Алая тропа

      Изнеможденный Сарет чуть оскользнулся на окропленной древней плите, но тут же уткнулся пяткой в вековой песок и устоял на ногах. Пот застилал его глаза, плоть горела от напряжения, саднили раны, а онемевшая рука еле удерживала меч, но под его ногами растекалась столь долгожданная, выстраданная лужа — Аратрок пал, и теперь его жизнь изливалась поблескивающим в солнечных лучах багрянцем. Сарет выдохнул и из последних сил одним резким движением отправил клинок в ножны, даже не утрудившись обтереть его от вражьей крови. По залу прокатился приглушенный ропот, полный негодования и разочарования, но остальные орки и не думали нападать, лишь продолжали стоять в отдалении и наблюдать за его действиями, будто скованные наказом поверженного предводителя. — Прекрасно! Теперь сделай то, зачем мы пришли, — прозвучал довольный голос Ксаны.       Сарет так устал, что не сразу сообразил, к чему был этот поединок, а она неизменно не давала ему потерять нить происходящего. Он пошарил мутным взглядом по торжественному великолепию зала, затем по телу убитого и заметил металлического паучка на его поясе. Он присел, снял странный подвес и покрутил его в руке. Кажется, в двери справа было подобное углубление. Пока он размышлял, украдкой наблюдая за зашевелившимися орками, они собрались вокруг мертвеца, а один из них неожиданно грубо одернул Сарета за плечо. — Тронь еще что-нибудь, и Касакх свернет твою демонову башку.       Сарет напрягся и поднял голову на гневный рык. Орк с особой яростью смотрел на него, прожигал его алыми злыми глазами так неистово, что на мгновение тому стало не по себе. Он никогда не испытывал на себе такой испепеляющей ненависти и не мог взять в толк, отчего столько нелюбви направлено в его сторону — сражение было честным. И без того натруженная за день ладонь непроизвольно потянулась к мечу, но было видно, что даже сейчас орк не собирался нападать. В памяти Сарета всплыли слова Аратрока про дух демона, что оскверняет храм. — Почему вы так называете меня? — Сарет, тебе не о чем говорить с этими дикарями.       Но Сарет думал иначе, и где-то глубоко внутри него кольнула крохотная иголка раздражения: Ксана точно хотела его от чего-то оградить, от чего-то, что он хотел знать. Орк не торопился с ответом. Он долго изучал его, когда остальные поднимали на руки поверженного предводителя вместе с его обагренным тесаком и уносили прочь под незнакомый мотив, шумно втягивал пыльный воздух широким носом, пока наконец не скривился пуще прежнего и красноречиво не изрек: — Ни один орк не скрывает свое грязное начало, а ты либо туп, что гоблин, либо лжив, что шеогская шавка. Подошвы твоих сапог — запекшаяся кровь бесчисленных мертвецов. Твои следы — растекающаяся алая тропа. Из-за тебя мир засмердел смертью и горем. Из-за тебя Касакх потерял железную паучью деву, — он на мгновение затих, после чего добавил с угрозой: — Больше не попадайся оркам на глаза.       С этими словами орк презрительно сплюнул ему под ноги и ушел. Сарет остался один среди изящных молчаливых статуй, что стремились макушками к небесам, и причудливых вензелей письмен. Он посмотрел на свою обувь, задумчиво скользнул взглядом по размытым багровым узорам и расплывающимся пятнам, припорошенным песком и замаранным грязью, и нахмурился. — О чем они, Ксана? — Не здесь, Сарет.       Он раздраженно цыкнул и почувствовал, как в его висках застучал неукротимый гнев. Недомолвки и проклятые тайны встали неприятным колючим комом в его горле, который в этот раз не получалось сглотнуть, как он ни пытался. Ксана то и дело изворачивалась, Сарет это чуял нутром. Где надо — хитро, по-женски замурлыкивала, где нет — отдавала ему указания, точно сопливому мальчишке, а он таковым не был: не для того его столько лет плавило в горне учений Фенрига и не для того его столько лет выковывали молотом изнурительных тренировок. — Нет, здесь, — твердо отчеканил он. — Сарет, — она хотела было продолжить возражать, но его захлестнуло что-то сокрушительное, мощное, не ведающее ни страха, ни границ. — Замолкни и слушай меня, чернь, — вырвалось из него на одном дыхании. — То, что тебе посчастливилось поселиться во мне, не делает тебя главной. Ясно? Выдрать бы тебя из меня, вытянуть бы твои жилы, медленно, по одной, и повесить бы за них прямо на этих воротах. Посмотрел бы я тогда, как бы ты, истекающая кровью, надоедливая тварь, запела.       Сарет хищно осклабился, обвел взглядом кованную решетку, за которой в ослепительном столпе света сиял кристалл Шантири, и в какой-то момент ему показалось, что металлическая ограда подернулась жарким пламенем. Древние стены покрылись лавовой росой, и из глубины бездонного провала донесся давящий на уши рокот. Лоб Сарета нестерпимо сжало неосязаемым обручем, он рухнул на колени и схватился за голову. Окружающее его пространство дышало зловонием и пеклом, плавилось, растворялось в мерцающей хмари. Сарету стало сложно втягивать воздух, его глотка порождала лишь животные хрипы, на языке чувствовались гарь и пепел; он неосознанно потянулся рукой к запрятанному в одеждах кинжалу и нацелил его оголенное лезвие на себя, точно в самом деле намереваясь вырезать из себя притихшую Ксану.       Едва острое лезвие коснулось его плоти, по телу Сарета заскользил необычайно болезненный энергетический заряд — и он обнаружил себя по колено в снегу, в огромных белоснежных хлопьях, окруживших его со всех сторон пушистой завесой. Они налетали на него и справа, и слева, сыпались сверху бесконечным потоком и разбегались прочь от малейшего его движения, точно были сотканы не изо льда, а из наилегчайших паутинок. Они падали на его спутанные волосы, пробивались меж слипшихся прядей пуховым опереньем желторотого птенца, щекотали заскорузлую кожу и неизменно кружились, рябили перед глазами дурным роем назойливых мошек.       Сарет не сразу подловил себя на мысли, что холодно ему не было, как и не было мокро. Сев на его ладонь, причудливые снежинки не таяли, а покорно лежали, чтобы после по неведомой причине вновь воспарить. Ветер не дул, а хлопья вились, ведомые неизвестной колдовской природой. Сарет шагнул в мельтешащее яркое полотно и пошел вслепую, гадая, сон то или явь, пытаясь припомнить, что было до этой девственной вечности. Кажется, было тревожно и удушающе зло, но безымянное пространство было пропитано заразительным спокойствием и безвременьем, что чудилось, будто и не было ничего ранее, словно так было всегда.       Всегда.       Сарет улыбнулся чему-то неосязаемому, какой-то уютной всепоглощающей теплоте, разливающейся щекотливыми снежинками внутри него. Он разметал рукой рой легких мошек, и ему привиделось, будто впереди вырисовывается темный девичий силуэт. Сарет прищурился и вперил взор, но отовсюду, как назло, вновь насыпало чудного снега. Он с щемящим волнением рванул в гущу хлопьев, не осознавая, отчего так поступает, побежал, разрезая собственной плотью пушистую стену в надежде вновь столкнуться сам не зная, с кем. Так стремительно, как некогда летел во снах за материнским образом. И пусть то была не она, он все равно спешил, боясь упустить что-то, как ему казалось, важное из виду. Всюду мелькало белое, белое, белое. Всюду крутилось снежное, снежное, снежное. Всюду сияло кипенное, кипенное, кипенное.       Отчаявшись, он протянул руку, будто надеясь нащупать что-то, и кто-то крепко схватил его за запястье, потянул за собой в неизвестность. Девственная чистота рухнула, обнажив пестрый калейдоскоп прошлого: и чертовы темные воды, что однажды чуть не сожрали Сарета, и черные коридоры, расходящиеся от его покоев, и скользкие крыши одного из особняков Фенрига вместе с размывающим все вокруг неистовым дождем, и чья-то израненная шея в кровавых вензелях, и холод двух кинжалов на его собственной глотке, и пьянящая дурь, стелящаяся по закоулкам Размаха, и нависающий Раилаг, поверженный кем-то, — и снова снег, бесконечный, всепоглощающий, мягкий, снег, в котором хотелось остаться, особенно если тебя держат за руку, а его все еще держали.       Он дернул кого-то к себе, неистово, резко, и столкнулся взглядом с чернильными глазами, которые уже встречал в своих видениях. Он не мог разглядеть ни лица, ни тела, точно кроме двух бездонных колодцев на бледном овале и не было ничего, но прекрасно ощущал ее жесткую хватку. Она словно и не желала, чтобы он ее отпускал. — Кто ты? — вопросил он одними губами, точно звуков не существовало. — Почему ты меня преследуешь? — Это ты… ты…. ты… ты, — заикалось приглушенное эхо, будто протискивалось сквозь неведомую преграду, — ты пытаешься заполнить белые пятна в своей истории. Это ты…. ты…. ты… ты перестаешь всему слепо верить. Очнись, Сарет, тебя дергают за нити. Не будь гаденышем. — Что? — Сарет тряхнул головой, словно ему отвесили оплеуху; где-то он уже это слышал. Но где? И когда? — Очнись!       Она ударила недоумевающего Сарета по руке, дернула его в сторону и толкнула, а он покатился кубарем, заскользил спиной по ощерившейся крыше, сорвался с нее, ухнул вниз, и мир взорвался до одури знакомыми запахами влажных соломы и древесины. На кратчайшее мгновение ему показалось, что он разглядел лицо девицы, но оно тут же смазалось вихрем неясных воспоминаний, клочками разлетевшихся по закоулкам его нутра. — Очнись, Сарет! Очнись!       Сарет раскрыл глаза и уставился в мириады песчинок, танцующих в лучах солнца, что лились над каменными изваяниями. Древний зал был молчалив, исполнен величием и захватывающим дух великолепием. Пахло прогретой пылью, энергетической свежестью, исходящей из кристалла, и собственным потом. Сарет не мог взять в толк, отчего лежит на истертых плитах и что произошло после смерти Аратрока. Он набрал в грудь побольше воздуха и на миг ему почудилось, что восхитительные красоты вскружили ему голову похлеще хмельного. Своды смыкались так пронзительно высоко, что Сарет казался сам себе мелким муравьишкой, чудом забредшим в людской мир. Он хотел было вновь поделиться своими чувствами с Ксаной, но осекся, вспомнив об ее незаинтересованности, что проявилась еще в тот момент, когда он переступил порог зала и восхитился его искусностью. А он так желал кому-то открыться! Кому-то, кто сумел бы ощутить и понять его почти что детский восторг. И в то же время он так сильно жаждал полежать в одиночестве, жадно вбирая в себя древнюю стать и величие, вдали от посторонних глаз. Он ловил каждое волшебное мгновение, тревожно ожидая, когда его наконец опять позовут, когда мимолетное колдовство момента развеется, и ему вновь придется бежать, рубить и служить чужой идее. Сарет тряхнул головой, прогоняя охватившую его дурную слабость: его взрастили не для того, чтобы он бездействовал и пускал слюни. — Снова видение? — подала голос Ксана, и умопомрачительные красоты чуть померкли, размылись и потеряли свою привлекательность. — Не помню, — искренне ответил он. — Но что-то приятное и будто знакомое. —Хм, — неопределенно хмыкнула она. — Как бы то ни было, нам надо выбираться отсюда.       Сарет моргнул, будто в знак согласия и точно она могла это увидеть, и привстал. Ксана была его путеводной звездой, той, что манила его по неясной причине и в то же время настораживала все больше и чаще. И Сарет от всей души надеялся, что она не может его читать как раскрытую книгу.