***
Кас вспоминает одну ночь, которая случилась не так давно, номер в мотеле в Миссури или Луизиане или Миссисипи, что-то в этом роде, тогда Дин потащил ангела на охоту на что-то, что пожирало людей. Сэм был занят исследованиями, и Дин не хотел ехать один. Не то чтобы он не справился бы в одиночку, но Кас всё равно позволил ему затащить себя в эту поездку. Дин не любит быть один, а Кас всегда… Кас предпочитает присматривать за ним, когда есть возможность. Это случилось после того, как они убили ругару, Дин пострадал в драке с этой тварью и не позволил Касу залечить синяки, прикладывая холод к руке в номере мотеля. Дин пролистывал телеканалы, но, кроме рекламных роликов и помех, показывали только детский мультфильм. — Я не понимаю, — сказал Кас, когда Дин остановился на нём. — Почему анимация всегда обращена к детям? Дин посмотрел на него, еле сдерживая смех. — Ну, Кас, нет, далеко не всегда. Кас непонимающе нахмурился, присаживаясь на соседнюю кровать, но Дин не стал вдаваться в подробности. Кас заключил для себя, когда Дин улыбнулся своим мыслям, что это была шутка, которую он в очередной раз не понял. Быть человеком — это так много всего, поэтому Кас не думает, что когда-либо по-настоящему сможет понять. — В любом случае, этот мультфильм хороший, вроде как, для детских мультфильмов, — Дин оставил его включённым, отложив пульт в сторону и откинувшись на кровать с пакетом льда и пивом. — О чём он? — Просто смотри, Кас. Кас раньше не понимал фильмы. Дин заставил его посмотреть несколько, и ангел правда каждый раз пытался сосредоточить своё внимание, но в конечном итоге он бросал эту затею, погружаясь в комментарии Дина, в его вздохи и смех, в его бормотание «ну кто так убивает». Кас считает, что вся киноиндустрия надумана и проблематична, и, хотя иногда он может понять эмоциональную привлекательность истории, двухчасовое повествование занимает слишком много времени, поскольку всю ту же информацию можно спокойно сообщить за десять минут или даже меньше. Спустя полчаса мультфильма и несколько рекламных пауз, Дин, отложив пустую бутылку из-под пива и растаявший пакет со льдом, удобно устроился поверх покрывала, накинув куртку на торс. Его голос был таким тёплым и сонным, когда он указал на телевизор и сказал: — Смотри, Кас, это ты. Мультфильм, похоже, был о маленьком синем инопланетном существе или, возможно, ангеле, Кас не был уверен, который упал на землю и сблизился с человеческим ребенком, что привело к катастрофическим последствиям. — Я тебя так же учил быть человеком, — посмеялся Дин. — Я никогда не одевался как Элвис, — возразил Кас. — Дай мне передохнуть, приятель, — сказал Дин, закрыв глаза и устало зевая. Он распластался на матрасе, отворачиваясь от экрана. — Не смотри, как я сплю. — Не буду, — пообещал Кас, прекрасно осознавая, что он врёт. — Угум, — промычал Дин, так же ясно понимая, что Кас врёт. Вскоре Дин начал похрапывать, его плечи наконец расслабились, а лицо смягчилось во сне. Красота души Дина, конечно, была выше всяких физических атрибутов, но Дин как мужчина, весь он, всё равно был прекрасен. Кас досмотрел оставшиеся полчаса мультфильма. Он так и не понял большую его часть, но одна фраза повторялась в его голове снова и снова, пока он наблюдал за спящим Дином в ту ночь. Это моя семья. Я сам её нашёл. Она маленькая и сломанная, но всё же хорошая. Да, всё же хорошая. Эта фраза заставила сердце Каса совсем по-человечески стучать быстрее, создала ощущение наполненности в груди, такое же чувство, которое он всегда испытывал, смотря на спящего Дина. Конечно, он применил эту фразу к своей семье, к Дину и Сэму, к команде Свободной Воли, но он также подумал, что это в целом такое простое и гениальное заявление о человечестве. Возможно, Дин сломан или испорчен, или как там он сам о себе думает, но всё же он хороший. Хороший.***
Память Дина переносит их в другую больницу, и настоящий Дин издаёт тихий сдавленный звук, стоя рядом с Касом. Кас присутствовал в части этого момента памяти. Он смотрит ту часть, которую не видел, ту часть, где прошлый Дин неловко стоит в дверном проеме и говорит Лизе и Бену, что это он был парнем, который сбил их на своей машине. Прошлый Дин выглядит таким разбитым, каким Кас никогда не видел его (до ангельского заклинания). К удивлению Каса, пока больница кружится вокруг них, превращаясь во что-то пока неузнаваемое, настоящий Дин говорит: — Я знаю, что всё это… Я знаю, что не должен был поступать так. Кас смотрит на него в ожидании. — Я имею в виду, что не должен был… — Дин невесело смеётся и потирает затылок. — В первую очередь, я никогда не должен был приходить к Лизе, не должен был втягивать её и Бена в свою дерьмовую жизнь. Но я сделал это, я сделал, хотя не имел права. Дин делает глубокий вдох, поднимая голову к потолку своего нового воспоминания. В его глазах отражается понимание. — У меня не было права забирать их воспоминания, стирать год из их жизни. Это не… Это нарушение буквально каждого правила в книге. Я говорил себе, что сделал это, чтобы защитить их, но, возможно, я просто не верил, что у меня хватит сил держаться подальше от них, зная, что есть хоть малейшая возможность вернуться. Кас молчит мгновение. Теперь они находятся в американском доме среднего класса, невзрачном и скучном. Дин из воспоминания разговаривает с женщиной или чем-то похожим на неё. — А если бы была такая возможность? Если бы ты мог вернуть им воспоминания? — Нет, — поспешно отвечает Дин. — Нет, Кас. Что бы я ни сделал, после всего этого времени это сделает всё только хуже. И в любом случае, я не… У меня никогда не будет образцовой жизни. Ни с кем. Я и не ищу этого. Было ошибкой даже пытаться. Возможно, это самая худшая ошибка в моей жизни, из всех, что я совершил. Но теперь мне остаётся только чувство вины. Это всё, что есть. Дин из воспоминания бьёт женщину ножом в грудь. Кас заключает, что она не была человеком, хоть и выглядела так же обычно, как и её дом. Дверь скрипит, Дин поднимает глаза и встречается взглядом с маленьким мальчиком, стоящим на пороге. — Единственным, кого я собираюсь убить, будешь ты, — говорит мальчик. — Договорились, найди меня через пару лет, — отвечает ему прошлый Дин. Дин, стоящий рядом с Касом, качает головой, смотря на происходящее. — Знаешь, я понимаю, что это тоже было ошибкой. Что я сделал… Сэм был прав. Я принял неверное решение, и это непростительно, — как ни странно, его голос остаётся спокойным. — Я имею в виду, я знаю, почему сделал это. Я знаю, почему считал, что должен сделать это, но… сложно понять направление моих мыслей в те дни. Всё было так… Тебя не было, и я так злился на тебя, Кас, но я… Я всё ещё был так испуган за Сэмми. И нога только зажила. И я чувствовал, что ни на что не способен. Я не мог спасти тебя, не мог помочь Сэму, не имел ни малейшей идеи о том, что делать с левиафанами. Дин судорожно вдыхает. Воспоминание бледнеет и исчезает вокруг них, пока он говорит. — Кем она была? — спрашивает Кас. — Женщина. — Кицунэ. — Дин оглядывается по сторонам, замечая тусклый свет и густой лес Чистилища, вздыхая. — Её убийство было… Я думал, что поступаю правильно, но я знаю, каким лицемером это меня делает. Я имею в виду, Боже, Кас, на моих руках столько крови, что иногда я думаю, что какой-нибудь другой охотник рано или поздно должен будет застрелить меня. Кас наблюдает за воспоминанием, в котором Дин, Бенни и он сам приближаются к светящемуся голубым порталу Чистилища. Они выглядят такими грязными и измученными. — Но что по поводу всех тех, кого ты спас, Дин? — задумчиво спрашивает Кас. Дин молчит. Его глаза прикованы к воспоминанию. И даже при том, что это одна из немногих вещей, которые они действительно обсудили, даже при том, что ничего из этого не было виной Дина, Кас всё ещё может видеть спазм боли на его лице, когда прошлый Кастиэль отпускает руку, отталкивает. Он понимает, что для Дина это всё ещё болезненно. — Дин, — говорит Кас, пытаясь вложить в звучание его имени извинение, зная, что Дин ему не даст договорить. — Ты не подвёл меня тогда. — Конечно, подвёл, Кас, — бормочет Дин. — Но ты же знаешь, что я… — Ты сам выбрал остаться. Да. Но я должен был понять. Я должен был увидеть, что ты не мыслишь разумно, должен был больше стараться, чтобы убедить тебя вернуться домой. Кас думает, что очень странно пытаться разобрать, осмыслить слово «дом». Он никогда не называл так Небеса, и тем более никогда не считал домом ни одно из мест на Земле, но потом появился Дин. Люди создали невероятно сложные и странные языки — их эвфемизмы и разговорные выражения всегда сбивали Каса с толку. Угнаться за темпами развития языка было невозможно, поэтому ангел не знает, когда слово «дом» развилось от простого обозначения дома или другого пространства, в котором человек живет, и обрело коннотации чувств, когда появилось это новое понимание, что дом — это люди. Так же Кас не может поймать тот момент, когда его собственное понимание «дома» стало «семьей». Кас знает, каково это быть сломанным. Он знает, каково это терпеть неудачи. Каково это предавать свою семью в каждом из возможных смыслов этого слова. Он также знает, что если бы сам оказался заперт этим заклинанием со своими демонами, то скорее всего никогда не смог бы выбраться. Руки Дина может быть и в крови, но это ничто по сравнению с тем, сколько крови пролил он сам. Чистилище исчезает, и теперь это метка, прошлый Дин, бледный и неправильный, кажется, словно душу медленно высасывают из него, вся та любовь, которая жила в нём, превращается в ненависть прямо на их глазах. В реальности Кас наблюдал это изменение медленно, постепенно, но видеть эту перемену за мгновения — слишком больно. Дин рядом с Касом слегка вздрагивает, откидывая плечи назад, пытаясь выпрямить позвоночник, пытаясь сформировать защиту. — Мне жаль, — шепчет он, но не Касу, не совсем. Кас предполагает, что ему снова стоит взять Дина за руку или, может быть, коснуться его плеча, но не делает этого. Прикосновения — это странная, слишком человечная вещь. Понимание Каса о физических прикосновениях и моральной поддержке слишком ограничено, но он знает, что отношение Дина к прикосновениям переменчиво. Он понимает, что сейчас ему лучше остаться с этим болезненным, пылающим гневом. Настоящий Дин выглядит… побеждённым. Он наблюдает за тем, как его прошлое «я» убивает ту семью с каменным лицом и мёртвыми глазами. И затем Кас оказывается там, противостоит ему, говоря, что через сто лет, тысячу, он будет именно тем, кто всё ещё останется с ним, что именно ему придется увидеть, как Дин окончательно себя потеряет. Во все разы, когда Дин злился на Каса, когда он был в ярости, даже когда он был буквально готов убить его, он никогда не смотрел на Каса так, как под влиянием метки, прожигающей вены. Дин злился на него кучу раз, но даже когда он был в гневе, любовь всё равно оставалась там. Глубоко, глубоко внутри, возможно, но всё равно где-то там. Кас уже знает достаточно, чтобы понять, что любовь — это раздражение, волнение примерно на 30-40 процентов. С Дином Винчестером это больше похоже на добрые 50-60 процентов. И это работает обоюдно. — Дин, — осторожно говорит Кас, наблюдая за тем, как прошлый Дин избивает прошлого его. — Ты же знаешь, что никто не видит тебя таким. Дин моргает, отшатываясь назад, всё ещё наблюдая за воспоминанием краем глаза, он смотрит на настоящего Каса. — Что? Кас неопределенно указывает на зрелище перед ними. — Никто больше не видит тебя таким. В твоей жизни нет ни одного человека, который смотрел бы на тебя, видя сначала ошибки, которые ты совершал, думая о том, как, по твоему мнению, ты терпел неудачи. Люди, которые заботятся о тебе, видят гораздо больше, чем то, через что ты прошёл, больше, чем твои недостатки. Ты хороший человек, Дин. Плечи Дина напряжены, он снова поворачивается к драке перед ними: прошлый Дин прижимает Каса к полу, ангел хватает его за запястье, смотря на него с кровью во рту. — Не уверен, что это самое подходящее время для тебя, для тебя из всех людей, чтобы пытаться мне об этом сказать, — говорит настоящий Дин. Кас слегка улыбается. — Ты прощал меня и за худшее. Дин потирает затылок. — Да. Что ж. Что сказать, ходячие катастрофы — это моя стихия, — Дин на мгновение молчит. — Послушай, Кас, я тебя слышу, хорошо? Я знаю, тебя и Сэма не… но от этого становится только хуже. Как будто я обманул вас обоих, заставив думать, что во мне есть что-то достойное, ради чего стоит остаться. Дин хлопает себя по груди. Его голос звучит настолько устало, больше, чем когда-либо. — Я имею в виду, посмотри на меня. Ты только что увидел всё, что я… Я не знаю. Я слышу, что ты говоришь. А интеллектуально… я думаю, я знаю, что сделал в этом мире что-то хорошее. Но это не… это не стирает это. — Он указывает на то, как прошлый Дин вонзает ангельский клинок рядом с головой Каса. — Я никогда не смогу это стереть. — Так не надо это стирать, — говорит Кас, и он думает, что в его голосе прозвучало раздражение, потому что Дин снова смотрит на него, когда воспоминание меняется. — Почему нужно стереть плохое, чтобы хорошее имело значение? Почему для тебя никогда не бывает иначе? Тебе не кажется, что, может быть, всё то чувство вины, которое ты несёшь на своих плечах, является признаком твоей заботы? Так ты не можешь отпустить или очистить себя от этого — по крайней мере, ты всё ещё чувствуешь эту вину, ту вещь, которая заставляет тебя в следующий раз не совершать тех же ошибок, ту вещь, которая заставляет тебя всё ещё хотеть делать добро после всех ужасных выборов, которые ты был вынужден сделать. Это больно, потому что тебе не всё равно. — Кас, я… — Дин умолкает, глядя на гостиничный номер, в котором они стоят. Прошлый Дин лежит на кровати, казалось бы, мёртвый, его костяшки в крови, а лицо чертовски избито. — Я не знаю. Хорошо? Я не знаю. Я просто… я сломлен, чувак. Кас делает глубокий вдох, видя Кроули, входящего в номер. — Ты не сломлен. Или даже если так, не важно насколько ты маленький и сломанный, ты всё же хороший. Да, всё же хороший. Дин странно смотрит на него. И затем на его лице появляется улыбка, совсем небольшая и очень вымученная. Но это первая искренняя улыбка, которую Дин позволяет себе за всё время, что они провели в его голове. От этого сердце Каса стучит быстрее, как и всегда. — Ты… Ты только что процитировал мне гребаный мультик про Лило и Стича, чувак? — Я сделал это неверно? Дин откидывает голову назад и смеётся. Коротко, но искренне, и он продолжает трясти головой, улыбаясь, когда смех заканчивается. — Порой ты бываешь таким чудиком, ты знаешь это? — говорит Дин, но то, как он это произносит, делает его фразу похожей на комплимент, и Кас не против. Прошлый Дин, лежащий на отельной кровати, открывает глаза. Они полностью чёрные. Дин чувствует себя раздетым. Он растерзан и уязвим, и он не знает, что с этим делать. Если бы они были в сознании, Дин бы напился. Он напился бы до полной отключки. Пару дней он, вероятно, оставался бы в тихом опьянении, делая вид, что не замечает, что Сэм крадёт ключи от машины, или что стаканы с водой продолжают появляться за дверью его спальни. Он бы оцепенел, отключил все чувства, до того времени пока не найдёт в себе сил снова собрать себя по частям. Пока он не поймёт, что снова чувствует свою кожу, а не только этот беспорядок из открытых вен и проводов под напряжением. А потом он бы убивал тварей. Он бы бросился в огонь. Он бы мчался вперёд, сталкиваясь с любой проблемой, которую мог найти, потому что именно так он и поступал. Он бы переступил и пошёл дальше. Но здесь… Как будто этот грёбаный садистский кусок ангельской магии пытается рассказать ему что-то о нём самом, но Дин просто… он не создан для этого. Сэм смог бы, может быть. Сэмми, вероятно, пережил бы это чувство, как будто он был бы на каком-то испытании-перерождении огнём. Сэм умеет «соприкасаться со своими эмоциями», что бы это ни значило, так что да, с ним, наверное, всё было бы в порядке. Но Дин не в порядке. Сложно признаться в этом, даже мысленно, но он слишком зол, чтобы лгать самому себе, поэтому, конечно же, он чертовски не в порядке. После того, как его избили и вымазали всем дерьмом, которое с ним случалось, как он был поражён худшими из своих собственных решений, своими собственными неудачами, Дин ощущает себя так, словно теперь чьи-то когти широко распахивают его грудь. И дело в том, что Дин, возможно, как бы… Просто это заклинание, рассортировав его прошлое и вручив обратно с такими аккуратными ярлычками, зарождает где-то в затылке Дина некое понимание, признание самому себе, которое он не хочет принимать, потому что это до чертиков его пугает. Но по мере того, как его тащат через завалы собственного накопившегося чувства вины, Дин вроде как начинает осознавать, что его отношение к каждому из этих… этих событий не является изолированным. Вина, которую он испытывает из-за того, что подводит людей, эта глубокая отчаянная вина, которая застряла в его костях, связанная с тем, что он совершал, да, но Дин уже раскрылся, и он не может не сложить два плюс два. Это ещё и вина того, что сделали с ним. Настоящий Дин наблюдает, как демон Дин поднимает взгляд на Кроули и ухмыляется, и как Кроули довольно улыбается ему в ответ. Дин знает, что произошло после этого, помнит, каково было быть на побегушках у Кроули. Кровь тогда омыла его и без того красные руки. Дин вроде как хочет, чтобы Кас не был с ним так мягок. Хочет, чтобы Кас кричал на него, потому что он, Дин, не нуждается в мягком обращении и не любит его. Сам Дин не был бы так мягок с Касом, если бы они поменялись местами. Он и не был, когда такое происходило. Никого не волнует, что ты сломлен. Вместо этого Кас своей нежностью пробуждает жалость Дина к самому себе. Он цитирует ему долбанные диснеевские мультфильмы. Боже, он держал Дина в своих руках и позволял ему плакать в своих объятиях, как ребёнку. Но Дин слишком изничтожен сейчас, чтобы ненавидеть себя должным образом ещё и за это помимо всего прочего. Может быть, позже, если будет время. После всего, что Кас увидел, он всё ещё настойчиво, неприятно, неловко пытается сказать Дину, что тот не бесполезен. После того, как он увидел гораздо больше, чем кто-либо когда-либо должен был. Никто не должен был узнать об этом дерьме. Никто не должен был знать, потому что, если бы Дин когда-либо рассказал об этом кому-нибудь, то, по крайней мере, ещё один человек узнал бы: сам Дин бы узнал. Тридцать лет в Аду сломили Дина, и то, чем он остался на следующие десять лет, было просто фасадом, тончайшей оболочкой над кровоточащими, гниющими, открытыми язвами. Очнувшись в земле в сосновом ящике, он всё сделал инстинктивно. Он чувствовал себя словно во сне. Он просто пытался притворяться, что всё ещё является какой-то реальной версией себя, чем-то большем, не просто белками его собственных глаз и медным привкусом на задней стенке горла. Потребовалось так много времени, чтобы снова склеить из себя что-то, что напоминало прежнего Дина. Он почти уверен, что с тех пор так и не пришел в хоть какое подобие былой формы. То, что он делает, как он пытается справляться, не работает. Не совсем. Жизнь проходит мимо, но если всё, к чему стремится Дин, — это выживание, то да, он близок контролю над ситуацией. Это место, это заклинание снова его ломает. Это слишком, это переходит все границы, и Дин, кажется, больше не может обернуть все сложные чувства и эмоции, которые он испытывает, в свои обычные тропы ненависти к себе. Он не может просто свернуть их потуже, закинув вглубь сознания, и уйти. Порой Джон бил его. Порой не просто бил, бессчётное количество раз он избивал его со всей силы. И за что? Потому что он был пьян? Потому что он скучал по своей мёртвой жене и их подобию брака? Потому что он был так зол и разочарован в себе и своей неспособности заботиться о своей семье? Поэтому он переложил все эти эмоции на Дина, сделав старшего сына своим мальчиком для битья? Если не считать нескольких пощёчин, Джон никогда не бил Сэмми. Дин никогда не позволял ему ударить Сэма, всегда вмешивался, всегда брал всё на себя. Но на самом деле, не было похоже на то, чтобы Джон действительно когда-то хотел избить Сэма. Он явно любил младшего сына, явно чувствовал необходимость уберечь его. Однако было что-то в Дине, что, казалось, его раздражало. Может быть, Дин просто был старше, достаточно взрослым в глазах Джона, чтобы стать напарником, доверенным лицом, солдатом. Может быть, дело в том, что Дин действительно был похож на свою мать, что в детстве он был слишком красив, слишком женственен по мнению отца. Может быть, Джон каким-то образом чувствовал, что Дин сможет это выдержать. Как бы то ни было, он далёко ушёл за границы цели «сделать Дина сильнее». И Дин всё равно не мог ненавидеть его. Никогда не мог. Отчасти потому, что Дин верит, что отец любил его, что если бы всё сложилось по-другому, он мог бы стать тем родителем, который любил бы своих сыновей и относился к ним как к детям. Отчасти потому, что где-то глубоко внутри Дин знает, что в детстве его гневу и боли больше некуда было деваться. Если бы он не ненавидел себя, ему бы пришлось ненавидеть Джона, а он просто не мог этого сделать. Если бы он когда-нибудь перестал верить, что заслуживает боли, то, возможно, захотел бы причинить боль отцу. Даже сейчас эта мысль его пугает. И сейчас, видя в своих воспоминаниях, как его демоническое «я» обыденно убивает людей, Дин не может избежать понимания, что его сильнейшая ненависть к себе, это чувство, что он всегда делает недостаточно, так плотно засели внутри него, потому что все они восходят к тому глупому маленькому ребёнку с синим мячом в руках в затхлом номере мотеля в Канзасе. Не то, чтобы он мог винить Джона за всё, что произошло после этого. Не за всё. Но это чувство, с которым Дин живёт всю жизнь, эта потребность в нём всё исправлять, спасать людей, делать всё, чтобы доказать, что он достоин жить, всё началось там. Всё, что произошло с тех пор, последующие избиения, приставания и нападения, каждая неудача, отказ и потеря — всё это лишь пламя, разожжённое той первой искрой. Когда воспоминание о демоне Дине бледнеет и выкидывает их обратно в комнату с дверями, Дин понимает, что его щёки мокрые. Шестая дверь уже дымится, и как только Дин и Кас делают шаг прочь от неё, она вспыхивает ярким пламенем, номер на ней заменяется на выжженный Х. Кас удивлённо моргает, что могло бы оскорбить Дина, если бы он не был слишком выпотрошен, чтобы думать об этом. Кас поворачивается к нему и видит, что Дин снова плачет, он собирается дотронуться до Дина, но затем останавливается. Как будто он не уверен, должен ли он это делать. Как будто он не уверен, что ему позволено. Честно говоря, это могло бы показаться забавным, если бы у Дина хватило сил озвучить вслух всю сложившуюся иронию. Но комната начинает содрогаться. Дин подпрыгивает, а Кас поднимает голову к потолку. Стены гремят. — Вот блядь, — говорит Дин, он даже не успел вытереть свои чёртовы слёзы и хоть немного унять бешеное сердцебиение. Он хватает Каса за руку, открывая седьмую, последнюю дверь. Их время на исходе.