WARP YEARS

– Я могу не волноваться? – спросила Саюри, нервно поправляя сумку на плече. – Конечно, – Атсуши потряс бумажкой. – У меня все записано. Чем не кормить, чего не покупать, когда уложить спать. – Просто… имей в виду, у него сейчас сложный период. – В прошлый раз у него тоже был сложный период, но все прошло нормально. – Он потом неделю плакал из-за той книжки, что ты ему купил! Атсуши покаянно помотал головой. – Больше никаких книжек. Игрушки. Он ведь не плачет из-за игрушек? – Если не придумывает про них грустные истории. А он очень любит придумывать грустные истории. Даже про Камен Райдера. – Он что, до сих пор идет? – ужаснулся Атсуши, но тут же спохватился. – Ладно, я понял. Только веселые игрушки. Что-нибудь дурацкое и плюшевое. Будем развлекаться… И не смотри на меня с таким скепсисом, я умею быть веселым. Саюри покачала головой. – Я приеду завтра вечером. Постарайтесь тут не впасть вдвоем в депрессию. Харука! Он вышел из спальни – такой маленький, молчаливый, с серьезными глазами, сжимающий в руке фигурку какого-то очередного пластмассового супер-героя… Такой до ужаса похожий на него самого, что Атсуши едва поборол порыв отвернуться, чтобы не видеть. От него нельзя отворачиваться. Это будет настоящим предательством, а Атсуши и так уже достаточно предавал – и его в том числе. – Я поеду, – сказала Саюри, приглаживая волосы сына. – Веди себя хорошо. И не выпрашивай у папы все подряд, понятно? У него уже и так вся комната забита игрушками, – сказала она Атсуши, – и он ничего не дает выбрасывать, даже старые сломанные. Просто мания какая-то. Не поощряй его. – Не буду. – И никакого шоколада, у него опять аллергия на шоколад. – Хорошо. Иди уже, я все помню. Саюри наклонилась и поцеловала сына в щеку. – И не давай ему смотреть телевизор дольше двух часов. Атсуши утомленно вздохнул. – И почему у меня ощущение, что я оставляю наедине двух маленьких детей, – пробормотала она уже в дверях. – Обещаю, мы не подожжем дом… – Атсуши посмотрел на сына и подмигнул ему, и тот неожиданно улыбнулся в ответ. И маетное беспокойство тут же отступило – все будет в порядке. Все будет хорошо. Они не так уж часто виделись, поэтому налаживать взаимодействие каждый раз было настоящим вызовом, но, к чести Харуки, тот будто чувствовал нервозность Атсуши и всегда, даже будучи совсем крохой, старался идти навстречу. Иногда даже казалось, что тот уже родился сразу взрослым и все про всех понимающим, но это, конечно же, было иллюзией. Просто у него был спокойный и доброжелательный характер, еще не испорченный пубертатом. Планов у них было не так уж много: обед, прогулка в парк Уэно, где Харука, конечно же, захочет зайти в зоопарк, потом, если будет настроение, прогуляться по торговой улице Амейоко и накупить какой-нибудь ерунды (только не шоколад и не книжки, это Атсуши запомнил), а под конец поужинать в ресторанчике, который держит один из давних знакомых, где можно будет сесть в отдельном кабинете и точно никто не будет пялиться. Конечно, лучше всего было бы прямо сейчас сесть в машину и уехать куда-нибудь в Сидзуоку, к морю, там бы их точно никто не тронул, но Харука, как и он сам, не слишком любил море и солнце. Пока сын играл с кошкой (у них были очень своеобразные игры: Ния лежала на полу, подобрав под себя лапы, прижав уши и напряженно глядя в сторону, а Харука лежал на животе напротив нее и внимательно ее разглядывал. В какой-то момент кошка не выдерживала молчаливого внимания и убегала – на этом игра и заканчивалась. По крайней мере, никто никому не вредил), Атсуши раскладывал по тарелкам принесенную курьером еду: ее заказывала Саюри, не слишком-то ему доверяя в плане выбора блюд для сына. Надо признать, у Атсуши вообще не было никаких навыков ухода за ребенком. Он всегда считал, что лучшее, что он может сделать для Харуки – это как можно меньше мелькать у него перед глазами, чтобы не создавать превратного образа для подражания или не дай бог не повлиять как-то на его мировоззрение. Харука рос здоровым, любопытным, в меру жизнерадостным, но со слишком богатым воображением, Атсуши это пугало. Он никогда не мог точно сказать, что прячется за внимательным матовым взглядом, а вдруг там в эту самую минуту от какого-то неосторожного слова или действия разверзаются бездны и пропасти? Как угадать? Как понять, что пора вмешаться, а, главное, каким образом вмешиваться? Как вообще решиться взять на себя ответственность за другого маленького беспомощного человека, когда сам большую часть времени чувствуешь себя маленьким и беспомощным? Женщины, все-таки, удивительные создания, что решаются давать жизнь, имеют силы любить и заботиться… Было бы гораздо проще, если б характером Харука пошел в мать – открытую, энергичную и добрую женщину, – но тут не повезло им всем, потому что сын был не похож ни на кого, сам по себе маленький человечек со своим собственным, иногда очень загадочным взглядом на вещи. Или Атсуши просто так казалось. – Я через месяц иду в школу, – медленно сказал Харука, размазывая палочками сладкий карри по тарелке. – Ждешь этого? – Нет. Я не хочу в школу. – Почему? – Там будут другие дети. – Может быть, ты заведешь себе друзей? У меня были в школе друзья, очень хорошие. В общем-то, я с ними до сих пор дружу. Хару посмотрел на него – у него был слишком пристальный взгляд для восьмилетнего мальчика, будто бы он оценивал способность Атсуши выслушать и воспринять его аргументы. Это вызывало странные ощущения. – Я не хочу заводить друзей, – сказал он, наконец. – Другие дети глупые. Атсуши едва удержался от нервного смешка и идиотского: «А ты, значит, считаешь себя самым умным?» Это были не его слова, это были слова отца к брату, далекие, давно запрятанные в самые глубины воспоминаний, а теперь выскочившие так удобно и к месту, что он едва не выпустил их наружу – к ребенку, которого поклялся ограждать от подобной дряни пусть даже ценой собственного благополучия. – Может быть, они не все будут глупыми, – сказал он, поняв, что ничего лучше не придумает. – Ты ведь с ними пока еще не знаком. Там будут одноклассники, будут сэмпаи, будут учителя. И много новых книжек. Что-то будет точно, из-за чего тебе понравится в школе. По крайней мере, это будет очень хорошая, но совершенно обычная школа – они с Саюри довольно долго обсуждали этот вопрос, и в результате сошлись на том, что не стоит пока гнаться за частными школами при университетах, это завышает ожидания и провоцирует ненужное давление на ребенка. Главное, чтобы ему было комфортно и интересно, хотя бы в самом начале, чтобы было время привыкнуть. Детский карри Харуке явно не нравился, так что Атсуши молча забрал у него тарелку и подсунул один из сэндвичей с котлетой и яйцом, что купил утром для себя – и тот молча, даже не разглядывая особо, откусил кусок и принялся с энтузиазмом жевать. Атсуши невольно улыбнулся – хороший аппетит. Но Саюри, конечно, его прибьет. Если узнает. Телефон затрещал ровно в этот момент, и сначала Атсуши, не ждавший сегодня звонков, хотел было вовсе не брать трубку, но сообразил, что это могла быть Саюри, и лучше бы ей ответить, мало ли что. – Аччан, – раздалось в трубке, и он замер в коридоре на полушаге. – Юми, – сказал он тихо, опираясь ладонью о стену. Голова закружилась, а рот сам расползался в глупой улыбке. – Не ждал… даже хотел трубку не брать. – Но все-таки взял? – она, судя по голосу, тоже улыбалась. – Взял, – Атсуши сам не заметил, как дошел обратно до кухни и сел за стол напротив Харуки, доедающего сэндвич. – Как ты? – Сплошная беготня, вот, нашла пару минут отвлечься и позвонить тебе. Скучаю. – И я, – они виделись два дня назад и, учитывая, что Юми опять уезжала на неделю, это была очень насыщенная встреча – ее укусы до сих пор огнем горели на спине и плечах, и даже рубашку сегодня, в тридцатипятиградусную жару, ему пришлось надеть плотную, темную, с длинным рукавом. Атсуши скучал каждый раз, и каждый раз просил оставить такие следы, которые не исчезнут за время разлуки. – Чем занимаешься? Атсуши запнулся, не зная, как объяснить. Об этой части своей жизни он Юми никогда не рассказывал – как-то не приходилось к слову. – Мы пойдем в парк? – неожиданно звонко спросил Харука, поднимая голову. – Да, – Атсуши инстинктивно прикрыл трубку ладонью. – Сейчас пойдем. Одну минуту. – Значит, ты занят, – странным тоном протянула Юми. – Идете гулять? – Да… – Атсуши чувствовал, как пылают уши, будто его застукали за чем-то постыдным. – Я обещал. – Конечно. Обещания нужно выполнять. Это было очень дальновидно с твоей стороны… – она замолчала, и Атсуши не удержался: – Что? Юми перевела дыхание. – Я имею в виду: было очень дальновидно – ничего не обещать мне. – Ты ведь говорила, что вернешься только на следующей неделе… – Да. – Юми напряженно рассмеялась. – И правда. Значит, увидимся на следующей неделе. Когда ты будешь свободен от всех других обещаний. – Постой… – что-то в этом всем было неправильное, но Атсуши чувствовал только гул в пустой голове и никак не мог сообразить, подобрать нужные слова. – Я позвоню, когда вернусь, – отрезала Юми, и он понял, что пытаться что-то сейчас объяснить бессмысленно. – Развлекайся. Поговорим потом. В трубке щелкнуло и раздались гудки. Атсуши медленно положил трубку на стол и провел ладонью по лицу – оно горело как от пощечины. Совершенно незаслуженной и тем более обидной. – Мы сегодня посмотрим на панду? – спросил Харука. Атсуши заставил себя выдохнуть, мотнул головой, прогоняя сгустившуюся тревогу и едкую злость – он терпеть не мог, когда женщины вот так делали, но Юми… Она никогда не вела себя так. Но что на нее нашло, он выяснит потом. В одном она права: они поговорят, когда Атсуши будет свободен от других обязанностей. – Если ты готов стоять в очереди, то посмотрим, – сказал он ровно. – А так там много и других интересных животных. – Я могу постоять один, пока ты будешь прятаться, – сказал Харука рассудительно, Атсуши посмотрел на него с изумлением, и тот пояснил – солидно, по-взрослому: – Мама сказала, что за тобой все время гоняются и фотографируют разные странные люди, и если меня увидят с тобой, то за мной тоже будут гоняться. Поэтому тебе нужно прятаться, а мне нельзя просить тебя идти туда, где вокруг будет много людей. А в очереди к панде много людей. Атсуши только головой покачал. Ну, Саюри… – Не думаю, что там будут те, кто решат… да неважно. Не беспокойся об этом. Нам никто не помешает… – Ты – шпион? – спросил Харука, глядя на него в упор. – Ты поэтому с нами не живешь? Чтобы на нас не напали? Атсуши едва не застонал вслух. Не книжки ему запрещать надо, а американские боевики! – Нет, – сказал как можно убедительней. – Я не шпион. И… это долгая история. Давай я расскажу ее тебе по дороге в парк? – Давай, – тут же согласился Харука и спрыгнул со стула. Это давно стоило бы обсудить, но Атсуши малодушно молчал, пока его не спрашивают, и надеялся, что Саюри сама как-нибудь объяснит сыну происходящее. Возможно, она и объяснила, но самостоятельно придуманная история про шпионов оказалась интересней. Выходя из дома, Атсуши оглянулся на телефон. Тот молчал. Ну и ладно, подумал он с обидой. Я ни в чем не виноват. Пусть дуется сколько хочет. Но тревога грызла весь день, немного притихнув только к следующему утру – Атсуши приснился неожиданно приятный и светлый сон, из которого он помнил лишь прозрачное прохладное небо и удивительно пушистые белые облака. Они с сыном провели еще один насыщенный день, который закончился немного сюрреалистичной прогулкой по пляжу Одайбы: объевшийся блинчиками и мороженым Харука рассказывал истории про какого-то своего знакомого. Судя по некоторым абсолютно фантастическим деталям этих историй, знакомый был воображаемым, но Харука так дотошно и правдоподобно его описывал, что становилось немного тревожно. – А кто такой Масааки? – спросил Атсуши у Саюри, которая встретила их на станции. – Масааки? Масааки Кито? – Саюри нахмурилась. – Мужик один по соседству. Птиц разводит. А откуда ты… Атсуши показал взглядом на Харуку, нацепившего наушники и теперь сосредоточенно тыкающего в кнопки плеера. – Все уши мне прожужжал. Они что, общаются? – Нет… Ну, пару раз он заглядывался на вывешенные снаружи дома птичьи клетки, когда мимо проходили… – Понятно, – вздохнул Атсуши. – Значит, нет никакого разноцветного феникса, выведенного из тысячелетнего яйца с помощью домашнего инкубатора… Эх. Саюри рассмеялась. – Это такой период, он постоянно что-то выдумывает. – Ага, про то, что я – шпион, например… – Что? Атсуши помотал головой – пересказывать Саюри их разговор насчет того, почему папа не живет с мамой, и что это совсем не значит, что он не любит Харуку, совсем не хотелось. – Давай отвезу вас до дома? – Да сейчас уже поезд подойдет… Атсуши приподнял бровь, глядя на нее, и Саюри закатила глаза. – Мама не знает, что Харука оставался у тебя. Так что она… удивится твоему появлению. Атсуши поднял вторую бровь. Это было уже занятно. – Что? – Где ты была? – Тебя не касается, – она отвернулась, сжимая губы, чтобы не улыбаться, и Атсуши перехватил ее за локоть, снова разворачивая к себе. – У кого ты ночевала, женщина? – Я же не спрашиваю, кто ночует у тебя… Отстань. Не твое дело. – Если ты приведешь Харуке нового папашу – мое… – До этого еще очень далеко. – Да? Насколько далеко? – Это было всего лишь второе свидание. И не факт, что будет третье. – Второе свидание… – глумливо протянул Атсуши, улыбаясь до ушей. – И она уже остается на ночь… Какая бесстыжая! – Я тебя сейчас стукну. Атсуши невольно сглотнул, опуская глаза, разжимая пальцы на ее руке. Отметины на спине будто вспыхнули новой сладкой болью от напоминания. – О, – со значением сказала Саюри, заметив его трепет. – Да ты, я смотрю, тоже время зря не теряешь. И кто она? Все серьезно? – Ты молчишь – и я молчу, – отбрехался Атсуши. – Ну-ну. Может быть, это ты раньше женишься, а не я? Атсуши только хмыкнул, качая головой. – Это очень вряд ли… Спасительно свистнул приближающийся поезд, и Саюри спохватилась, взяла за руку сына. – Учти, мы не закончили разговор. – Ох, езжайте уже! Она рассмеялась, и он рассмеялся тоже, лязгнули двери вагона, и погруженный в музыку Харука сообразил только помахать ему в окно – и Атсуши помахал в ответ, улыбаясь. Было необыкновенно легко и радостно на душе, будто случилось что-то очень хорошее… Но возвращение домой спустило его с небес на землю. На автоответчике телефона мигало три пропущенных вызова. Одно сообщение было записано, и Атсуши нажал кнопку прослушивания, даже не включив свет в коридоре. – Не знаю, чего я ожидала, – сказал голос Юми после гудка и короткого шороха. – Мне говорили, что ты изменял всем своим женщинам. Что даже когда ты был в отношениях, все равно ходил по клубам и снимал готовых на все девчонок. А у нас ведь… не отношения? Мы даже не живем вместе. Хотя, это была твоя инициатива – назвать меня своей девушкой. Признаться мне в любви. И мне казалось… что это что-то значит для тебя. Наверное, недостаточно, чтобы хотя бы просто не привести другую женщину сразу же, как только я вышла из твоей спальни. Она перевела дыхание, горько усмехнулась – у Атсуши сдавило сердце. – Я отменила все встречи, вернулась сегодня утром, думала… что мы поговорим. Все выясним. В конце концов… мы ведь взрослые люди. Мы можем обсудить это цивилизованно, договориться как-то… о каких-то базовых вещах. Я ведь всегда шла тебе навстречу, Аччан. Я бы поняла, скажи ты мне, что тебе необходимо… я не знаю. Что-то другое. Может быть, тебе не хватает женщины, с которой ты мог бы проявлять другую сторону своей натуры. Может быть, я давлю на тебя слишком сильно, и тебе нужна отдушина. Честное слово, я все могу понять. Но я звонила тебе сегодня весь день, и ты не взял трубку. Ты или был слишком занят, или не хотел меня слышать, или просто уехал – после нашего вчерашнего разговора. И теперь… теперь я не уверена, что ты хочешь что-то со мной обсуждать. Юми помолчала несколько секунд. – Позвони мне, – сказала она наконец. – Если мы все еще встречаемся, позвони мне в ближайшие дни. Или не звони больше никогда. Я пойму и не буду тебя беспокоить. Аппарат щелкнул и отключился. Атсуши бессильно сполз на пол, прислонившись спиной к стене. В голове гудела пустота, перед глазами плыло. Это все просто не могло происходить на самом деле. Это все… настолько… Он поднялся рывком, судорожно нащупывая ключи от машины в кармане. Это не телефонный разговор. Юми должна смотреть ему в лицо, чтобы поверить. Чтобы увидеть – нет никого, кроме нее. Ему не нужен никто, кроме нее. И Атсуши готов на что угодно, чтобы это доказать. Он был в ее квартире всего три раза за все время, что они встречались. Юми предпочитала приходить к нему или снимать номер в отеле – она старалась не пускать Атсуши в свою жизнь. То ли стеснялась респектабельных соседей, то ли просто считала, что место удобной вещи там, где она сможет взять ее, когда потребуется. Не всем хочется натыкаться на любовника в своей ванной, спать с ним в одной кровати и позволять ему трогать свои вещи. Да и просто – видеть его в часы, совсем для него не предназначенные, отведенные для других дел и людей. Атсуши тоже этого не любил, поэтому предпочитал встречаться с женщинами на нейтральной территории, пока они не становились ему действительно близки. Но это все работало только до Юми. Почему-то с ней все привычные паттерны поведения и восприятия сломались после первой же встречи. Он не помнил, как доехал, как припарковался, как поднимался в лифте на последний этаж. Помнил только, как распахнулись ее глаза, когда она увидела его за дверью. Как она судорожно запахнула на груди юкату и отступила, глядя почти со страхом – вероятно, лицо у него было пугающее. Как потом он сидел на краешке дивана в ее гостиной и смотрел в пол, стиснув ладони до боли, рассказывая – все. Все, до последней капли. – Сын? – в конце концов спросила Юми недоуменно. – Это был ребенок? Не женщина? – Ему восемь лет. У него пока высокий голос. Юми помолчала, Атсуши с опаской поднял на нее взгляд – она хмурилась. – Значит, ты был женат? – спросила она, наконец. Атсуши кивнул. – Давно. Так… получилось. – Из-за ребенка? Он снова кивнул. Достал бумажник и вынул из потайного кармашка фотографию с семилетия Харуки – в синем кимоно с серебряными журавлями тот выглядел задумчиво и строго – протянул Юми. – Его зовут Харука. Я обещал его матери, что проведу с ним выходные, чтобы она могла… кажется, она с кем-то встречается и не хочет пока говорить об этом родителям. Юми взяла фотографию после недолгого колебания, кинула взгляд и тут же вернула. – Понятно. Повисло тягостное молчание. – Значит, ты мне не изменял? Атсуши покачал головой. Юми усмехнулась, прикусив губу, ее лицо стало жестким. – Зато я тебе – да. Атсуши так же молча кивнул, не поднимая на нее глаз. Он подозревал это. Что уж там – он знал. Он сам бы поступил так же на ее месте. Ревность заставляет делать необдуманные вещи… – Я не… – он попытался подобрать слова. – Я не буду ставить это тебе в вину. – Зато я буду. Я не просто изменила тебе, Аччан. Я ведь… я нашла свою бывшую одноклассницу. Атсуши ошеломленно моргнул, поднимая на нее неверящий взгляд. – Я подумала: если этот Аччан нашел себе другую, может быть, моя старая добрая Аччан не оттолкнет меня? И, знаешь? Она не оттолкнула. Она сказала, что мои чувства были взаимны, но она была слишком застенчива, чтобы это показать. Атсуши попытался вдохнуть, но горло перехватило. – Я приехала от нее полчаса назад, – сказала Юми колким голосом, и это была уже не пощечина, это был удар поддых, заболело сразу все и везде, жар стиснул голову пылающим обручем. – Понятно, – сказал Атсуши со всем спокойствием, которого у него сейчас не было. Юми продолжала смотреть на него, будто ожидая продолжения, но что он мог сейчас сказать? Зачем?.. Он поднялся и, шатаясь будто пьяный, направился в прихожую. – Аччан, – позвала она вслед, но он только помотал головой. – Пожалуйста, не называй меня так больше, – попросил он, не оборачиваясь. Он надевал туфли медленно, тело не слушалось, будто одеревенев и потеряв чувствительность, а еще он ждал. Чего? Может быть, того, что она хотя бы выйдет его проводить. Не удержать, но хотя бы – проститься? Юми не вышла. Он смог вдохнуть только когда оказался на улице. Пустота в голове пульсировала, горло болело – как будто он долго кричал, не пытаясь беречь связки. Когда-то Атсуши казалось, что другой мужчина – это унизительно и невероятно больно. Теперь он понимал, что другая женщина – это то, растоптало его в пыль. У него не было шансов против той, другой Аччан. Он был просто заменителем и, наверное, не слишком качественным. От понимания этого было так больно, что хотелось рвать ногтями грудь, чтобы выдрать эту чертову боль из себя. – Я не один, – сказал он себе ту спасительную чушь, что повторял психотерапевт каждый день в чертовой больнице. – Я не один. Он добрел до ближайшего телефона-автомата и набрал знакомый наизусть номер. Ему повезло, и Имаи был еще или уже дома. – Я приеду? – спросил Атсуши без предисловий. – Только у меня ничего нет, – ответил понятливый Имаи. – Я привезу, – ответил он и нажал на рычаг. Постоял, слушая гудки, аккуратно повесил трубку и пошел к своей машине. Прежде чем рухнуть на сиденье автомобиля, он огляделся по сторонам. Мир будто выцвел – как очень старая кинопленка. Уши заложило далеким гулом, и не было ни запахов, ни вкусов. Мимолетно пришло в голову, что сейчас не справиться с управлением и закончить все на встречной полосе было бы проще всего, но Атсуши отмахнулся от этой мысли – он не мог. Не имел права. Он не один – у него есть обязательства. Он это переживет. Если это такая месть мироздания за все, что он натворил сам, он должен это принять с достоинством. Имаи как всегда ни о чем не спрашивал – просто впустил его и пошел на кухню: он что-то готовил. Лучший рецепт избавления от стресса: выпить и закусить. Хорошо, что можно было молчать – Атсуши было слишком стыдно делиться таким. Если бы Юми просто ушла от него, по любой причине – надоел, влюбилась в другого, да даже просто из ревности или недовольства его образом жизни, – он бы смог понять. Это было бы больно, но привычно. Но… она ушла к женщине, которой он безуспешно пытался для нее стать. Даже выговорить это вне контекста их запертой от всего окружающего мира спальни было невозможно. Стыдно. Унизительно. Оглушающе больно. Он опять захотел то, с чем не сумел справиться, не вытянул, не смог, и у него снова не было возможности попробовать сделать все заново, собраться с силами и выйти еще раз, стараться еще и еще, пытаться, учиться, выбиваться из сил – до тех пор, пока не получится. Пока не получишь награду, пока не станешь тем, кого хотят – хорошим, правильным сыном; любимой, правильной девочкой. Здесь можно было только признать свою неудачу и… постараться смириться с потерей. То, что у него всегда получалось хуже всего. – Я всегда оказываюсь недостоин, – сказал Атсуши негромко, когда первая бутылка виски уже подходила к концу. – Всегда недостаточно хорош, как ни стараюсь. Они уходят разочарованными, и я ничего не могу этому противопоставить. – Ну, от тех, для кого ты вполне хорош, ты уходишь сам, – заметил Хисаши, снова разливая. Атсуши вздрогнул, поняв, что этот диалог звучит вслух – за исключением прошлого внезапного признания, они никогда не обсуждали личную жизнь с Имаи. С кем угодно, только не с ним, так почему-то сложилось. Они вообще мало что обсуждали, и это молчание между ними совсем не тяготило – оно было мягким, теплым, пропитанным пониманием и принятием. Любовью. Уже в который раз Атсуши подумал, что если бы они могли… наверное, вместе им было бы лучше, чем с любой из женщин. Спокойней, честней. Уверенней. Вот только они не могли – даже не потому что оба мужчины. Просто слишком несовместимые потребности. Они, конечно, никогда не обсуждали свои пристрастия вслух, но Атсуши знал – Имаи совсем не такой, как он. Будто сотканный из лучей другой части спектра – в черно-белом мире Атсуши даже не было слов, чтобы описать его краски. Наверное, это было просто пьяным порывом, но он потянулся к Хисаши, замер у самого лица – тот не отстранился, лишь едва заметно дрогнули ресницы, позволяя. И тогда Атсуши поцеловал его – просто, без напора, только коснувшись губами губ. Почти как на сцене, но там он никогда не переходил эту черту, они оба ее никогда не переходили. Губы были мягкими, почти женскими, если закрыть глаза, то не заметишь разницы… Он почувствовал, как Хисаши улыбается в поцелуй, и отстранился. – Что, теперь будешь ждать, кто из нас уйдет? Атсуши фыркнул, против воли начиная улыбаться сам. – А ты думаешь, кто-то из нас недостаточно хорош для другого? – Это ты так думаешь. Атсуши сглотнул, отстранившись, схватился за стакан, глядя, как медовая жидкость скользит по стенке, маслянисто цепляясь за гладкое стекло. Хисаши был прав. Он всегда был недостаточно хорош для всех, кого любил и уважал. А те, кто действительно любили его самого, становились ему безразличны… И он определенно не стоил Хисаши – его таланта, его ума, его терпения. – Я никогда не уйду от тебя, – сказал он вслух. Хисаши серьезно кивнул. – Я знаю. Огромным искушением было спросить: «А ты? Ты останешься со мной несмотря ни на что? Ты не бросишь меня? Ты любишь меня?» Но Атсуши понимал, что знает ответ на этот вопрос и, в сущности, он ему не нужен. Любовь краткосрочно радует, но потом наступает пресыщение, развращение, и все заканчивается равнодушием и поиском новой жертвы. Наверное, это даже к лучшему, что Юми ушла от него сама. Это невероятно больно, но, по крайней мере, чувство к ней осталось с ним, ценное, невероятное и убийственное сокровище, которое он сбережет внутри, как пещерный человек берег греющий его огонь. Как и огонь, он приручит эту любовь, сделает ее топливом для работы, сделает ее безопасной и ласковой, потеряет бдительность… и погибнет в ее пламени однажды. Это будет даже приятно. Наверное. Он давно научил себя получать извращенное удовольствие от физической боли, осталось научиться получать удовольствие от боли моральной. Атсуши был очень близок к этому несколько лет назад, но все закончилось больницей – он переусердствовал в своих стараниях. Заглянул слишком глубоко. Настолько, что уже не смог контролировать ни свое эмоциональное, ни свое физическое состояние… Но он мог, Атсуши чувствовал, что был способен на это. Просто нужно постараться как следует, и вечная боль и неудовлетворенность станут не просто источником вдохновения. Он будет их желать – как желает сейчас ударов и укусов. И, получая эту боль ежесекундно, живя в вечном моральном дискомфорте, он будет этим счастлив. Нужно только постараться и сдвинуть точку восприятия… Он никогда никому об этом не говорил, но свою слабость и склонность к подчинению он выбрал сам. Когда другие подростки уже вовсю экспериментировали и открывали для себя все эти чувственные и эмоциональные радости, перед Атсуши открывались только две возможности: остаться жертвой и отдавать все, что есть, ради чужого удовлетворения. Или переломить себя, свое отвращение, свою эмпатию, затоптать свою жажду любви и стать насильником, который берет, не спрашивая. Наверное, для других людей были какие-то грани между двумя этими крайностями, но тогда Атсуши их не видел. Иногда Атсуши думал об этом: о том выборе, что он сделал. Неуверенном, не окончательном, не вполне осознанном – как и все, что он делал тогда. Думал и понимал, что бессознательно выбрал просто то, что ему было органичней. То, что требовало меньших усилий. То, к чему он привык. То, в чем он чувствует себя лучше. Но иногда – слишком часто, чтобы он мог не ненавидеть себя за это – просыпалась и вторая его часть. Жестокая, почти безжалостная. Готовая мстить всему миру и получать наслаждение от вида чужой боли, чужого унижения, чужого подчинения. Со временем он научился мириться с ней, использовать ее – в основном, чтобы произвести впечатление на других. Сначала чтобы заработать авторитет среди сверстников и семпаев, потом – для работы, чтобы аккуратно припугнуть охочих до острых ощущений фанаток. Агрессию приходилось смирять, тщательно дозировать, чтобы она стала послушным и гибким инструментом в его руках. Укрощенным и выдрессированным зверем, которого выпускают на арену в строго отведенные часы. Проблема была в том, что когда Атсуши находился на грани срыва, зверь чувствовал его слабость и пользовался этим, кидаясь на прутья внутренней клетки. Рвался выйти в неположенное время – без укротителя, без ошейника, без жалящего кнута. Выйти и сорвать злость за долгое заточенье на первом, кто подвернется под руку. Пока Атсуши даже в самые черные дни удавалось держать себя в рамках, но он не был уверен, что и в этот раз сможет удержаться. Ему повезло: уже через неделю начался новый тур, а с ним и возможность забить расписание до отказа так, чтобы не осталось времени на жалость к себе. Переезды, репетиции, выступления, и каждый вечер напиваться так, чтобы просто рухнуть в постель и отрубиться без снов. Никто не задавал вопросов, но и ребята из группы, и стафф были как-то особенно внимательны и ласковы с ним, и это вызывало такой приток благодарности и смущения, что Атсуши иногда просто тонул в собственных эмоциях. Приходилось запираться где-то в одиночестве и пережидать – взрывы зашкаливающей остроты ощущений случались внезапно, и ему очень не хотелось давать остальным повод для беспокойства. Все было в порядке, это так... афтершоки. В некоторые моменты даже становилось весело – во время выступлений Атсуши будто отключался от своих вечных переживаний, это был другой мир, почти никак не соприкасающийся с отстраненной интимностью всей его прочей жизни. В этом мире он был на что-то способен. Мог менять правила. Мог оказывать влияние. Мог быть другим собой – уверенным, сильным. Не брошенным. Не проигравшим в борьбе, в которой изначально не имел никаких шансов… Он вернулся домой через полтора месяца – измученный и почти ничего не чувствующий, кроме глухого удовлетворения тем, что все, наконец, закончилось и можно просто выдохнуть и закрыть глаза. В оставленной на домработницу квартире было свежо и прибрано, хрусткие прохладные простыни и вопящие от счастья соскучившиеся кошки, с которыми он и рухнул в постель сразу же, даже не разбирая сумку и не заходя в душ. Чиби пробрался к нему под одеяло, прижался к боку и так и замер, время от времени очень аккуратно кусая внутреннюю сторону руки. Кажется, он просто проверял, что хозяин все еще на месте и никуда не делся. Сам Атсуши в такие моменты ненадолго выныривал из сна, а потом засыпал снова, уткнувшись лицом в пушистый вибрирующий живот Нии. Ему снилось что-то приятное и мягкое… Но проснулся он от резкого звонка телефона. Первой мыслью было выдернуть шнур из розетки и перевернуться на другой бок. Но в этот момент Чиби еще раз прикусил его за руку, Атсуши заглянул под одеяло, и тот от неожиданности сжал зубы сильнее. Телефон противно трещал. Ни о каком сне уже не могло быть и речи, и Атсуши с обреченным вздохом снял трубку, приложил к уху, прикрывая глаза. – Слушаю. – Аччан. Он вздрогнул, рывком садясь в кровати. – Юми. Послышался вздох. – Я тебя не разбудила? Извини, у меня рейс через пятнадцать минут, и еще позже я позвонить не могла. Атсуши сглотнул, пытаясь собрать в кучу разбегающиеся мысли. – Понятно. Куда-то едешь? – В Нидерланды. – Понятно. Удачно съездить. – Нет, – она запнулась. – Дело в том… Что я уезжаю совсем. Мне предложили работу. Свой проект, хороший проект. Хорошая команда. Полный карт-бланш… И я решила, что это тот самый шанс, которого я ждала всю жизнь. Атсуши облизнул сухие губы. – Не вернешься? Это прозвучало так жалко, что он сам себе стал противен. Но Юми только вздохнула. – Так всем будет лучше, ведь правда? Нет, хотелось сказать ему. Так будет не лучше. Уже ничего не будет лучше. Лучше бы стало, если б ты решила вернуться ко мне. Если бы ты хоть что-то сказала в тот вечер, если бы ты хотя бы попрощалась со мной по-человечески. Так что… мне уже точно не будет лучше, а вот тебе – возможно. – А как же твоя Аччан? – не удержался он от вопроса. Юми помолчала. – Это прошлое, – сказала она, наконец. – И для меня, и для нее. Та встреча была данью ностальгии. Она давно замужем и любит своего мужа. И я… люблю другого человека. Атсуши зажмурился – было больно. Бессмысленно больно и жестоко, и он не понимал причины такой жестокости напоследок. Он ведь не сделал ничего плохого. – Зачем ты мне это говоришь? Если собираешься уехать. – Я понимаю, что сама все испортила. Но было бы некрасиво просто пропасть. На тот случай, если тебе будет нужно… – Нет, – Атсуши даже головой помотал. – Пожалуйста. Не надо. Я так не смогу. – Я знаю, – ее голос был нежным. И эта нежность просто убивала. – Не держи на меня зла, хорошо? – Я не злюсь, – сказал Атсуши честно. – Я просто… просто уничтожен, Юми. Ты вывернула меня наизнанку и выбросила в грязь. Я не могу защититься. Я уже ничего не могу. Так что… уезжай, пожалуйста. А я привыкну. – Ты сильный, Аччан, – сказала она тихо, и это было как удар плетью. Только теперь это уже не приносило никакого удовольствия. – Я живучий, – сказал он горько. – Как сорняк. Ничто меня не берет. Они даже не попрощались толком: было слышно, как стюардесса объявляет о том, что борт готов к взлету, а потом связь просто оборвалась. Атсуши еще несколько минут сидел, зажав гудящую телефонную трубку в ладонях и тупо на нее глядя. Откуда-то вынырнула и поплыла по извечному кругу колкая мысль о том, что Юми, может быть, хотела, чтобы он ее остановил. Она ведь могла позвонить и из Нидерландов и просто поставить перед фактом, если уж собиралась только предупредить о своем исчезновении. А если… если ему достаточно было бы попросить – и она осталась? Отказалась от карьеры, шанса, которого всегда ждала? Она сказала, что любит… ну, как сказала. Намекнула. Проговорилась так, чтобы Атсуши было не обязательно реагировать. Или она и правда ждала от него чего-то? Может, она и в тот вечер у себя дома – ждала? Что он разозлится. Что поведет себя решительно. Потребует чего-то, возьмет то, что хочет?.. Чиби боднул его руку, и Атсуши выронил трубку. Бессилие и глухое, размеренное отчаянье навалились, мешая вдохнуть. Он все-таки выдернул шнур телефона и завалился обратно в кровать, накрываясь одеялом с головой. Он больше не хотел спать. Он больше не хотел ничего. Может быть, если бы о нем все забыли и оставили тихо угасать в пустой квартире, Атсуши был бы даже рад. Но он сам организовал свою жизнь так, что о покое можно только мечтать. Самое первое и главное: кошки. Они не давали ему валяться в постели, сдавшись давящей пустоте и назойливым, бродящим по кругу мыслям. Они вопили, требуя есть, и он заставлял себя подниматься, идти в кухню, доставать из шкафчика пакетики с кормом, распечатывать их и вываливать остро пахнущую массу в миски. Каждое мелкое действие требовало множества усилий, и остановиться на полпути было нельзя – кошки продолжали орать и требовать. Та же самая ситуация повторялась и с туалетами, а потом они хотели играть, они скакали по одеялу, которым Атсуши укрывался с головой, и охотились на каждое его движение. Через неделю затворничества с отключенным телефоном у него закончилась выпивка и кошачий корм, и он выбрался в ближайший круглосуточный магазинчик. Судя по тому, что давно знакомый продавец не узнал его, пробивая на кассе обычные бутылку виски, блок сигарет, пару стаканов лапши и упаковку корма, Атсуши выглядел как-то не очень. Это иррационально задело, и, вернувшись домой, он зашел в ванную и пристально оглядел себя в зеркале. Вспыхнуло и тут же погасло желание постричься наголо – сальные пряди, свисавшие на серое помятое лицо, раздражали сильней всего – именно тем, что прятали, позволяли отсиживаться за этой щекотной завесой, но все равно не скрывали, насколько он жалок и болен, даже наоборот, подчеркивали это. В результате Атсуши ограничился тем, что наконец побрился и вымылся. После этого забираться обратно в постель, больше похожую на затхлое гнездо из заляпанного одеяла вперемешку с пакетами из-под снеков, было омерзительно, и он перестелил белье. Вынес из спальни пустые бутылки и рассортировал мусор. В тот момент, когда он стоял перед открытым холодильником и размышлял, можно ли еще употреблять в пищу яйца, купленные домработницей полторы недели назад, раздался звонок в дверь. – Видишь, живой! – с порога сказал Юта улыбающемуся Хиде и только после этого обернулся к Атсуши. – Весь мозг мне проел: «Аччан не берет трубку, что-то случилось!» – Все в порядке, – сказал Атсуши, голос после недели молчания звучал хрипло и скрипуче. Он отступил назад, пропуская их, и Хиде вошел первым с большими пакетами в каждой руке. – Мы подумали, что ты вряд ли сходишь за едой, – пояснил Юта, заходя за ним налегке. – Так что принесли тебе пожрать. – Это очень кстати. Я всю неделю не вылезал из постели и жутко проголодался. – Чем ты тут питался? – спросил Хиде из кухни. Надо было убрать бутылки. Но кто же знал, что к нему заявятся гости? Шумела вода, шумел тут же поставленный чайник, Хиде что-то раскладывал и распаковывал на столе, запахло вкусным. – О, – сказал Юта, тыча в Атсуши пальцем и улыбаясь до ушей. – Глаз загорелся. Если Аччан хочет есть, то он не умирает. – Я вообще не умираю, – буркнул он, против желания испытывая приступ признательности и почти нежности. – Что за дурацкие идеи. Отключить телефон на неделю нельзя. – Еще неделя на виски и заварной лапше, и ты можешь начать умирать, – невозмутимо ответил Хиде, доставая тарелки. Кажется, он ориентировался на кухне Атсуши лучше хозяина. – Мы этого не допустим! – заявил Юта, азартно шевеля носом. – А что там? Пахнет мясом! – Стейки и чахан. – Ну давайте, давайте за стол! Это было так непохоже на их обычное поведение – они все старались особо не теребить друг друга, и даже когда случалось что-то серьезное, например, Атсуши действительно почти умирал, никто его особо не дергал, предоставив решение проблемы специалистам. Но сейчас… может быть, сейчас его друзья решили, что на этот раз они могут что-то сделать сами. Не дожидаясь перитонита. Он усмехнулся, садясь за стол – перед ним тут же появилась тарелка с аппетитно нарезанной говядиной и горкой жареного риса. В желудке громко заурчало. Пожалуй, он и правда не умирал. Пожалуй, жизнь двигалась дальше, хотел он этого или нет. От Юми остались ее подарки: красивое темно-красное хаори, которое Атсуши убрал куда подальше, не уверенный, что даже к следующему августу, ко времени фестивалей, у него будет достаточно сил, чтобы его надеть. Часы, которые он разбил случайно почти сразу же после расставания, да так и не нашел времени отнести в починку. Несколько бутылок дорогого итальянского вина – остатки подарка на день рождения, большую часть которого они выпили вдвоем по особым случаям. Его тоже следовало убрать, пить это в одиночку – верный путь погрузиться в депрессию еще глубже. И полный ящик игрушек. Для нее и для него. Повязки для глаз, кожаные наручники, веревки, мягкая плеть, тубы со смазками, вибраторы и фаллоимитаторы. Следовало бы выкинуть все эти свидетельства его неудачного опыта перевоплощения: у Атсуши так и не вышло стать достаточно женщиной для Юми. Горькая ирония – для других женщин он не всегда был достаточно мужчиной. Так и болтался где-то посередине, никому не нужный. Желаемый только мимолетно – теми, кто понятия не имел о том, кто он на самом деле. Впрочем, Атсуши и сам уже не был уверен, что знает, кто он и какой он. Почему-то именно игрушки оказались тем, что осталось после Юми на своем неизменном месте. Он находил какое-то извращенное болезненное удовольствие в том, чтобы раз в несколько дней делать все так же, как перед свиданием с ней: шел в душ, чистился, удалял волосы, ложился в чистую хрусткую постель и брал смазку и одну из игрушек, готовя себя. Точно зная, что никто не придет, не прижмется мягким душистым телом. Не поцелует. Не возьмет ласково и требовательно, не впустит в свое тугое жаркое лоно. Не позволит плыть в ароматных волнах до последней судороги – одной на двоих… Атсуши старался не думать о ней, трахая и лаская себя. У него было несколько фантазий, максимально далеких от того, что было между ним и Юми. Нужно было вернуться к ним, ко времени «до», ведь он как-то жил, как-то дрочил раньше, еще не зная, каково это – быть «ее девочкой». Первая фантазия была старой, но до сих пор работавшей безотказно: он представлял, что в какой-то момент обезумевшие женщины стаскивают его со сцены. Десятки рук держат его так, что невозможно вырваться, укладывают на пол. А потом они задирают юбки и заставляют себя удовлетворять – по двое за раз. Это длится долго и сладостно, и когда у него уже не стоит и больше нет сил лизать, они просто садятся ему на лицо и трутся, одна за другой, одна за другой, пока он не начинает захлебываться их соками… До конца фантазии не всегда получалось дотянуть, обычно он кончал раньше. Во второй фантазии была женщина – безликая, ни на кого не похожая. Просто белое нежное тело, стройные бедра и курчавая поросль между ног. Ее щель была распахнута – влажная и красная, будто истекающий нектаром многолепестковый цветок – и Атсуши сначала трахал ее, зарываясь лицом в крупные мягкие груди, потом вылизывал, собирая собственное семя и сладкий сок. А потом запускал внутрь руку по запястье и смотрел, как она извивается и кричит, кончая раз за разом, как пытается сдвинуть ноги, но не может, будто насаженная на кол. И чувствовал, как горячее тело пульсирует в глубине, как течет, как сжимается вокруг его ладони, пытаясь то ли вытолкнуть, то ли затянуть в себя целиком… Эта фантазия его пугала и оставляла по себе чувство тоски. Ее время приходило тогда, когда Атсуши был в полном отчаянье – тогда она дарила хоть какое-то успокоение. Он представлял, что вагина безликой женщины становится все больше, все шире, настолько, что в конце концов он пробирался внутрь целиком и замирал там внутри – в тепле, в плещущейся влаге, в полной тишине, нарушаемой только биением далекого сердца. В безопасности. В отсутствии необходимости что-то решать. Это все заканчивалось пьяными слезами в подушку, а утром накрывало осознанием собственной несостоятельности. Не нужно было быть психологом, чтобы понять, насколько эта фантазия далека от сексуального желания. Насколько жалок он сам, раз за разом ей сдающийся. Третья фантазия была самой болезненной: в ней почти не было секса. В ней был только он сам, стоящий на коленях, с завернутыми назад руками – иногда связанными, иногда нет. Держать самого себя и не позволять себе вырваться было сложней, но и ярче. Женщина в этой фантазии тоже была, но он ее не видел, потому что сначала она приказывала наклониться и уткнуться лбом в пол, а потом, когда он это выполнял, ставила ногу ему на спину, удерживая в таком положении. Иногда он представлял, как женщина бьет его плетью или стеком, а он слышит запах ее желания, чувствует капли ее влаги, падающие на обнаженную спину. Это заставляло дрожать – от фантомной боли, от чересчур яркого возбуждения. Иногда женщина не причиняла физической боли. Атсуши не видел ее, но знал: это та, с которой он обошелся хуже всего. Та, которая никогда бы не поставила на него ногу. И он просил прощения. Раз за разом, плача и срываясь окончательно – она молчала в ответ. Только каблук упирался под лопатку, не позволяя дернуться. Эта фантазия не приносила физической разрядки, но когда заканчивались слезы, Атсуши наконец мог заснуть. Один раз наутро он все-таки взял себя в руки и набрал номер, по которому не звонил уже много лет. Теперь он мог попросить прощения вслух и услышать ответ – она не держала зла. Как ни странно, этот звонок не принес облегчения, но навязчивая фантазия ушла, будто отпущение старого греха избавило его от наказания. Через несколько недель звонок со старого номера раздался вновь, а потом Атсуши принесли почту: толстый конверт с рукописью. Он читал и перечитывал ее несколько вечеров подряд, пытаясь понять, мог ли он тогда, несколько лет назад, сделать что-то иначе? Поступить как-то по-другому? Возможно, если бы он не был так безрассуден с перекладыванием ответственности за себя на других; если бы он не был так раздавлен потерей, которую не восполнить; если бы он не был так смущен собственными потребностями, о которых было просто невозможно сказать женщине, которая его так любила… Возможно, если бы он не был тогда собой, им бы удалось сохранить отношения. Но сейчас… он не чувствовал ничего, кроме стыда и благодарности к этой женщине. За прошедшую любовь. За сохранившееся несмотря ни на что уважение. За то, что даже будучи оскорбленной и преданной, она обошлась с Атсуши так бережно. Он позвонил ей снова, и они разговаривали несколько часов, вспоминая – теперь только хорошее, забавные, незначительные мелочи. Смеялись. Он так и не решился рассказать всю правду – это было и незачем. Если об этом не было сказано в тот момент, когда это могло что-то изменить, то сейчас и тем более нет смысла. Новое тысячелетие наступило довольно весело – они праздновали, как обычно, дома у Хисаши, всей толпой. У него вообще был странный дом, в котором постоянно кто-то толокся, спал в углу или обносил холодильник, пока хозяин занимался своими делами. К Имаи спокойно могли завалиться дальние знакомые знакомых, которых он в глаза до этого не видел, а уж склонные к бродяжничеству и пьянству по чужим углам друзья болтались тут иногда неделями. Конечно, на новый год народу пришло еще больше обычного. Несмотря на толпу, Атсуши было уютно, и празднование продолжалось аж до пятого января, когда Имаи, неожиданно трезвый и бодрый, растолкал его серым утром и с таинственным лицом поволок на выход. Было сыро и зябко, на улице висел густой туман, в котором едва угадывались очертания окрестных домов. Сонно щурясь, они в полном молчании дошли до ближайшего маленького святилища, запрятанного в проулке между домами, где по раннему часу и позднему дню никого не было, даже служителей. Имаи деловито вытащил из какого-то темного угла коробку с табличками эма, пихнул одну из них в руки Атсуши, а другую взял сам, сунув на дно, под оставшиеся таблички, несколько купюр. Маркер, правда, был только один, и Атсуши пришлось подождать, пока Имаи нацарапает пожелания к наступившему году или даже всему тысячелетию. Заодно было время сформулировать свои, и это неожиданно оказалось сложной задачей, особенно на опухшую после многодневных возлияний голову. Атсуши не знал, чего хочет. Вернее, он знал, но понимал, что хочет недостижимого – лично для него, по крайней мере. В этом была вся печаль его положения: всегда хотеть несбыточного и страдать от неисполнимости своих желаний. В результате он написал каких-то стандартных вещей про работу и здоровье. Не то чтобы Атсуши действительно верил в эти ритуалы, у него были свои личные приметы и даже обряды, не имеющие отношения к религии. Но такие простые, привычные действия дарили ощущение причастности к чему-то большому, сильному – успокаивали. Напоследок они вытянули по предсказанию-омикудзи, и Имаи радовался, как ребенок, своей бумажке с «великой удачей». Атсуши же пришлось оставить свое предсказание на веревках, натянутых для таких же неудачников – после новогоднего паломничества бумажных узелков осталось столько, что нужно было еще поискать свободную щелочку. Занятно было видеть даже в этом крошечном святилище, запрятанном в городской щели, такое количество белых бумажных узелков – сотни разочарованных людей просили богов быть к ним милостивей, пообещать то, что все равно не сбудется, – но подарить хотя бы надежду. Занятно было чувствовать себя одним из этих сотен печальных людей – Атсуши вообще редко ощущал свою сопричастность к кому-то, кто не был его семьей, по крови или названной. И в страданиях предпочитал вариться в одиночку, уверенный, что никто никогда не сможет до конца понять его чувств… Наверное, это тоже было очередной иллюзией, да еще и предъявленной ему так наглядно. Зима оказалась неприятно стылой и бесснежной, а наступившая за ней весна не принесла облегчения. Праздновать очередной день рождения не было никакого желания – слишком близко была дата, о которой не получалось забыть. Апрель накатил обычной суетой и грохотом, ясным небом, трепещущей на ветру пеной сакуры, пронзительным солнцем, бьющим прямо в лицо. – Десять лет, – покачала головой Саюри. – Как быстро летит время. Они выпивали только вдвоем – Атсуши не хотелось напоминать кому-то еще, и ехать в Фудзиоку к брату, к его семье и их энергичному радостному быту тоже не хотелось – даже в такой день он чувствовал там себя мучительно лишним со своей вечной меланхолией. А Саюри вспомнила сама: кажется, она была первой и единственной девушкой, которую он успел познакомить с мамой. Они тогда не планировали совместного будущего, даже не встречались – просто жили вместе в одной квартире, воспитывали одну кошку, болтались повсюду вместе, вот и в Гунму она с ним поехала в тот раз просто так, за компанию. Мама уже болела, но тогда это не воспринималось серьезно ни ей самой, ни кем-то другим. Она была жизнерадостной и приветливой, накормила их, расспросила о жизни в Токио, дипломатично не заостряясь на вопросе их отношений. Атсуши представил Саюри как «подругу и коллегу», и мама не стала ничего уточнять. Тогда у него было столько планов! У него только-только начали появляться деньги, и он мечтал, как купит матери большой светлый и удобный дом, дорогую красивую одежду и все-все-все, о чем она даже не мечтала. Даст ей ту жизнь, которой у нее никогда не было. Сделает так, что она больше никогда ни в чем не будет нуждаться, никогда ничего не будет бояться и ни о чем не будет переживать, станет, наконец, счастлива… Он был очень самоуверен тогда. Считал, что ему все по плечу, что он на все способен… Тот апрель десять лет назад все перечеркнул: и планы, и цели, и восприятие себя. Больше не оставалось надежды хотя бы в собственных глазах стать, наконец, достойным той жертвы, что приносила мама ради него. Больше не для кого было становиться достойным, хорошим сыном, которым можно гордиться. Тем апрелем Атсуши навсегда остался человеком, который не выплатил свой долг. Не смог сделать свою мать счастливой. Не смог даже хоть как-то облегчить ее жизнь. Всегда приносил только разочарования и беспокойство – и уже никак, никогда было этого не исправить… Даже страшно сейчас вспоминать, сколько он глупостей тогда понаделал. Как ужасно себя вел с людьми, даже не замечая этого, ослепленный своей болью, своим провалом: использовал женщин только для утешения, изливал в них свою горечь, требовал заботы и ласки. Как маленький ребенок, не способный на любовь в ответ, эгоистично желал любви к себе и пользовался чужой любовью без зазрения совести… Впрочем, что с тех пор изменилось? Теперь он просто осознает то, как поступает с другими. Старается контролировать свое потребительское отношение. Старается быть хотя бы честным, если уж не получается быть просто хорошим человеком – хорошим сыном, хорошим мужем, хорошим отцом. История с Юми, наверное, первое, что выбивалось из привычного паттерна поведения. Первый раз за много лет, когда Атсуши искренне хотел не просто удовлетворить другого человека, чтобы получить благосклонность, стать хорошим, а… он на самом деле хотел близости. И боялся ее, не уверенный, что все тут же не рассыплется в прах. Все женщины, с которыми он сближался, превращались из любовниц в подруг – уходила тайна, уходило трепетное восхищение, страсть сменялась привычной нежностью… становилось скучно. Мерзкий голос принимался нашептывать и соблазнять, и рано или поздно Атсуши сдавался ему, а потом получал сполна за свою слабость. Юми была единственной, с кем он удержался. С кем ему за полтора года ни секунды не было скучно. – Ты правда ее любил? – спросила Саюри ближе к вечеру. Каждая совместная выпивка у них заканчивалась обсуждением нынешних и бывших. Атсуши кивнул, неловко усмехаясь. – Не верится, да? – Ну почему. Мне вообще всегда казалось, что это твое показательное самобичевание про эгоизм – больше поза, чем реальность. Ты умеешь любить, умеешь загораться… Вот только и гаснешь быстро, как только чувствуешь, что поймал добычу. Все вы, мужчины, такие. – Не все. Бывают и те, кто умеет любить одну женщину всю жизнь. – А ты таких часто встречал? Атсуши покачал головой, и Саюри вздохнула. – Если мужчина любит одну женщину всю жизнь, это значит, что он так и не сумел ее поймать… Было такое ощущение, что виски совершенно не опьяняет, хотя он выпил уже две трети большой бутылки, пока Саюри цедила вторую банку пива. – Значит, так женщины действуют? – спросил он, глядя в полный стакан. – Не дают себя поймать? – Если хотят удержать мужчину, то стараются, да. Не всегда получается, конечно. В груди защемило – старой, привычной, но все равно изматывающей болью. – А если хотят удержать женщину? – Что? – Саюри выглядела озадаченной. Атсуши с трудом сглотнул и поднял на нее взгляд. – Когда женщина с женщиной? Как они себя ведут? – Не знаю… – она растерянно усмехнулась. – А мужчина с мужчиной – как? Он задумчиво покачал головой. В общем, это все укладывалось в его наблюдения. – Наверное, так же, как мужчина с женщиной. Кому-то приходится брать на себя женскую роль, и все вот так… вот так. – Может, и у женщин так? Кто-то становится в отношениях мужчиной и… – она рассмеялась. – О чем мы только говорим. – Мне нужно было лучше убегать, – пробормотал Атсуши себе под нос. – Что? Он помотал головой, тяжело сглатывая. Отвратительная жалость к себе как всегда выскакивала именно в тот момент, когда он думал, что уже справился, что хотя бы на сегодня точно можно быть спокойным. Его подергивало уже несколько дней, а он все списывал на приближающуюся годовщину смерти матери. Но дело было в другом, и унизительней этого состояния он не знал. Был бы он сейчас один, просто позвонил бы директору группы и сказал, что заболел, отключил на неделю телефон, запер дверь, напился до отключки и рухнул в кровать. Но рядом была женщина, знакомая, сильная, та, которой он безусловно доверял... И выкинуть это из головы было невозможно. Саюри засобиралась домой ближе к одиннадцати вечера – она еще успевала на поезд до Канагавы, и Атсуши ее не удерживал, наоборот, обрадовался, что она уйдет и не придется больше держать себя в руках, чтобы не рухнуть перед ней на колени – не попросить. И, как обычно, как только он немного расслабился, слабость ударила из-за угла. Он сам не ожидал, что перехватит ее за руку, уже в дверях. – Ты… – он не мог заставить себя посмотреть ей в глаза. – Ты не сможешь остаться сегодня? Саюри осторожно высвободилась и отступила обратно в дом, прикрыла дверь, с тревогой глядя на него. – Что с тобой? Атсуши покачал головой. Стыдно. Ужасно стыдно. – Ничего. В смысле, ничего нового. Просто… не хочу оставаться один. – В прошлый раз, когда ты так сказал, все пошло совсем не по плану. – Я помню. – И теперь меня ждут дома… Давай позвоню кому-нибудь, чтобы приехал и посидел с тобой до утра? Хисаши? Атсуши снова покачал головой. Только не это. – Извини. Мне… нужно не это. – Уж я-то знаю, что тебе нужно, – Саюри нервно поправила сумку на плече. – Но я не останусь. Я не могу. – Понимаю. – Потому что ты не удержишься. И я не удержусь. И это все усложнит, а у нас и так слишком все сложно. – Я понимаю, – тяжело повторил Атсуши. – Извини. Это уже просто отчаянье. Я и так причинил тебе слишком много… прости. Он отвернулся и слепо побрел в спальню, наткнулся плечом на косяк, пошатнулся и упал в постель лицом вниз. Он просто допьет бутылку до конца и переждет. Так уже бывало, на него накатывало где-то раз в год или даже полтора. Саюри была первой, кто об этом узнал, первой, кому он смог довериться. Но было нечестно и жестоко через столько лет просить ее об очередном одолжении. Атсуши это прекрасно понимал и ждал, когда в прихожей щелкнет замок входной двери. Но вместо этого он услышал шорох, вздох, тихий стук. – Мам, – сказала Саюри наконец, – это я. Уложишь Харуку сегодня? У Маюми повышение по службе, она зовет в бар обмывать… Утром, да, первой же электричкой... К шести точно. Ну, может, и переночую в отеле, посмотрим. Нет, ничего не нужно, просто покорми и уложи. И скажи, что когда он проснется, мама уже будет дома. Спасибо. Снова стук и шорох – Саюри убрала телефон и поставила сумку на комод. Еще немного постояла, потом сняла туфли – каблуки цокнули по плитке пола – и направилась в ванную. А Атсуши перевернулся на спину и закрыл лицо руками. Он ненавидел себя за то, что его буквально трясло от предвкушения и облегчения. Атсуши проснулся с непривычной сладковатой пустотой внутри, так похожей на блаженство: спина немного саднила, а плечи ныли, но в диафрагме, доставая почти до горла, уже не торчала, как гнилой зуб, вечная мутная, неизбывная тоска. Как стыдно, что он не может избавиться от этого сам. Как ужасно, что приходится использовать других людей, которые ни в чем не виноваты, а только расплачиваются за его ошибки… – Ты сейчас все испортишь, – сказала Саюри и стукнула его указательным пальцем по складке между бровями. – Расслабься, а то толку не будет. – Извини, – сказал Атсуши со вздохом. – Я такой говнюк. Надавил на жалость, и тебе пришлось возиться со мной. – Да, мне пришлось с тобой возиться, чтобы ты хотя бы сейчас мог осознать, насколько вчера ты был говнюк. Атсуши приподнялся на локте, заглядывая ей в лицо. – Я могу искупить свое засранство? Саюри улыбнулась, прищурясь, снова становясь той самой девчонкой – отзывчивой, доброй, уверенной и невероятно сильной – которая подобрала его пятнадцать лет назад, когда они оба были еще слишком юными и глупыми. Наверное, Атсуши все-таки любил ее – как часть семьи, как часть своей жизни. Как мать своего ребенка, хотя эта мысль до сих пор приводила его в смятение. – У меня еще почти три часа до электрички, – легко сказала Саюри. – Так что постарайся искупить хотя бы пару раз. Она привычно вплела пальцы ему в волосы, и Атсуши едва не застонал от удовольствия. Подчиняясь маленький твердой руке, он сполз ниже, устроился между разведенных бедер и дождался нетерпеливого тычка в затылок, чтобы припасть губами к раскрытому душистому лону. Здесь все было знакомо и любимо до последней складочки, так тепло, так солоно и так ароматно, что поднявшее было голову чувство вины тут же спряталось и затаилось где-то в дальних глубинах его сознания. Здесь было хорошо, здесь было спокойно и приятно волнующе. И Саюри приняла его, как принимает родной дом после долгой разлуки. Это было безответственно, он знал. Он все понимал. И что Саюри просто жалеет его как больного голодного котенка. И что ничего, кроме редкого утешительного секса ему не светит: любви между ними никогда не было, короткая очарованность друг другом в первые месяцы знакомства быстро и обоюдно перешла в спокойные, почти родственные отношения. Они были друзьями, они время от времени спали друг с другом, они доверяли друг другу, Саюри знала, что ему нужно, и была готова помочь. А еще после одного из таких незапланированных сеансов помощи она забеременела, и теперь между ними был маленький мальчик со слишком серьезным взглядом, и, боги, как же Атсуши боялся! Его. Себя. Своей роли в его жизни. Боялся, что не справится, облажается, все сделает не так, и к его кошмарам добавится еще один. Нет ничего хуже, чем подвести того, кто от тебя зависит. Своего собственного ребенка. Он не был готов на момент его рождения и не был готов до сих пор – спустя почти десять лет.