Алая тропа

      Когда Сарет был маленьким, и в его снах мать оставляла за собой извилистую кровавую тропку, а мрачные молчаливые тени обступали его кровать, в их зернистых очертаниях он пытался разглядеть образ отца. Тогда ему казалось, что стоит родителю появиться на пороге особняка, как все трудности и тревоги развеются без остатка от одних его вида, взгляда, объятия. Он часто представлял, как тот мог выглядеть, мучительными часами примеряя на него разные обличия, но непременно величавые, статные, мощные. Сарет, точно стиснутая металлическими ободами бочка, с вбитой в него покорностью ждал его, с неприкрытой завистью наблюдая за простыми и теплыми отношениями слуг, у которых были дети. Отец ведь странствовал где-то, но не спешил к нему, будто на деле вместе с матерью испустил дух и теперь бесплотным призраком глазел на него из теней, не в силах прижать его к своей могучей груди.       Когда Сарет подрос, и мнимые железные обручи треснули, а в его голове воцарился хаос, он, как и прежде, жаждал увидеть родителя, попеременно давя в себе то гнев, то грусть, что тот не приходил посмотреть на его успехи. Чернющая дыра поедала его изнутри, засасывала все, что попадалось на ее пути, глодала его душу и запутывала мысли, и в самый отчаянный и темный день Сарет яростно, вне себя от удушающей обиды на проклятый мир, наскочил на учителя Фенрига, схватил его за грудки с нестерпимым желанием выбить из того хоть какое-то признание огрубевшим юношеским кулаком, но столкнулся лишь с немым уничтожающим укором и собственным стыдом.       Когда в недрах Храма Паука Ксана сказала, что он вскоре познакомится с отцом, Сарет едва не подпрыгнул от неожиданности и томительного предвкушения, волнительный трепет энергетическими мурашками охватил его от макушки до пят, но он и не думал, что их встреча сложится именно так, внутри очередного зловещего видения.       Воздух небрежно мазал окружающее пространство алым, гремел откровениями родителя, дышал едким пеклом и давил на Сарета неподъемной ложью, давил так сильно, что у него не было сил встать без чьей-то помощи. Весь мир обрушился на него в попытке раздавить, как презренную вошь. Его лихорадило, било мелкой противной дрожью от выплеснувшейся неожиданной истины и болезненно прошивало насквозь каждым хлестким словом, как безжалостной острозубой картечью. Ему лгали! Ему лгали все близкие, кто только мог, с момента его рождения и до сих пор, и чудовищная, пугающая правда жгучим ядом разбегалась по его венам, сгущала кровь, кружила голову и лихо замешивала ведьминым помелом разнородные эмоции в дьявольском котле: боль, ярость, страх, разочарование, эйфория, высокомерие, величие — все свалялось в единый неразличимый распирающий ком, который мучительно раздирал его изнутри, рвал плоть на сочащиеся багровым маленькие ошметки. Ему было горько осознавать, что не врали лишь те, что при каждом удобном случае пытались выпустить из него кишки. Вот почему за ним охотился Раилаг. Вот почему его хотел прихлопнуть Айдан. Вот почему ему мешал Арантир.       Он не просто одаренный юноша, схватывающий многое на лету, а Темный Мессия из смутно припоминаемого пророчества, который нужен лишь затем, чтобы разрушить темницу. Отец не могущественный колдун, а властный древний демон, закованный в огромные хищные доспехи, словно в адскую драконью чешую. Ксана не очаровательный замурлыкивающий проводник, а манящий суккуб, умело играющий на его слабостях, точно на волшебной дудочке, — как он вообще снова на это дерьмо попался?! Фенриг вскармливал его с детства не молоком и учениями, а наглым враньем и хитростями! И Менелаг был с ними заодно, все об этом знал, падла!       Сарету хотелось заорать от бессилия и сводящих его с ума обострившихся чувств, перерезать себе глотку и выпустить из себя демоническую кровь до последней капли, а заодно и оставшуюся за ненадобностью. Зачем его мать связалась со всем этим? Зачем?! Породила его, впутала в такую зловонную историю и оставила одного. Зачем?! Он их об этом не просил! Он никого не просил взваливать на него такую ношу! Лучше бы его размазал Раилаг или Айдан до этого путешествия, лучше бы его не спасал кто-то, кого он никак не мог вспомнить, лучше бы это закончилось еще там, в безымянной деревне или Размахе, глупо, бесславно, но, по крайней мере, не пришлось бы разгребать кучи нечистот за ро-ди-те-ля-ми, о которых он так алкал узнать хотя бы чуть больше, а теперь ему влепили правду, как звонкую, отрезвляющую оплеуху, и он был совершенно не рад этому.       Сарета мутило, его глаза застилало кровавой пеленой, он держался на ногах лишь благодаря тому, что его вела хищно скалящаяся Ксана. Отец нависал над ними многовековой необъятной глыбой, и его рокочущий голос гремел не только в воздухе, но и отзывался в скелете, гулко звучал внутри черепа, бессмертным эхом гулял в костяной клети. Сарет лишь чудом выхватывал смысл высокопарных речей.       Сарет умирал. Умирал от свалившейся на него правды, от стремительно складывающейся мозаики мира, от тошнотворной лжи, от бескрайних гнева и разочарования, но в то же время в нем поднималось захватывающее дух осознание, что он предвестник пламени и крови и сын столь величественной фигуры, что в его руках лежит Асхан от синевы Ирисийского моря и до бесконечных степей Ранаара, что он может вместе с отцом забрать все до последней былки. Всё! Раньше он о таком и помыслить не мог. И это было так прекрасно и омерзительно одновременно, будто в нем жило единомоментно несколько сущностей, которые то и дело пытались в жестокой бойне урвать первенство. Мгновения жизни прежнего Сарета таяли как тонкий весенний ледок, а судьба бесстыдно и жадно целовала его прямо в губы, вдыхая в него невиданную ранее стать. Он был помазан разрушить мир, чтобы сотворить новый. Он был избранным, хотел он того или нет. И Сарет был не в силах разобрать, где он, а где нет, кто он такой во вселенском замысле, и была ли хоть капелька истины во всем, что было раньше, во всем том, чем он был до сегодняшнего дня, если был.       Непроглядная чернота впилась ему в лицо и одним махом выцарапала его глаза. Кровь горячими струями хлынула из пустых вместилищ и озарила ему, ослепленному, путь, сложилась в кривую скользкую дорожку, испещренную символами, сродни тем, что замарали суккубью плоть Ксаны, и петляющую в непроглядной темноте. В горящих алых письменах Сарет увидел обезображенного себя, что безжалостно выбросил в окно противно орущего ребенка. Переломанное детское тельце багровой кляксой расплылось на его тропе. Сарет в ужасе отпрянул и похолодел. — Нет, — едва слышно выдохнул он.       Сарет наблюдал со стороны, как полз по отвесной стене, прокрадывался в чужую комнату и острыми когтями взмах за взмахом вычерчивал вензеля письмен на живой плоти, на чьей-то шее. Сочащийся красным, рабский ошейник очередным пятном лег перед его ногами. — Нет… нет-нет-нет, — захлебывался отрицанием он. — Нет-нет-нет…       Сарет ощутил, как некто стягивает его металлическими цепями в попытке остановить бессмысленную резню, и закрыл ладонями липкие глазницы, не желая больше ничего видеть и осознавать. Вокруг крутились лоскутья прошлого, парили ветхие страницы со скудными сведениями о демонах и Кха-Белехе, которые он получил мимолетом в библиотеках Фенрига, и мерцала девичья фигура. Мерцала. Мерцала. Мерцала. Кажется, именно она стискивала звенящие, сдерживающие его оковы, носила шейный платок, весь мокрый от крови, и загораживала зловещую багровую луну, которую он видел даже сквозь собственные пальцы.       Сарет очнулся в сером мраке и в пыли под пристальным взором каменного изваяния и раскашлялся. Перед его лицом до сих пор мелькали яркие огоньки отцовских глаз, а голова раскалывалась от страстных речей. Казалось, в всепоглощающей тишине склепа он все еще слышал вдохновенные наставления родителя, только не мог понять, как ему поступить со всем, что свалилось на него в одночасье, и чуть ли не молился, чтобы Ксана не распознала, что творилось у него на душе, не почуяла, как безжалостные жернова продолжают перемалывать его нутро вместе с колеблющимися чашами весов, на которых покоились выборы: освободить отца, или не делать этого, или вообще сбежать куда подальше, забиться в нору и сгнить от стыда и омерзения.       Тяжелое предназначение будто оседлало его и не давало толком подняться. Он неуклюже повозился на изъеденных временем плитах и, вновь овладев ногами, потянулся к мерцающему черепу. Как бы то ни было, взять его было надо, а потом решить, что со всем этим делать, хотя решать ничего не хотелось. Вслед за разрушительным гневом и сладкой эйфорией, распявшими его в видении, Сарета охватили бессилие и страх. На кой черт он вообще появился на свет? — Матушка, — неосознанно, одними губами прошептал Сарет, как потерявшееся дитя воззвал к ней — и, резко обернувшись, увидел Арантира, что в один миг магически выбил из его рук артефакт. Некромант возник словно из ниоткуда, он был будто плоть от плоти склепа, точно восстал из его густых теней, древних костей и пепла, и лишь его обескровленное лицо с поразительно цепким взглядом сильно выделялось в окружающем полумраке.       Ксана предательски молчала. — Череп Теней не для тебя, демоново отродье, — сказал Арантир так холодно, с последующей уничижительной нотой, и Сарету почудилось, что это само подземелье выдохнуло; он ощутил, как вместе со взмахом руки некроманта его подняло в воздух и мучительно сдавило глотку. Он жалко захрипел, беспомощно, по-звериному засучил руками, тщетно, ведомый исключительно животной природой, пытаясь освободиться от невидимой колдовской хватки, до конца не уверенный, что это нужно делать. Где-то глубоко внутри него тлела предательская мысль, твердящая, что смерть — прекрасный выход из всех тех нечистот, в которых его утопило по самую макушку.       Ксана будто исчезла, оставила его помирать, точно ее это никак не касалось. — Не для того Седьмой дракон принес свою жертву, чтобы какой-то щенок все разрушил.       Голову Сарета кружило, грудь пекло, пальцы все слабее царапали шею, стремясь избавиться непонятно от чего, перед глазами полетели первые черные мушки и образы мертвецов: бесконечная вереница из трупов, устлавших его путь до статуи, что была помазана стать его последним пристанищем. И вдруг в нем мелькнуло шальное озарение: ведь и за спиной невозмутимого некроманта алеет море, пролитое жителями и защитниками Стоунхельма. Сарет беспрестанно и отвратительно хрипел, но все же умудрился натужно ухмыльнуться. — Я делаю это ради спасения Асхана.       С этими словами Арантир, на краткий миг ослабив хватку, резко махнул рукой, и Сарета под оглушительный хруст пронзило чудовищной болью, так безумно и мучительно, что на едва уловимое мгновение вся его плоть онемела, одеревенела, вверженная в агонию. Он, нанизанный на здоровенный шип, точно диковинный жук — на иголку, корчился от страданий, захлебывался кровью, скрючивался в предсмертной судороге, хватал поджатыми ладонями воздух, не в силах освободиться из западни, с бульканьем всасывал последние крохи воздуха, отведенные ему в этой жизни. Обагренный пик, торчавший из его разорванного живота, подернулся туманной хмарью, медленно увлекая за собой оставшийся мир. Все холодело, плыло и становилось несущественным, мелким, никчемным. — Вот и конец пророчества о Темном Мессии.       Когда Сарет обмяк, ему почудилось, что недвижимая ранее статуя с пугающим безразличием заглянула прямо в его стекленеющие глаза. Ксана так и не проронила ни слова. Отец был безмолвен. Лина — потеряна. В угасающие мгновения своего бытия Сарет услышал, как прошуршали песок и прах под подошвами сапог удаляющегося некроманта, мягко, убаюкивающе, точно матушкина колыбельная, всплывшая из ниоткуда, из изгаженного, поруганного детства.       Сарет, некогда бежавший по залитым дождем крышам, гонимый юностью и дурью, а теперь остывающий на ледяном постаменте в одиночестве, тоже замолк навсегда.