослушав, что хочет сказать мажор. Незачем ему что-то слышать. Он если сейчас еще слушать начнет, что угодно случиться может. Например, в нем исчезнут остатки решимости, вспыхнувшей там, в узком коридоре у пожарной лестницы, или он опять небо это сраное вспомнит, или еще о какой хуйне подумает, и все пойдет по пизде, и не будет больше так горячо, и вообще уже ничего не будет, потому что он просто в очередной раз пересрет все, и в этот раз пересрет действительно до конца. Рвать надо резко. Нырять в холодную воду — тоже. Вот и с еблей затягивать не стоит. — Рыжий. Так ничего не получится, — негромко, но напряженно говорит Хэ Тянь, когда Рыжий опускается перед постелью на корточки и пытается расстегнуть в темноте мажорский ремень скользкими руками. — Все, блять, получится. Давай только не затягивать, — отвечает Рыжий, судорожно вдыхая трясущейся грудной клеткой. Шумно сглатывает, когда чувствует сквозь футболку осторожное прикосновение горячих ладоней Тяня, слегка надавливающих на его плечи в мягком отталкивающем жесте. Хватает одну из этих ладоней, вкладывая в нее квадратик с презервативом, и добавляет с нажимом: — Давай. Надевай. — Малыш Мо, не надо так. Правда. Давай пока притормозим. Ненадолго. Рыжему расстроенный мажорский тон горло перерезает, но он продолжает сражаться с его ремнем, а когда металлическая пряжка наконец поддается, он жестко стаскивает штаны с Тяня, нехотя приподнявшего таз. Говорит, срываясь на нервный смех: — Да конечно, блять, так мы взяли и остановились, ага. Давай еще сядем кофейку выпьем, может, а, мажор? Еще разок, да? Как вчера? — Ты же не хочешь этого, — мягко говорит Хэ Тянь, обнимая лицо Рыжего горячими руками. В одной из них все еще лежит упаковка с ультратонким. — Ты определись уже, — задыхаясь, бросает Рыжий, остервенело стягивая с богатея белье. — То я хочу, то я не хочу. — Отбрасывает боксеры в сторону и встает, стягивая трусы с себя самого. Как же хорошо, что он свет нахуй выключил. Иначе бы не решился. — Я-то как раз делаю то, чего хочу. Замирает на секунду, пораженный внезапной мыслью. Спрашивает напряженно: — Это ты, может, не хочешь, мажор? Передумал уже? Он слышит, как богатей встает с кровати, и почти сразу же чувствует на своих плечах прикосновение его ладоней. Они скользят вверх, обхватывая за шею, а потом к его лбу прижимается лоб Хэ Тяня, который говорит тут же, близко-близко, почти губы в губы: — Конечно, нет, малыш. Я не передумал. Я очень хочу тебя. Давай просто не будем спешить, ладно? — Он удерживает горящее лицо Рыжего прижатым к своему, касается губами его губ, влажно, мягко, и добавляет: — Давай сделаем все чуть иначе? — Не хочу я иначе, — говорит трясущийся Рыжий, хватаясь за мягкий свитер Тяня. Не могу я иначе. Как же ты, мажор, не понимаешь. Иначе нельзя. Может, там, за океаном, у тебя и делают иначе. Те, кто ебется каждый день. Кто может запросто устраивать длинную прелюдию и трахаться, глядя друг другу в глаза. Но это ведь не о Рыжем. И если ты, мудило позолоченное, и дальше будешь меня отговаривать, я уже не смогу решиться на это снова. Эта мысль будто подхлестывает его, и он решительно протягивает одну дрожащую руку вперед, натыкаясь на обнаженные ноги Хэ Тяня. Сглатывает сухо и ведет руку вбок, отчаянно зажмуриваясь. Думает: не меня ведут — я веду. Я сам решаю. И я решил. Я сделаю что угодно, чтобы не потерять все это. Даже если мне страшно настолько, что ползущая в сторону рука ходуном ходит. Еще пара сантиметров — и его пальцы касаются горячего паха мажора. Он выдыхает шумно, как от удара, когда упирается ладонью в член. Сука. Тут одно из двух: либо богатей тоже волнуется, либо он и правда перехотел. И Рыжий не ебет даже, что из этого хуже. — Перехотел все-таки? — Нет, Рыжий. Просто хочу не торопиться. — Тогда не расслабляйся, мажор. Че сделать надо, чтобы встал опять? — Ничего не надо, малыш Мо. Давай просто… — Отсосать? Он говорит это, зажмуриваясь еще крепче, чем раньше, и чувствует, как морщится прижатый к его бровям лоб мажора. — Да господи, Рыжий, — с каким-то даже отвращением говорит Хэ Тянь, отрывая одну ладонь от горящей рыжей шеи. Ту, что с ультратонким. Опускает ее вниз, и Рыжий чувствует, как рука богатея начинает двигаться. — Сейчас все будет, только ради бога, перестань так спешить. Дай мне немного… — Щас дам, — нервно выдыхает Рыжий, легко толкая мажора на кровать. В голове стучит: не останавливаться, не останавливаться. И он не останавливается: шарит руками в темноте по телу мажора в поисках небольшого шуршащего квадратика. — Где гондон? — Я не знаю, — растерянно-сердито отвечает Тянь и хватает его за руку, пытаясь подняться с кровати, но Рыжий тут же прижимает его назад к матрасу, забираясь сверху. Обхватывает его бедра коленями, повисая над ним, и вкладывает в ладонь богатея еще один презерватив. — На. Надевай, как будешь готов. — Рыжий, — мажор шумно вздыхает, пытаясь взять Рыжего за руку, но он вырывает ладонь, — ты еще не готов. — Все я готов, — огрызается Рыжий, опираясь на мелко подрагивающие ноги. — Готовее уже не буду. Если и это тебя не устраивает, я даже не знаю тогда, что тебе еще надо. — Мне надо, чтобы ты расслабился. Хэ Тянь поднимается на локтях, приближаясь к нему, но Рыжий тут же давит на грудину мажора, скользнув по мягкому свитеру: лежи, как лежишь. Не (пугай) отвлекай меня еще больше. Говорит, нащупывая ладонь богатея: — А мне вот как раз не надо, чтобы ты расслаблялся. Продолжай. И снова направляет руку Тяня назад к его паху. — Малыш Мо. — Тянь бессильно вздыхает, но возвращается к ритмичным движениям. — Давай остановимся, пока не поздно. Пожалуйста. Я, блять, всеми силами стараюсь успеть, пока не стало поздно, — отчаянно думает малыш Мо, чувствуя, как футболка прилипает к дрожащей спине. Он вслепую протягивает руку и натыкается ею на твердый член, который мажор прижимает к животу ладонью. Отдергивается, будто обжегшись, и торопливо говорит, едва не захлебываясь новой волной страха: — Все, давай. Распаковывай. — Рыжий. Это не все, что нужно. Нам нужно еще… — Нам нужно начать уже. Давай. — Добавляет дрожащим голосом: — Иначе я больше не решусь. — Малыш Мо, нам не обязательно сейчас… — Ты не хочешь уже, да? Все-таки не хочешь? — Твою мать, Рыжий. Хэ Тянь раздраженно разрывает упаковку с ультратонким, отрывисто вздыхая под нависающим над ним телом. Рыжий вслушивается с дрожью во влажные резиновые звуки, ждет полминуты, а потом напряженно спрашивает: — Ну? Все? Но мажор упрямо молчит, и Рыжий снова протягивает руку, нащупывая скользкую латексную поверхность. Вытирает пальцы о бедро. Говорит Тяню: — Держи его. — Рыжий, — говорит мажор с сожалением, — это не так делают. — Вот и будешь делать как положено с остальными. — Рыжий пытается умоститься сверху поудобнее, но непривыкшие к новой позе ноги разъезжаются на одеяле, а свезенные колени саднят. Насрать. Нельзя останавливаться. — Я и сам знаю, как надо. — Ничерта ты не знаешь, — раздраженно-грустно говорит Хэ Тянь. — Нам как минимум смазка нужна. — На них же написано, — нервно выплевывает Рыжий, чувствуя, как в него упирается горячий и твердый член мажора. — Написано, блять. Что они с ней. Со смазкой. — Ее не хватит. — Хватит. Но мажор, кажется, прав: то ли им не хватает смазки, то ли Рыжему нужно расслабиться, то ли еще что-то идет не так, но все, что он чувствует — это боль, сначала давящая, а потом острая, пронизывающая все тело снизу вверх, разрывающая даже, и ни на какой май это уже не похоже. Он морщится, задерживая дыхание, приподнимается и пытается продышать ее, но нихуя не получается: ему все еще больно, так больно, что он не чувствует ничего, кроме этой острой рези. Нихуя, думает он. Это надо просто перетерпеть. Но отступать нельзя. Просто потому, что потом он не решится на это снова. И потому что несмотря даже на эту жгучую боль, он не должен это проебать. Он же все еще хочет. И чтобы мажору было хорошо, хочет тоже. Он, блять, для этого и корячится. Поэтому он сжимает зубы и пытается снова, задерживая дыхание. Опускается сильнее, и даже несмотря на то, что эрекция у напряженного мажора уже спадает, он все еще достаточно твердый, и в закрытый рот Рыжего прорывается короткий стон. Не от удовольствия, и всего один. Но Хэ Тяню достаточно и этого. Четко отличая этот стон от тех, что Рыжий издавал тогда в студии, мажор резко поднимается, слегка стукнувшись о мокрый рыжий лоб, сгребает Рыжего в кольцо рук и говорит с нажимом: — Рыжий, прекрати это. И Рыжий, пытаясь вырваться из объятий мажора, бросает фразу, над которой даже не раздумывает особо. Хорошо, что не раздумывает: если бы он задумался хоть на секунду над тем, что говорит, то не сказал бы ничего подобного. Хуй знает, чем все закончилось бы тогда. Он говорит, все еще упираясь саднящей задницей в полувялый богатейский член: — Мажор, замолчи, будь другом. Хэ Тянь, замирая на мгновение, вдруг отвечает гулким сдавленным голосом: — Ну да, это будет очень по-дружески. И, наверное, это напряжение так на них действует. Напряжение и боль, потому что мажору, наверное, тоже может быть больно. Но в этот момент об ощущениях мажора Рыжий не успевает подумать: он вдруг отчаянно прыскает смехом, неожиданно для себя самого, и Хэ Тянь делает то же самое, утаскивая нервно смеющегося Рыжего в охапку подальше от собственного паха. Пару минут Рыжий слышит только собственный полуистеричный хохот, и чувствует, приваливаясь вспотевшей спиной к бетонной стене, как у него сводит болью мышцы пресса, а по щекам уже текут горячие слезы, но не может остановиться: прижимает руку к трясущемуся животу и хватает ртом воздух, пока приступы смеха не стихают, сначала урежаясь, а потом прекращаясь вовсе. И когда это наконец происходит, единственное, что он говорит, это: — Бля. Потирает рукой взмокший лоб, отчаянно желая провалиться прямо сквозь этот матрас под землю, чтобы никогда больше не встречаться взглядом с мажором. Думает еще раз: как же заебись, что он свет выключил. Что Тянь хотя бы не видит его сейчас. — Ты в порядке, малыш Мо? — осторожно спрашивает мажор, касаясь вслепую стопы Рыжего. Он чуть подтягивает ногу, прикрывая наготу. Вдруг богатей и дальше будет щупать. — В полном, — язвительно-хмуро бросает малыш Мо. В полнейшем: тело все еще изнеможенно подрагивает, отходя от трясучки, саднят залитые потом колени и локти, а в заднице будто труба побывала. Говорил же он, что не вывозит эти ваши сексуальные нагрузки. И это еще совокупления толком не случилось. — Тебе больно? — Слушай, не начинай, а? Рыжему даже не нужен свет, чтобы знать: он люто покраснел, а мажор нахмурился. — Ну уж нет. Теперь именно я и начну. Мы уже попробовали по-твоему. Пока что ничего хорошего из этого не вышло. — Хуево старались, значит. — Отлично старались. Просто немного неправильно. — Че, блять? — со страхом спрашивает Рыжий, думая вдруг, что мажор скажет сейчас: это я должен был быть на твоем месте. Нет уж. Он того, что только что пережил, врагу даже не пожелает, не то что мажору. Хуй знает, как люди этого добровольно хотеть могут. Да и не знает он, как надо. Ну. Чтобы он. Не его чтобы. Еще и мажора к тому же. Не знает. — Ты очень смелый, Рыжий. Очень. — У Рыжего на этих словах сердце с размаху ухает вниз, прямо к горящей заднице. — Но ты слишком поторопился. В следующий раз мы сделаем все иначе. И несмотря на то, что сердце у него все еще колотится где-то на днище, а не там, где должно колотиться, он ощетинивается: — А, в следующий раз? Ну тогда, конечно, давай сделаем, как ты скажешь, мажор. У меня ж жопа резиновая. Можем прям щас приступить. Глубокий вздох. Усталый, терпеливый, протяжный, совсем не хэтяньский, будто говорящий: ну что ты за бестолочь такая. Успокойся. И Рыжий не то чтобы успокаивается, но хотя бы больше не огрызается. Практически. В темноте он как будто один, если абстрагироваться от ощущения теплой ладони мажора на стопе, поэтому быть честным получается не так трудно, как обычно. Он говорит, прислушиваясь к ощущениям внизу: — Пиздец, как это вообще можно терпеть. Хэ Тянь немного подтягивается на руках и придвигается ближе к Рыжему, заставляя того почти вжаться в стену. Рыжий чувствует, как мажорская ладонь чуть крепче сжимается на его ноге. — Это не приходится терпеть, если есть смазка. — Так на твоих ультратонких же написано, блять, было, что там она есть! — Этого недостаточно. Нужна дополнительная. Она специально для таких целей в тюбиках продается. — Так а какого хера ты приперся ко мне без нее? — выпаливает Рыжий, думая: какой уже смысл делать вид, что он не имел в виду ничего такого ни вчера, ни сегодня? После всего, что уже случилось. — Ладно еще вчера. Вчера мы вообще случайно встретились. Но сегодня. Ты знал, куда ты едешь и зачем? Или ты думал, что у меня тут залежи этой твоей смазки в мастерской? — Кто тебе сказал, что я приперся без нее? — раздраженно говорит Хэ Тянь, еще крепче сжимая ногу Рыжего. — Она лежит в машине. Ты же мне даже сказать ничего не дал, не то что сходить за ней. — Нехуй потому что тут разговаривать. — В следующий раз мы начнем с нее, — уже спокойнее говорит мажор, немного ослабляя хватку. — Не сейчас, — быстро добавляет он, слыша, как Рыжий набирает в легкие воздуха для очередного язвительного ответа. — Не сейчас, малыш Мо. В следующий раз. — Я не ебу, — щетинится Рыжий в темноту, — когда этот следующий раз наступит. Он не говорит: следующего раза не будет. Сам не знает, почему. Но не говорит. — Когда бы ни наступил, — уже совсем спокойно говорит мажор, еще чуть ближе придвигаясь к Рыжему, — мы сделаем все правильно. Только не торопись ты и не паникуй, я тебя прошу. И отодвинься уже от этой стены. Она же холодная. — Сам ты не паникуй, — на автомате огрызается Рыжий, не сдвигаясь ни на миллиметр. — Отодвинься. От бетона. — Хэ Тянь сгребает в кулак влажную футболку на Рыжем и тащит его на себя, говоря при этом: — Я не трону тебя. — В смысле “не тронешь”? — хмуро бросает Рыжий, отодвигая собственное голое бедро от бедра мажора. — А следующий раз? — Следующий раз будет в следующий раз. — Богатей протягивает руку, чтобы коснуться его, но Рыжий отталкивает ладонь с длинными пальцами. Нехуй нежности разводить. И испуганно вздрагивает от неожиданности, когда Хэ Тянь все-таки хватает его одной рукой за предплечье, а второй за шею, безошибочно находя ее даже в темноте. Говорит жестко: — Ну-ка перестань дергаться. Ты фактически пытался меня изнасиловать пять минут назад. Или себя самого с моей помощью. Насухую притом, а сейчас даже за руку не даешь себя взять? — Встряхивает его, всего целиком, и добавляет: — Тебя что, все надо заставлять делать? Как ты живешь-то вообще, если не позволяешь себе просто расслабиться? — Вот так и живу, — отрывисто говорит Рыжий, упираясь ободранным коленом в мягкий свитер. Но не вырывается: мажор все еще сильнее. Мажор еще двинутее его самого, и он все еще немножечко побаивается Тяня, когда он такой. Не больно-то повыделываешься, сидя рядом с ним вот таким без трусов. Богатей отпускает его шею и предплечье, но совсем руку не убирает: слегка касается запястьем обнаженной кожи Рыжего. Говорит уже спокойнее: — Если не хочешь попробовать по-моему, на этом все и закончим. Никакого больше насилия, ясно? — Хмыкает негромко, легко толкая Рыжего локтем. — Меньше всего мне нужно, чтобы ты себя заставлял делать еще и это. Молчит еще пару секунд и добавляет уже серьезно, даже холодно, будто и не Рыжему эти слова адресуя: — Спать ты со мной будешь без принуждения. Только если сам захочешь. — Тебе вот это двадцать минут назад ни о чем не сказало? — раздраженно говорит Рыжий, потирая шею в том месте, где ее касалась крепкая мажорская рука. — Я хотел. Он не видит Тяня, но каким-то образом знает, что тот покачивает головой. — Мне такие хотелки не нужны. Ты же только хуже себе сделал. Хватит. Давай сейчас отдохнем немного, посмотрим что-нибудь, а потом ляжем спать. Или просто поговорим. — Серьезно? — Теперь хмыкает уже Рыжий. — Поговорим? Да, конечно, давай поговорим. Это же как раз то, чего нам сейчас не хватает. — Именно этого нам и не хватает. Мы, между прочим, последние пятнадцать минут как раз говорили. И никто не умер. А если бы мы начали с разговора, а не с того, с чего начали, то сейчас бы точно не диалоги вели. Рыжий вспоминает собственную горячечную торопливость у пожарной лестницы. Вспоминает, как глубоко и жарко его целовал мажор, как он отчаянно потянулся навстречу его широкой груди, и думает: кажется, я все-таки проебал все. Как и хотел. Он не знает, в какой момент все изменилось и как можно было так все уронить, но ему удалось. Вот, пожалуйста: сидит сейчас тут с горящей жопой, испытывая острую необходимость все исправить и вернуть назад, к тому горячему “Пойдем в постель”. И пойти в постель так, как хотел мажор. Потому что он явно смыслит в этом побольше Рыжего. Естественно. Но это почему-то не вызывает сейчас злости или ревности. Только стыд и сожаление. Он думает, осторожно притираясь голой ногой к боку Тяня: может, ты и прав. Может, в следующий раз мы и сделаем все по-твоему, мажор. — Ну извини. И хоть говорит он это полуязвительно, в этой царапающей горло фразе все-таки есть искренность. И богатей ее улавливает. Поворачивается к нему, нащупывает в темноте локоть Рыжего и просто берется за него. Не гладит, не сжимает, не делает ничего: просто держит его теплой ладонью, и Рыжего будто немного отпускает. Самую малость. — Да ничего. — И ты что, — через силу выдавливает Рыжий, зажмуриваясь даже в темноте, — просто уедешь вот так ни с чем? Если, ну. Не будет больше ничего. — Ни с чем?.. Мажор скользит по его руке вверх, гладит шею. Поднимается выше, трогает пальцем губы. Рыжий не отталкивает его. Оттолкнуть будет тупо даже для Рыжего. В самом деле, не он ли пытался умоститься на мажорском члене полчаса назад. Куда уж теперь его отталкивать-то. — Да, видимо, уеду ни с чем. Богатей все-таки тянется к нему, легко касается его губ. Очень легко. Почти так же, как в кухне коснулся виска. И от этого легкого касания Рыжий тоже не отворачивается, чувствуя где-то глубоко внутри отголоски того жара, с которым он шел в эту комнату, держа Тяня за руку. — Ты мокрый весь. Хочешь в душ? На этих словах Рыжий как-то особенно остро ощущает соль в коленях и локтях и холодящую спину футболку. Говорит, прочищая горло: — Ага. Не помешало бы. Он встает с кровати, чуть не перецепившись через стоящие у ее края пакеты, и пытается на ощупь найти трусы. Но они, конечно, не находятся. Пару секунд он борется с желанием попросить мажора отвернуться, но потом вздыхает решительно, думая: что за тупость просить его отвернуться после того, что уже случилось. Но все равно говорит предупредительно: — Я щас свет включу. Глаза закрой, чтобы не охереть. Щелкает выключателем, стоя спиной к мажору, и скованно шагает задом к полотенцу, хватая его и в одно движение обматывая вокруг бедер. Он не смотрит в сторону мажора, думая: только оденься, пожалуйста. Не заставляй меня видеть тебя полуголым. Потому что я кретин тот еще. Даже свитер с Тяня не снял. Пиздец. — Ох, Рыжий, — как-то странно раздается сзади, и Рыжий невольно оборачивается, глядя на взъерошенного богатея, держащего в руках что-то непонятное. Тянь пялится, спустив с кровати ноги, на эту штуку в ладони, и Рыжий заставляет себя смотреть только на руку. Не опускать глаза ниже. — Че? — недоуменно спрашивает он, отворачиваясь и сгребая с полки гель с мочалкой и зубную пасту. — Больше такого не повторится. — Какого? Он подходит к мажору ближе, а потом понимает, что лежит в его руке. Резко отворачивается, бросая на ходу: — Так, я пошел. Скоро вернусь. Крови ты, думает, не видел что ли никогда, бросая последний взгляд на ультратонкий, который мажор держит на раскрытой ладони. Зрелище тоже мне нашел. Будто это не та же кровь, что шла у него из разбитого мажором же носа. Не та, что сочилась из ран, полученных в той драке в подворотне. Юшка как юшка. Нечего тут рассматривать. Он вот, пока моется, ничего не рассматривает. Просто смывает с себя соль, а вода окрашивается розовым всего один раз. После пизделок обычно крови больше. Ощущения уже не такие ужасные, как были в первые минуты: резкая боль поутихла до ноющей, и если не трогать руками то, что трогать и не следует, через какие-то полчаса она, наверное, и вовсе сойдет до легкого дискомфорта. Но повторить то, что случилось, Рыжий ни за какие коврижки не согласился бы. Хотя если верить мажору, он такое Рыжему и не позволит повторить. А верить мажору ему почему-то хочется. Сейчас, стоя под тугими горячими струями, Рыжий старается не думать о том, что произошло. Отгоняет мысли, проговаривает полушепотом слова первой попавшейся песни, даже считает ритмично: один, два, три, но постоянно сбивается, забывая, что должен делать, и со стыдом закрывает глаза, сгребая с полки гель для душа вслепую. Теплая вода смывает с напряжение с уставших мышц, и вместе с этим напряжением уходят остатки того страха, который заставил его нахуевертить приключений. Теперь внутри рождается злость на самого себя. Он думает, натирая тело мочалкой: это я ебанат, а не мажор. А вот у мажора стальные нервы. Как-то раньше так не казалось. Рыжий бы на его месте давно леща себе уебал или что-то подобное сделал. А этот вот только останавливал мягко, увещевал, как ребенка, будто зная: одно лишнее слово — и рыжий вулкан начнет извержение, затапливая все тысячеградусной лавой, после которой на месте былых страстей не останется ничего живого. Только мертвое выжженное поле каменных обломков. Он запрещает себе думать, запрещает, запрещает, но все равно думает: я его трогал. Все могло закончиться нормально. Охуенно, наверное, могло закончиться, если бы я и правда чуть-чуть расслабился и доверился Тяню. Если бы я не был таким упрямым долбоебом. Он вспоминает влажный, настойчиво-соблазнительный рот мажора, накрывавший его собственные губы, касавшийся скул, щек, шеи, вспоминает руки мажора на своем теле — и в пах горячо ударяет почти болезненным возбуждением. Рыжий смотрит вниз, выключая воду. Поджимает губы. Думает: что я делал все это время? Проебывался. И все из-за того, что пытался взять ситуацию под свой контроль. Пытался опираться на собственные принципы, решать все правильно, хотел уберечь себя от чего-то страшного, не замечая, что самое страшное делает собственными руками. И только железное терпение мажора раз за разом совало ему под нос еще один шанс — иногда мягко, иногда жестче, почти что на грани допустимого, но очередную попытку не проебать все хотя бы на этот раз Хэ Тянь преподносил ему на удивление услужливо. А Рыжий, кажется, проебал последний такой шанс. Просто потому, что пытался переступить через собственный страх, а в итоге чуть не утопил в этом страхе их обоих. Быть может, думает Рыжий, сплевывая в раковину зубную пасту, и правда попробовать хоть раз сделать так, как говорит мажор? Нет, не так: довериться мажору. Хуевая это затея, наверное, да и слово само какое-то пизданутое, наивное такое, слабое. Но с другой стороны, что он теряет, если потеряно и так почти все? Осталось только дать ёбу в самый последний раз, чтобы вкрай заебавшийся богатей собрал наконец манатки и укатил на своем дорогущем Стирлинге в заснеженную темноту. И не Рыжий ли клялся себе под пожарной лестницей, что он больше не потеряет мажора? Что пойдет на любую хуйню, лишь бы продлить это горячее ощущение хотя бы сегодня. Он-то думал, будто “сделать любую хуйню” значит сунуть себе в зад мажорский член. А что, если туда надо было сунуть собственные понятия? Эта мысль так сильно ебашит по шарам, что он даже замирает у двери душевой, запахнув на себе полотенце. Думает неуверенно: а почему бы, блять, не попробовать. Хотя бы просто попробовать. Мажор это заслужил, наверное. И сам Рыжий, быть может, тоже — даже несмотря на все то дерьмо, причиной которого он стал. Не только сегодня. Вообще. Рыжий открывает дверь душевой и говорит себе: за эти полтора года изменилось слишком многое. Кажется, это коснулось и золотого мальчика. В подсобку он возвращается немного нерешительно: сжимает в руках влажную от собственного пота футболку, стреляет глазами в сторону постели, боясь увидеть мажора все еще полуголым. Отчасти его опасения оправдываются: Хэ Тянь сидит на кровати без свитера, но уже в боксерках. Он смотрит на Рыжего со смесью осуждения и сочувствия, и Рыжий недовольно наморщивается в ответ на этот взгляд. Ну что ты смотришь так, мажор. Все уже сделано. — Как ты? — Слушай, хорош, а? — бросает Рыжий через плечо, бросая футболку в пакет с грязными шмотками. Наклоняется рывком, увидев валяющиеся у постели трусы, сгребает и их тоже. Говорит: — Хожу же, видишь. Не развалился. — Не развалился, — эхом повторяет Тянь, ощупывая внимательным взглядом его торс. Он встает с кровати и подходит к стеллажу совсем рядом с Рыжим. Тот смотрит на него исподлобья, прослеживая, как мажор дотягивается до одной из верхних полок, стаскивая оттуда полотенце и зубную щетку. Вчерашнюю. — Ты знал, что вернешься, — тянет Рыжий, прищурившись. — Конечно же, я знал, — пожимает плечами мажор, забирая из рук Рыжего гель для душа и тюбик с пастой. В складках полотенца оказываются вторые черные боксеры, которые богатей купил вчера в Хуалянь вместе с упаковкой кофе и сэндвичами. Рыжий вздыхает: конечно же, он знал. Богатей начал готовиться задолго до того, как оказался на пороге мастерской со своей фантастической тачкой. Он спрятал свои шмотки тут, прямо в комнате Рыжего, и ему вдруг становится очень странно от мысли, что мажора тут не было, а его трусы и зубная щетка лежали здесь, в паре метров от человека, который думал, что все делает правильно. Еще более странно ему становится, когда он думает: а еще сюда Чино заходил. В комнату с бельем господина Хэ. Рыжий представляет, как взлетели бы вверх широкие брови владельца мастерской, если бы богатей вылез из Стирлинга и сказал: здравствуйте, меня зовут Хэ Тянь. Я приехал переспать с вашим механиком и забрать свои трусы. Они лежат на верхней полке в подсобке. А ваш механик когда кончает, выгибается так, что у него позвоночник трещит. Вы знали? — Я скоро. Не скучай тут, малыш Мо. — Да уж найду, чем развлечься. Он говорит это почти беззлобно, просто потому, что старые привычки живучи: даже если ты решил довериться другому человеку, не так-то просто перестать ерничать. Да и кто вообще сказал, что это взаимоисключающие понятия? Чем развлечься он и в самом деле находит: еще глядя в спину уходящему Тяню, одетому только в черное белье, Рыжий возгорается желанием откусить себе ебало за то дерьмо, что он тут устроил. Бросает короткий взгляд на кровать, проходится глазами по мятому одеялу. Боже, ну он и еблан. Мажор же говорил, и говорил раз десять: подожди. Даже про смазку сказать пытался. Хотел остановить его, хотел не позволить случиться тому, что все-таки случилось. Рыжий даже не замечает, как начинает нарезать по комнате небольшие круги, то поправляя постель, то засовывая разорванную пачку ультратонких под “Свободу выбора”. Думает некстати: вот тебе, блять, и свобода. Идет к столу, нервно складывая пустой пакет из супермаркета в аккуратный квадратик и откладывая его в сторону. Запирает дверь в подсобку, громко хлопнув ею. И в башке стучит всего один вопрос. Чем они сейчас заниматься будут? Реально лягут спать? Прям вот так, оба в одном белье, лягут в одну постель, накроются общим одеялом и просто уснут, да? После совместного ужина. Как делают люди с отношениями. И если это действительно случится, если они просто уснут, имея возможность коснуться друг друга (а может, и касаясь), разве это не будет тем самым обещанием, которое он так боялся дать? Круги, которые он нарезает по небольшой подсобке, сужаются, и Рыжий, натягивая на чистое тело свежие боксерки, думает: а неудавшаяся попытка совокупиться — это, блять, не обещание? Разве он не дал это обещание уже тогда, в кухне, когда промолчал в ответ на “Я приготовлю тебе цзяоцзы еще через год без подсказок”? Разве его молчание в ответ на “Я никуда не уйду” — не согласие? Это он в башке своей наворачивал сомнения. А мажор, наверное, ничего не наворачивал — он просто терпеливо и настойчиво пробивался через рыжие загоны, с тех самых пор, как сел на узкое сиденье рихтованного мопеда. Вот где, думает Рыжий пораженно, была та самая точка отсчета. Вот где было то “да”, после которого все “нет” Тянь просто не слышал. Потому что если услышал бы хоть одно, его бы здесь уже давно не было. И Рыжий, стоя в одних трусах перед свежей постелью, неожиданно для самого себя чувствует острую благодарность к мажору. Удивляется этой благодарности, вертит ее так и эдак, проверяя на предмет иронии. Но никакой иронией или сарказмом это чувство не отдает: оно какое-то чистое, почти кристальное. Настоящее. Наверное, будь они с Тянем сейчас в кухне, он снова бы распахнул пасть и сказал что-то вроде “Спасибо, мажор”. Может, ткнулся бы даже ему в плечо. Ненадолго. И, наверное, не стал бы даже морщиться, если бы богатей снова наклонился к нему и легко коснулся рыжих губ своим горячим влажным ртом. Рыжий уже и забыл, каким этот рот умеет быть, когда не пытается вывести из себя и заставить преклониться перед величием его обладателя. Мысль о мажорских губах снова простреливает его жаром, и он думает: да уж, не из легких будет эта ночка. Рыжий набирает в кухне стакан воды, ставит его на комод. Без задних мыслей, просто на всякий случай. Почти наверняка на всякий случай. Сует по привычке телефон под подушку и садится на край кровати, глядя в упор на лежащий рядом с распечатанной упаковкой презервативов телефон Тяня. Протягивает руку, переворачивает его и пялится пару секунд на дурацкий чехол, так похожий на его гитару. Монте, блять. Че за псевдоним такой дурацкий? Достает из-под подушки свою мобилу, вытягивает руку с телефоном мажора поближе к стоящему в углу Гибсону и делает пару простых снимков. Должно же остаться у него что-то на память о мажоре, кроме кастрюли и высеченной на сердце полуулыбки. Не то чтобы он думал, будто он забудет о чем-то из того, что было. Это как с водой: просто на всякий случай. Он торопливо откладывает телефон Тяня обратно на комод, когда слышит звук щеколды душевой. Забирается на кровать подальше, почти упираясь в стену, и зачем-то укрывается по пояс. Будто мажор не видел его в белье. (Или без.) Наблюдает молча за тем, как Тянь входит в подсобку, окидывая постель со сгорбившимся на ней Рыжим, и, кивнув удовлетворенно, вешает полотенце на крючок рядом с полотенцем Рыжего. Оборачивается к кровати и говорит, глядя в золотые глаза с царапающим горло теплом: — Ты у стенки, я с краю, малыш Мо? Малыш Мо уже открывает рот, чтобы сказать что-то язвительное, но тут же одергивает себя, думая: спокойно. Мажор не сказал ничего плохого. Совсем не обязательно огрызаться в ответ на каждое его слово. И говорит вместо очередной колкой фразы: — Свет тогда выключи. Я щас фонарик включу. Достает из-под подушки телефон, в два клика врубая фонарь, и указывает пальцем на выключатель, стараясь не слишком пялиться на гладкую хэтяньскую спину: вот там рубильник. Смотрит, как Тянь выключает свет, погружая мастерскую в темноту, и по мере того, как он приближается к постели, у сидящего в ней Рыжего перехватывает горло. Он шумно сглатывает и забивается еще дальше в угол, думая: ерничать я, может, и не буду, но от этого кренделя мне лучше держаться подальше. Иначе никакие запросы в ебучую вселенную не помогут. Осталось только чтобы мажор после всего случившегося для полного счастья еще нащупал у него стояк, случайно или целенаправленно. Да и касаться Тяня самому лучше не стоит. Но уже через десяток минут он меняет мнение. Как и случается почти всегда с этим единственным на планете человеком, способным пошатнуть его железобетонность. Тянь ложится в постель как ни в чем не бывало, перетягивая одеяло на себя, будто и он тоже провел на этом матрасе без малого год. Рыжий возмущенно цокает и хватается за свободный край пододеяльника, подтягивая его к себе. Богатей тут же реагирует: — Мне не хватает одеяла. Так я могу заболеть. И умереть, Рыжий. — Ага, конечно. С такой логикой и я могу заболеть и умереть, если отдам тебе одеяло. — Никто не умрет, если ты придвинешься немного ближе ко мне. Вот говнюк, думает Рыжий, засовывая телефон под подушку и недовольно подвигаясь ближе. Буквально на сантиметр. И испуганно дергается, когда горячие руки Тяня обхватывают его почти жестко и придвигают к себе вплотную. — Вот так, — низким голосом говорит богатей, игнорируя попытки Рыжего упереться в широкую грудь и оттолкнуться. — Не дергайся, малыш Мо. Так мы не замерзнем, и все останутся живы и счастливы. — Хуястливы, — упираясь вспыхнувшим лицом в мажорскую шею, огрызается Рыжий. Думает возмущенно: он пытался быть вежливым, но господин Хэ сам напрашивается на хамство. Но потом, почти сразу же, думает: ладно. Это всего лишь объятие. Говорят, людям такое даже нравится. Когда еще у него будет шанс попробовать? И он пробует: осторожно подтягивает ближе одну ногу, укладывая ее поудобнее. Потирает голову о мажорское плечо, а потом, еще раз шумно сглотнув, как бы невзначай упирает тыльную сторону ладони в теплый бок богатея. Чешется коленом о колено, поджимает пару раз бок, выравнивая под собой простынь, и наконец, громко вздохнув, замирает. Закрывает глаза и медленно втягивает в себя воздух, нагретый кожей мажора. Почти касается носом его ключицы. Потом думает: почему бы и нет. И касается: ключицы — носом, подбородка — лбом, а руку все-таки выворачивает и неловко прижимает ее к хэтяньскому боку. Богатей тоже сглатывает и говорит: — Вот видишь, все живы. Придвигается ближе еще на пару сантиметров, прижимаясь к Рыжему почти всем телом, и говорит негромко в полной темноте: — Хочешь что-нибудь посмотреть? Или послушать. — Нет. — Чем ты обычно занимаешься по вечерам? Смотрю на твой профиль в вичате. Или мою от крови тачки. — Ничем. — Совсем-совсем ничем? Так не бывает. — Бывает, прикинь. — Работа все время занимает, да? — Да, — говорит Рыжий, придвигаясь лбом еще чуть ближе к мажорской челюсти. Он еще не чувствует того же, что чувствовал у пожарной лестницы, но если большой палец мажора будет продолжать поглаживать ему лопатку, уже знакомый жар разгорится в нем очень скоро. И он не знает, просить мажора остановиться или продолжать, потому что хочет одновременно и того, и другого. — Расскажи о ней. — О ком? — О работе. — Нечего рассказывать. Мастерскую ты видел. Меня с тачкой — тоже. А остальное тебе знать необязательно. — Расскажи про мойку. Рыжий и хочет съязвить, но почему-то не может. Тепло мажорского тела будто гипнотизирует его. Он никогда и не лежал с Хэ Тянем просто рядом, вот так, как сейчас. В одних трусах так тем более: там, у окон студии, все закончилось быстро и без постели. У него дома в новогоднюю ночь — тоже: тогда они оба стояли у двери в его комнату, и Рыжий кончил прямо в трусы просто от того, как Тянь прижимался к нему, а потом они легли спать в разных местах. После пикника в горах все было в постели, но тогда ни о каком гипнозе и речи не было: он был испуган и зол, и за член мажорский взялся только потому, что видел: у мажора сорвало гайки. Мажору это было нужно. Но никто не лежал вот так в обнимку после. А сейчас лежат, и Рыжий даже пытается подобрать язвительные слова, но они отказываются приходить, будто боясь помешать этой хрупкой близости. И он, вздохнув, решает сказать честно, как есть. — Зимой на мойке блядски холодно. Летом там душно из-за высокой влажности. Зато бывают охуенные тачки. Хэ Тянь молчит немного, а потом спрашивает тихо: — А в мастерской какие тачки? — Всякие, — Рыжий пожимает плечами и ловит себя на том, что хочет улыбнуться, но только крепче закрывает глаза. Пиздец. До чего же все это мило. — Однажды даже Стирлинг Мосс приехал, прикинь. — Неужели? Рыжий слышит улыбку и в голосе мажора и не выдерживает: поджимает расплывающиеся губы, чтобы скрыть собственную, и говорит: — Я сам охуел. Думал, такие машины чинят только на заводах Мерседеса. А владелец, прикинь, приехал с жалобой на какой-то непонятный стук. Прям в самое Рождество. Хочу, говорит, каждую секунду с пользой провести, потому что живу в другом месте и редко эту тачку вижу. Почините мне ее. А когда я за нее взялся, оказалось, что это у него в багажнике миска стучала. Прикинь, какой кретин. — Полный, — потираясь щекой о лоб Рыжего, подтверждает Хэ Тянь. — Но он, наверное, и правда не хотел терять время. Должно быть, он скучает по Стирлингу, раз ему приходится жить в другом месте и так редко видеть свою машину. И этот разговор вполголоса неожиданно принимает какой-то странный оборот. Рыжий думает: ты сам начал, мажор. — Ну, скучает или нет, а в остальное время, пока Стирлинг дожидается его в своем гараже, этот владелец небось не пешком ходит. Катается на других тачках. Там, где живет. Хэ Тянь на секунду прекращает гладить ключицу Рыжего большим пальцем, а потом говорит как-то странно глубоко: — А что, если он все-таки ходит пешком? — Такие, как он, пешком не ходят. Не Стирлинг у него, значит, другая тачка, — остро отвечает Рыжий, фыркая недоверчиво. — Не может он пешком ходить. — А если все-таки ходит? — с нажимом повторяет Тянь, поглаживая ключицу уже всей ладонью. — Ну тогда он дебил, — глухо отвечает Рыжий, чувствуя, как эта ладонь ползет уже к шее. — Наверное. — Точно дебил, — сдавленно добавляет Рыжий, не понимая, с чего это вдруг ему горло перехватило. Потом все-таки понимает: потому что мажор начал медленно опускать голову, придвигаясь ближе к губам. — Совершенно точно, — повторяет Хэ Тянь и накрывает горячим ртом рот Рыжего. И будто не было никаких неудачных попыток: жар разгорается в нем за долю секунды, пускает корни в низ живота, вздергивает сердце, заставляя его биться вдвое быстрее обычного. Язык Тяня снова скользит по рыжим губам, оставляя на них широкую влажную полосу, а потом проникает внутрь рта, распахивая его, исследуя, завоевывая, и Рыжего это исследование плавит. Сначала он обещает себе, что не станет лезть к мажору первым, но потом сдается: опускает руку, проезжаясь ею по поджатому богатейскому животу, и сходу начинает задыхаться, когда Тянь с нажимом ведет рукой по его пояснице и жарко прижимается к нему, снова каменея. Рыжий чувствует, как к его напряженным коленям прижимается колено мажора, и обхватывает это колено, пропуская горячее бедро Тяня между собственными ногами. Тянь скользит еще чуть выше, и одновременно с тем, как нога богатея касается его паха, все внутренности в Рыжем поджимаются и взлетают вверх, подпирая легкие. И дышать становится совсем нечем, потому что Хэ Тянь продолжает его целовать, продолжает прихватывать его губы ровными белыми зубами, надавливает на затылок, чтобы быть ближе, глубже, и Рыжий отчаянно скользит ладонью по спине мажора, мечтая, чтобы это не прекращалось: ни сейчас, ни завтра, никогда. Ему все еще страшно, но уже не так сильно: спасает темнота, спасает этот жгучий жар, разливающийся по всему телу целиком, а еще — осознание того, что Тянь сделает все как нужно, и в этот раз все закончится без боли и крови. Если Рыжий не станет скалиться и позволит мажору сделать хорошо им обоим. И он не скалится: запрокидывает голову вверх, позволяя богатею скользнуть приоткрытым ртом вдоль его шеи, и прижимает ладонь к жестким волосам, обхватывая мажорский затылок. Думает, чувствуя жар хэтяневского тела всем собственным телом сразу: блять, какой же он горячий. Горячий, живой, настоящий. — Сон мы, пожалуй, отложим ненадолго? — хрипло спрашивает Тянь, приподнимаясь над Рыжим на локте. Касается напряженного живота с рыжим пушком, и мышцы пресса поджимаются сами собой, будто кто-то обхватывает тело и сдавливает его жесткой ладонью. — По...жалуй, — сбито отвечает Рыжий, чувствуя, как нога мажора прижимается к его паху еще сильнее. Почти пугается собственного порыва проехаться вперед по этой ноге, подаваясь ближе к черным боксерками Хэ Тяня. Закусывает губу, чтобы не сделать этого. И упирается с размаху затылком в подушку, когда мажор делает это вместо него, притираясь твердым вздыбленным членом к Рыжему. — Ты не будешь больше паниковать? — жарко спрашивает мажор, прижимаясь сильнее, так, что у Рыжего в глазах вспыхивают горячие искры. — Не… — он сухо сглатывает, — буду. Не буду. — Хорошо, малыш Мо. — Хэ Тянь подается вперед тазом еще раз, и Рыжий обхватывает спину мажора почти до боли, прикусывая изнутри щеку, чтобы не застонать. — Но в этот раз все будет-по моему. Медленно. И осторожно. И пока что только рукой. Да? — Да, — торопливо соглашается малыш Мо, утыкаясь носом под ухо мажора и глубоко втягивая в себя его запах. — Да, хорошо. — Рыжий. Голос у мажора ломается на середине слова, и это снова скручивает все внутри, заливая живот дрожащим возбуждением. Хэ Тянь приподнимает его голову вверх, придвигаясь к пылающей щеке. Трется об неё лицом и тихо спрашивает на ухо: — Ты будешь меня слушать? И осторожно лижет мочку этого уха, не дожидаясь ответа. Прикосновение горячего языка почти переламывает хребет, и Рыжий выдыхает глухо: —Да. Тянь отодвигается немного назад и говорит властно: — Хорошо. Тогда поцелуй меня. Ну хули, я сам напросился, думает Рыжий, готовясь уже второй раз за этот вечер снимать с богатея белье. Значит, отсосать все-таки придется. Это ведь мажор имеет в виду? Он уже приподнимается на локтях, чтобы двинуться вниз, но Хэ Тянь перехватывает его, обнимая, и говорит замучено: — Рыжий. В губы меня поцелуй. Улыбается: — Вот извращуга ты. — Иди в жопу, — беззлобно говорит Рыжий, придвигаясь в темноте к лицу мажора. — Мы же договорились обойтись без этого. Я же сказал — только рукой, Рыжий. И ты обещал меня слушаться. — Я, блять, это и делаю, — выдыхает он, находя на ощупь губы Тяня. Зажмуривается крепко и касается их своими, сначала легко, потом, через пару секунд, смелее, а потом делает то, что хотел сделать с самого начала этого вечера: протягивает руку, нащупывая острый подбородок, надавливает на него большим пальцем, чувствуя, как приоткрываются хэтяньские губы, а потом сразу же проводит языком по этим приоткрытым губам. Взрывая этим и себя, и мажора: сердце у него подпрыгивает к самому языку, когда Тянь стремительно перекатывается, нависает, накрывает собой, хватая Рыжего за запястье одной рукой и вжимаясь в дрожащее его тело. Почти рычит от того, как Рыжий выгибается в ответ на это жесткое касание, и снова гладит раскрытую ладонь большим пальцем. Как вчера. Только одежды на них теперь почти нет, и Рыжий больше не хочет его оттолкнуть, не хочет сбежать и спрятаться: наоборот, ему хочется, чтобы богатей наконец коснулся его там. А еще сильнее хочется коснуться мажора самому. — Малыш Мо. Ты сладкий. Мой сладкий. Ты горячий. Этот дрожащий полушепот сводит с ума, и Рыжий, глядя в черную пустоту перед собой, обхватывает двигающегося сверху мажора, отвечая таким же рваным шепотом: — Это я-то, блять, горячий. Мажор. Он хочет вдруг сказать что-то важное, что-то глубокое и сильное, чтобы Хэ Тянь понял. Но не может: горло сдавливает жаром, какой-то виной и немного — сожалением, и он только шумно вздыхает раз за разом, чувствуя губы Тяня на шее, за ухом, под челюстью, и просто повторяет: — Мажор. Это ты горячий. Ты горячий. Ты. И слова не приходят, а те, что приходят, кажутся ненужными, ненастоящими, и ни одно из этих слов не кажется даже бледной тенью того, что Рыжий хочет сказать, поэтому он, задыхаясь, говорит самое простое, что может. Что должен. — Мажор. Хэ Тянь. Прости. Я не хотел так. Я просто не мог по-другому. Он хочет рассказать обо всем сразу: о том, как боялся признаться ему в том, что отныне замешан в криминале, и порвал все именно потому. О том, что отчаянно хотел его вчера и о том, что просто испугался утром, что не хотел он его гнать ни тогда, ни сейчас, и что эта жесткая попытка нырнуть в еблю тоже была всего лишь способом избавиться от страха, но слова путаются, будто спотыкаясь о пульсирующую в нем страсть вперемешку с отчаянием, и он просто поднимает голову и снова целует Тяня. А мажору не нужны эти слова, потому что он, кажется, понимает все и без них. Говорит, все так же поглаживая одну ладонь Рыжего большим пальцем: — Все хорошо, малыш. Все хорошо. Я все знаю. И я здесь. И я не уйду. Целует его мелко, и Рыжий думает: да не знаешь ты даже половины из того, что я должен бы рассказать, но не расскажу никогда. Прости, мажор, но ту, вторую, темную часть моей жизни ты так и не узнаешь. Я не позволю тебе. А потом мысли выветриваются из башки, все до единой, потому что Хэ Тянь отстраняется немного, убирает руку с запястья Рыжего и жарко накрывает ею напряженный член. Поглаживает осторожно, и Рыжий отчаянно задерживает дыхание, как под водой, потому что ему и правда кажется, будто он тонет: в глазах взрываются ослепительные звезды, уши будто забиваются ватой, а тело сначала цепенеет, ошалев от нахлынувшего жара, а потом с силой подается вперед, толкаясь тазом прямо в широкую мажорскую ладонь. И это будто ломает Хэ Тяня: он громко и рвано выдыхает, обхватывая Рыжего ладонью через тонкую ткань, и делает одно движение сверху вниз, задыхаясь прямо в пылающее рыжее ухо. Шепчет: — Рыжий мой. Рыжий. Сладкий, горячий, вот так. Вот так, да? Рыжий напрягает голосовые связки, пытаясь выдавить: да, но горло не слушается, и он просто сипло дышит, часто кивая. Хватается рукой за спину Хэ Тяня, уже скользкую от испарины, проводит ладонью по напряженным мышцам и вцепляется наконец в мажорский зад, думая неразборчиво: вот ты какая, золотая жопа. Тоже горячая, такая соблазнительная, такая мажорская. Такая моя. Я хочу знать, каково это золото на ощупь без оберток. — Мажор, — выдавливает все-таки Рыжий, обхватывая шею Тяня рукой, — ты можешь… или чтобы я… давай уже... У него не хватает ни воздуха, ни смелости, чтобы попросить: давай снимем эти тряпки и коснемся друг друга наживую, без одежды, иначе у меня сейчас яйца взорвутся. Твои, кстати, тоже могут. Давай уже. Будь другом. — Хочешь, чтобы я разделся, малыш Мо? — спрашивает мажор, и с прошлого такого же вопроса у него даже тон почти не меняется, а вот Рыжий меняется так, как только могут меняться люди, потому что он мелко кивает и говорит: — Да. И с меня сними тоже. Ладно? — Ладно, — шепчет Тянь прямо в губы Рыжему, приподнимаясь над ним на локтях. Говорит: — Снимай. И Рыжий слушается, стягивая с мажора уже влажные боксерки, касаясь его лица своим и загнанно дыша. Стаскивает трусы до середины бедра, а дальше не дотягивается, поэтому выставляет вперед ногу и упирается ею в ткань, скользнув по ней стопой. Думает: это из-за смазки его белье такое скользкое. Потому что он хочет меня. Правда хочет, и он правда здесь, и я могу его коснуться или поцеловать. Я, блять, могу. И он делает и то, и другое: обхватывает приподнявшегося мажора поперек торса, прижимаясь открытым ртом к его ребрам, а потом скользит рукой вдоль обнаженного тела, нависающего над ним. Касается ямки на пояснице, направляет дрожащую руку дальше, соскальзывая на крепкую ягодицу, а потом сглатывает сердце обратно в грудную клетку и все-таки тянется к его паху, подныривая ладонью под напряженный живот. Обхватывает его ладонью и вздрагивает всем телом от протяжного стона, вырвавшегося из приоткрытого мажорского рта. — Рыжий. Испугался? Рыжий качает головой отрицательно, а потом понимает: Тянь ведь его не видит. Говорит хрипло: нет. — Не бойся. Иди сюда. Хэ Тянь отстраняется, привстает, чтобы снять белье и с Рыжего тоже, и Рыжий чуть не кончает сразу же, как только широкая ладонь накрывает его сверху, и контакт кожи к коже, уже не разделенный даже тонким слоем ткани, простреливает тело короткой волной болезненного наслаждения. Он бы тоже застонал, если бы у него голос к ебеням не оборвался. Но голос оборвался, и он только жмется к Тяню сильнее, и от того, как он влажно подается вперед, теперь стонет уже мажор, снова, негромко, но глубоко. Он перекатывается на бок, полулежа на Рыжем, и наконец притирается собственным каменным стояком к напряженному члену Рыжего, и от этого стонут оба: Тянь низко, а Рыжий — хрипло, прерывисто, то открывая рот, то закрывая его. Он теряется в этом тесном соприкосновении, толкается навстречу мажору, находит губами его губы, вцепляется одной рукой в его спину, а вторую направляет вниз, туда, где они касаются друг друга, и опять берется за твердый и влажный мажорский член. Он успевает сделать всего пару движений рукой, когда мажор тоже опускает руку вниз и делает то же самое, и с этого момента Рыжий плохо запоминает то, что было дальше: башку затапливает изнутри серым туманом, сквозь который только иногда прорываются бордово-белые вспышки. Он хорошо помнит только то, как часто дышал, и то, что это дыхание сразу же съедал мажор, буквально слизывая с его губ каждый выдох. Помнит, как Тянь шептал ему обжигающие, полные жара и страсти слова (сладкий мой, сладкий, позволь это мне, позволь себе, мне с тобой так хорошо, Рыжий, мой Рыжий, я здесь, я с тобой, наконец-то с тобой). Как горячо и сладко было держать его в руке, как горячо и сладко было от того, что мажор держал его точно так же, и то, как его скрутило от наслаждения, когда мажор протянул вниз и вторую руку и прошелся ею по мошонке. Помнит хриплые хэтяньские стоны и то, как успел подумать: мажор все еще помнит, как мне нравится, а потом, когда Тянь прижался большим пальцем к чувствительному месту прямо под уздечкой, перед глазами вспыхнуло белое пламя. Тело сжало в тугую пружину, и он врезался в Тяня, продолжая отчаянно двигать рукой на его члене, а потом крепко зажмурился и выгнулся так, что в спине что-то хрустнуло (как и всегда, когда он кончал с мажором), почти вскрикнув, и понял, что подхлестнул этим и самого Тяня, потому что уже в следующую секунду кончили они оба, сотрясаясь в мощном сокрушающем оргазме, поделенном между ними пополам. Он начал приходить в себя только через несколько минут, когда тело все еще вздрагивало от отступающих спазмов. Разжал онемевшую руку, отпуская уже и так выскальзывающего мажора, и откинулся на спину, шумно дыша. Повернул голову, когда мажор обессиленно подполз к нему поближе и закинул ногу на свезенное колено. Подтянул лицо Рыжего к себе и снова поцеловал, глубоко и прерывисто, точно так же изредка вздрагивая от отголосков их общей бури. Сказал: у меня такого еще никогда в жизни не было. И Рыжий, целуя Тяня в ответ, сказал: у меня тоже, мажор. А про себя подумал: наверное, у меня такого больше никогда в жизни и не будет. И снова ошибся: примерно через час, после того, как Рыжий достал из-под подушки телефон с фонариком и они по очереди сходили в душ, чтобы смыть с животов сперму (Рыжий сполз с кровати боком, чуть ссутулившись, и сразу же прикрылся полотенцем), все повторилось снова, начавшись с простого объятия. Тянь вернулся из душа и потянулся губами к Рыжему, сразу же, будто боясь, что эта неколючая версия малыша Мо исчезнет вместе со спермой, смытой с живота. Обнял его, прижимая к себе, и какое-то время они просто целовались, почти лениво, почти целомудренно, без намека на страсть, а скорее (ну приехали, блять) нежно. Потом богатей легко коснулся губ Рыжего и спросил: — Ты все еще хочешь меня слушаться? — Вот не надо так самовлюбленно это говорить, — морщится Рыжий, легко упираясь в грудину мажора локтем. Делает вид, будто отталкивает, но на самом деле даже не пытается: не потому, что богатей сильнее, а потому, что и сам не хочет больше отталкивать. Они снова прижались друг к другу под одеялом, и на этот раз Рыжий просунул ногу между коленей мажора, сразу же вслед за этим погасив фонарик. — Как еще мне говорить? Моя попытка дала лучший результат, чем твоя. Так ведь, малыш Мо? — Я тебе щас сделаю твою попытку, — на автомате огрызается Рыжий, но уже без злости, и говорит испуганно: “Вот дурак”, когда Тянь резко приближается к нему и шепчет на ухо: — Я тебя за язык не тянул. Добавляет: — Но на этот раз я хочу тебя видеть. — Не-не-не, мажор, я не порнозвезда. Нехуй на меня смотреть. — С первой частью утверждения я бы поспорил. А по поводу второй части — это мне решать. — Я свет включать не буду. — Я сам включу. — Нет, — Рыжий хватает за руку мажора, который собирается выбраться из-под одеяла. — Не надо. — Ладно. — Тянь ненадолго останавливается, а потом осторожно выскальзывает из-под ладони Рыжего. Говорит: — Тогда нам пригодится подарок твоей клиентки с маслом. — Вот блять, — вздыхает Рыжий, накрываясь одеялом с головой. Говорит оттуда глухо: — Более слюнявую хуйню и придумать трудно. — Я не расслышал, малыш Мо. Тебе хочется немного со слюной? — доносится к нему под одеяло, и он тут же выныривает башкой из постели, говоря торопливо: — Нет. Смотрит в глаза Тяню, поджигающему вторую свечу зажигалкой, и добавляет, помявшись: — Может, чуть позже. Не сейчас. Не сразу. — Я знаю, — говорит мягко Хэ Тянь, возвращаясь в постель, — что тебе нужно привыкнуть. Я не буду тебя торопить. И он не торопит. Зато через несколько минут торопится сам Рыжий, снова притираясь к мажору зарождающейся эрекцией, и богатей отвечает ему тем же, только неторопливо, с оттяжкой, глядя прямо ему в лицо, оглаживая рукой плечи, шею, оставляя метки у соска, на ребрах, под ключицей. Опускается чуть ниже, чтобы широко лизнуть низ живота, и Рыжий отчаянно сгибается пополам, говоря глухо: — Мажор, мажор, стой. — Я не буду. Пока что. Я просто поцелую тебя. Не там. Расслабься. Рыжий думает: расслабишься тут, но через несколько минут и правда расслабляется, подставляясь боками под горячие губы и руки Тяня. Чуть позже он и сам делает то же самое, удивляясь тому, что поцелуи достаются мажору, а мурашки по спине бегут у него самого. А потом он соглашается снова снять белье, и стаскивает боксерки с Хэ Тяня, и мир вскоре снова переворачивается, а Рыжий, выгибая спину, вдруг понимает: смотреть ему в глаза не так уж и страшно. И ему хочется этого, как хочется, чтобы эта ночь никогда не заканчивалась, чтобы она продолжалась, чтобы его снова и снова скручивало такими же крышесносными оргазмами, как хочется видеть мажора, закусывающего губу в предоргазменной судороге, жмурящегося, дрожащего, кончающего, с влажным лбом и блестящими губами. Такого живого, такого настоящего, такого дерзкого и дорогущего даже в наготе. И Рыжий знает: пусть совокупления не случилось, но это точно был секс, и это даже лучше, и это все, чего ему хочется, и он никогда не забудет это, сколько бы времени ни прошло. И если, думает он, лежа с остывающей спермой Тяня на руках и животе, нужно будет ждать год до следующих цзяоцзы, он подождет. Он даже дольше подождет, если будет помнить, что ждет его в награду. А помнить он будет. Он уходит в душ уже в третий раз за этот вечер, когда вернувшийся оттуда Хэ Тянь говорит, натягивая боксерки: — Мне нужно сходить к машине. Взять кое-что. — Бросает взгляд в испуганное лицо Рыжего и говорит: — Я не за смазкой. Не бойся. — Я и не боюсь нихуя, — щелкает зубами Рыжий, прикрываясь полотенцем. Подходит к двери и открывает замок, поворачиваясь к Тяню спиной. Прикрывается снова и говорит: — Можешь идти. Возьми фонарик. Или свечку. Свет я голым включать не пойду. — Боишься сверкнуть попкой перед камерами? — вздергивая брови, говорит похабно Тянь. Рыжий выставляет перед собой испачканный спермой средний палец и говорит: — Здесь нет камер. — Я знаю, — улыбается Тянь. — Откуда? Рыжий прищуривается с подозрением. Это еще что за новости? — Будь здесь камеры, ты бы меня так просто не впустил. Чтобы твой Чино мог потом посмотреть записи и все увидеть? Ладно, ладно, — он вскидывает ладони, глядя, как Рыжий цокает и закатывает глаза, — не твой — просто Чино. Разве стал бы перец чили так рисковать? — Пиздуй уже к своей тачке, — бросает Рыжий через плечо, уходя в душ. Думает, смывая пену с живота: что еще этот дебил притащил? И почему-то улыбается. Вообще без причины: просто смотрит на себя, на свою руку, которой он трогал мажора, и даже немного прикусывает губу, чтобы углы рта не ползли так по-идиотски в стороны. Потом подставляет под душ и башку тоже, пытаясь ее освежить. Но какое там освежение. Он выходит из душа в многострадальном, уже почти полностью мокром полотенце, возвращается в подсобку на слегка ватных ногах и быстро натягивает боксерки, плюхаясь обратно в кровать. И почти сразу же в комнату возвращается Тянь, хлопнув дверью. Рыжий говорит, откидываясь назад и поджимая ноги под себя: не закрыл. Сильнее хлопай. Вспоминает, как всего полвечера назад он точно так же не закрыл дверь Стирлинга. Как его тогда трясло. И вот, пожалуйста: то переживание уже не кажется ему самым страшным в жизни. Сейчас, после двух сотрясающих оргазмов, ему вообще почти ничего в мире не кажется страшным. До тех пор, пока он не видит в руках мажора небольшую бордовую коробочку с гравировкой “Хэ Тянь”. Думает, выпрямляясь: пиздец. Я уже видел такое. Обычно это заканчивалось плохо. Тянь хлопает дверью еще раз, на этот раз все-таки защелкивая замок, и подходит ближе. Садится на кровать рядом с Рыжим, смотрит на него внимательно, а потом протягивает руку и вкладывает в его ладонь эту небольшую коробку. Говорит: — С Рождеством, малыш Мо. — Что это? — напряженно спрашивает малыш Мо, сжимая эту коробку в руке. — Это мой настоящий подарок. — Мажор смотрит на него своими черными глазами, не отрывая внимательный взгляд ни на секунду. Добавляет: — Надеюсь, он придется тебе впору. Как твой — мне. — А что там? — с подозрением спрашивает Рыжий, осторожно вращая коробку. — Открой — и увидишь. Рыжий опускает взгляд на коробку, осматривая ее со всех сторон. Он думает даже, что знает, что там, внутри этого матового бархата. Думает: пусть это будет не то, что я думаю. Но это то: когда он открывает коробку, то видит на бордовой подложке два одинаковых кольца. Они очень простые, серо-черные (как глаза возбужденного мажора), гладкие, но Рыжему и не нужны надписи на этих кольцах или какие-то еще выебоны, чтобы знать, что стоят эти два широких ободка целое состояние. — Зачем это, мажор? — На память. — Ты че, неизлечимо болен и собираешься сдохнуть? Хэ Тянь слабо усмехается, чуть кивая. — Можно это и так назвать. Только вот сдыхать я не собираюсь. Даже наоборот: я хочу наконец начать жить. Тянь протягивает руку, осторожно вынимая из неглубокой выемки одно из колец. Надевает его молча на безымянный палец правой руки. На левой все еще надето то, порошочное. Рыжий знает, что его Тянь снимет, когда вернется в свой кампус. Как и то, что вот это, графитовое, мажор снимать не станет. Рыжий наблюдает за тем, как Хэ Тянь надевает широкий ободок, а потом возвращается взглядом ко второму кольцу, оставшемуся в коробке. Он знает, чего ждет мажор. Но сделать этого не может. Пока что. Поднимает глаза, встречаясь с бегающим по его лицу взглядом Хэ Тяня. Кладет коробку обратно в ладонь мажора и говорит, наморщившись: — Я не буду его носить. Не могу. Тянь поджимает нижнюю губу. Говорит, чуть усмехнувшись: — Как знаешь, Рыжий. Меня рядом не будет. Я все равно не смогу этого увидеть. Просто хотел, чтобы у тебя было одно из них. Рыжий вместо ответа встает, обходит мажора и направляется к металлическому стеллажу. Говорит, протягивая одну руку вверх: — У нас такие правила в мастерской. Хочешь, чтобы при тебе остались все десять пальцев — никаких колец на них. Мужики даже обручалки на работе не носят. Снимает с полки жестяную коробку с мелочевкой и достает из нее простую шариковую цепочку с военным жетоном. Возится с застежкой. Раскручивает ее наконец, подходит обратно к постели и протягивает ладонь, не глядя на Хэ Тяня: — Дай. Хэ Тянь протягивает ему коробку, вскидывая брови. Рыжий берет бархатистый кубик, достает оттуда кольцо и продевает цепочку сквозь него. Откладывает коробку на комод, прямо к распакованной пачке ультратонких, отмечая про себя: не забыть спрятать эту штуковину с гравировкой, чтобы ее никогда не увидел Чино. Садится на кровать, забрасывает цепочку на шею и сосредоточено, хмуро закручивает. А закончив, смотрит серьезно на Хэ Тяня. — Так годится? Тянь протягивает обе ладони к лицу Рыжего, прижимается к нему лбом. — Да. И мажор целует Рыжего, а Рыжий целует его в ответ, думая: да и насрать, что все так слюняво и розово получается — свечи, кольца, вот эти нежные поцелуи. Насрать. Отчитываться он кому-то будет, что ли, или хотя бы делиться этим с кем-то? Никогда он об этом никому не расскажет, и не потому, что в его постели сейчас сидит мужик и он сам мужик тоже. А потому, что он никогда не найдет подходящих слов, чтобы рассказать все правильно, описать все так, как было на самом деле, разложить все по полочкам. Не из тех он, кто вот так берет и раскрывает душу. Ему проще, чтобы это сделали за него. Те, кто понимает его язык без переводчиков. Те, кто знает: такой вот он, Рыжий. Рожа у него, может, и хмурая, но зато на сердце у него полуулыбка высечена. И этого ему достаточно. Там, в танцующем свете подарка дамочки в голубом плаще, он думает, позволяя Хэ Тяню обнять себя за обнаженные плечи: никогда еще его Рождество не было таким динамичным. Оно будто вместило в себя те события, которых он лишил себя за предыдущий год. Себя — и обнимающего его человека. Рыжий клянется себе, что не забудет ни секунды из этих суток, хоть и были в них секунды, минуты и даже часы, которых он хотел бы не переживать. Потом передумывает, даже покачивая слегка головой: без тех мгновений, в которые ему хотелось сдохнуть, не случилось бы и тех, благодаря которым ему вдруг захотелось жить вечно. Жить — и хранить память о том, что случилось. — А у меня, — говорит он, нахмурившись, — нет для тебя подарка на память, мажор. — Не страшно. Не пропадай больше — и никакие напоминания о тебе мне не понадобятся. — Хотя знаешь, — прищуривается Рыжий, слегка отстраняясь от мажора, — есть у меня одна херня, которой я все равно не понимаю. Тебе как раз подойдет. Я один хер не понял, нахуя их купил. Он встает с кровати и наклоняется над вчерашним пакетом из “Удобного”, а пока роется в нем, продолжает говорить: — Они распакованные, правда. Их там не двадцать, а девятнадцать. Но как напоминание, думаю, сгодится. Нужная пачка наконец находится, и теперь, когда в его руках уже побывала упаковка с презервативами, он поражается: как я, блять, мог перепутать их? Он подходит к мажору, протягивает открытую пачку “Двойного счастья” и говорит просто: — Это тебе, короче. На память обо мне. Он подарки никогда дарить не умел, да и к тому же мало эта красная пачка похожа на равноценный обмен с этим кольцом, которое по-любому изготовили на заказ. Но мажора, кажется, устраивает и это. Он молча протягивает руку, осторожно забирает из ладони Рыжего распечатанную упаковку сигарет, приоткрывает ее одним пальцем и вдыхает крепкий никотиновый запах, прикрывая глаза. И хуй знает, почему, но эта картинка остро царапает Рыжего сразу в двух местах: за грудиной, где-то между легкими, и внизу живота, дергая уже подуставшие мышцы. Так бывает, когда тебе без малого двадцать, и когда перед тобой сидит в одном белье единственный человек, на которого у тебя от одного взгляда встать может. Он смотрит, как Тянь приоткрывает глаза, и вдруг боится того, что он может сказать в ответ. Страшно не потому, что мажор подъебет его по поводу подарка, нет: страшно потому, что в этих черных глазах плещется что-то подозрительно майское, жаркое, такое, от чего Рыжий сглатывает и говорит торопливо: — Если, кстати, ты хочешь покурить, можем еще раз на крышу сходить. Не хочу открывать гараж. Или может, ты пожрать хочешь? Там твои сэндвичи лежат в холодильнике. — Это вообще-то твои сэндвичи, малыш Мо. Я их не очень-то люблю. А вот покурить я хочу, — говорит мажор, не отрывая от Рыжего своих блестящих, сладких, как патока, глаз. — Очень хочу. Он откладывает “Двойное счастье” в сторону и шагает к стулу, сгребая оттуда свои штаны и спортивки Рыжего. Бросает одежду в сторону постели. Говорит: — Давай оденемся. Если там так же холодно, как было пару часов назад, без штанов туда лучше не соваться. Они оба одеваются, и Рыжий вдруг вспоминает, что его куртка с ключами в ней осталась валяться там, у пожарной лестницы. От этого почему-то ему становится смешно и немного стыдно, и он пытается отвлечься хоть чем-то: смотрит, как одевается богатей, как он хлопает себя по карманам. Думает, вздыхая: до чего красивый, блять. И как ему удалось таким родиться. И уже стоя на крыше в куртке и домашних тапках, он задается этим вопросом снова. Смотрит на идеальный профиль в проясняющемся сером уличном свете. Думает: а вообще-то неважно, насколько у этого кренделя профиль идеальный. Кажется, сердце Рыжего дрогнуло бы даже в том случае, если бы мажор был даже вполовину менее идеальным. Есть в нем что-то такое, что близко тому, кто иногда мелко трясется внутри Рыжего, несмотря на все различия между ними. Различия и тайны. Сейчас, стоя под этим безразмерным небом рядом с выдыхающим вверх дым мажором, он думает: если не трепаться слишком много, вообще-то можно сохранить то, что установилось между ними. Отмотать криминала ему осталось совсем немного. Он не бросит Чино совсем, конечно, как только получит право жить в собственном доме. Но от нет-заказов точно откажется. А вот от мажора он больше отказываться не станет. Потому что это то же самое, что отказаться от себя самого. Или приказать сердцу прекратить стучать. Потому что желаниям своего сердца можно не поддаваться, но контролировать их нельзя. И это он понял не потому, что изучал трактат по компатибилизму, а потому, что пытался отрезать от себя кусок, пропитанный мажором. Пока не оказалось, что он пропитан им целиком. На востоке край неба уже загорается красным, и Рыжий, глядя на стоящего на фоне этой красной полосы Тяня, думает: а у мажора реально выдержки до утра хватило. Думает: Хэ Тянь, если разобраться, слово свое держит. Хотя технически утро еще не наступило. И у них еще есть немного времени в залитой теплым светом подсобке. В его измятой постели. И эта мысль пускает Рыжему жаркую стрелу в низ живота, несмотря на уличный холод. Хэ Тянь будто чувствует это: он стряхивает пепел в жестянку, которую держит в руках, и бросает в сторону Рыжего короткий надменный взгляд, говоря пафосно: — Хватит уже слюнки на меня пускать. И пока Рыжий закатывает глаза, Тянь поворачивается к нему, утаптывая снег такими же домашними тапками, как те, что надеты на Рыжем, и добавляет: — Пойдем уже. Я на тебя свои пущу. Он смотрит, как Рыжий морщится, и говорит, прикрывая глаза: — Я не буду торопиться. Обещаю. И не буду заставлять тебя делать то же самое. Рыжий в ответ хмурится, опуская взгляд на собственные ноги. Сует руки в карманы куртки и пожимает плечами. Говорит: — Меня заставлять не надо. Когда я чего-то хочу, я себя сам заставляю. Так что докуривай уже и пошли. Покажешь мне свои слюни. А я тебе свои покажу. Поднимает глаза, мажет ими по губам, сжимающим сигарету, и добавляет, хмыкнув: — Господин Хэ. Вообще-то, думает Рыжий, пропуская вперед усмехающегося мажора, если присмотреться, то оказывается, что этот мир не всегда полон дерьма. Иногда для того, чтобы увидеть это, нужно поднять голову к небу, а иногда приходится склонить ее, доверившись кому-то. А доверять на самом-то деле не так уж и хуево. Если выбрать для этого правильного человека. Рыжий вот, кажется, выбрал правильного. А Рождество, кажется, он все-таки любит. Ну и что, что по лицу так сразу и не скажешь. По нему много чего так сразу не скажешь. Но это ж не значит, что он совсем отбитый долбоеб. Рыжий не умеет красиво говорить, но умеет слушать и слышать. Он не умеет просить о помощи, но умеет спасать, когда это правда нужно. И, быть может, он только чуточку несмелый. Но это только потому, что сначала ему нужно себя немного уговорить на любой шаг. А когда это случается, он на любую хуйню готов. Даже если хуйня эта заключается в том, чтобы сунуть в задницу свои понятия. Если это того стоит. А это, думает он, глядя на мажора, стоит всего на свете. Всего дерьма, что случалось с ними обоими. Потому что прямо сейчас, когда они вернутся в постель, случится то, что — он уверен — перевесит худшие его минуты. Закрывая дверь пожарного выхода, Рыжий смотрит на светлеющее небо и думает о том, как жизнь дает тебе в долг и потом спрашивает эти долги с тебя. Хуй его знает, есть ли в этом мире какая-то глобальная задумка или там вверху просто кусок неодушевленного космоса. Но он думает, что так или иначе отхватил сегодня огромную часть того, что давным-давно заслужил. Потому говорит беззвучным шепотом, бросая последний взгляд вверх, пока Хэ Тянь соскальзывает с последней из металлических ступеней: — Спасибо. Он вообще-то редко меняет мнения о вещах, событиях и людях. И есть только один человек, с которым раз за разом его принципы не работают. И хорошо, что нет. Потому что именно благодаря этой поломке в его жизни наконец-то поселилось счастье. Наверное, это оно сейчас плещется там за грудиной. Рыжий не знает этого наверняка, но когда он спускается с пожарной лестницы прямо в руки Хэ Тяня, ему даже кажется, что у него там не обычное счастье, а двойное. За себя и за этого парня. И это ему подходит.