Алая тропа

      Тело Сарета мерно качало, убаюкивало в угольно-черных водах, в плотной толще которых поблескивали нитевидные золотистые узоры, будто кто обратил Череп Теней в жидкость и сбросил туда пробитый насквозь труп. Холодная тьма затекала с обеих сторон в его остывшие внутренности и тихо омывала их, неторопливо щекоча ткани. Его остекленевшие глаза отсутствующим взглядом уперлись в бесконечное плещущееся ничто. Сарет не дышал и не понимал, мертв он бесповоротно, или в нем еще догорали остатки жизни, не улавливал, где находится и как попал в безбрежное пространство из алого гремящего месива видения. Из самых потаенных уголков головы до него слабым эхом доносились обрывки фраз и воспоминаний, не способные разжечь в нем ни искорки интереса. Они проплывали мимо поблекшими миражами и неспешно исчезали в темноте. Все остановилось, замолкло, обросло плотным коконом небытия, потерялось во вневременных просторах и утратило всякий смыл.       Минуло несчетное количество растянувшихся мгновений, многократно пересыпались крупинки туда и обратно на всех песочных часах мира, прежде чем что-то цепкое и теплое взяло Сарета за шиворот и поволокло назад. Его распухшая выбеленная плоть разрезала собой безымянный омут забвения и покорно тянулась за кем-то. Кажется, нечто подобное с ним уже происходило, когда он барахтался в черных водах вне материнской утробы.       Прошел час или год безмятежного заплыва, как его тело коснулось шершавой суши. Его обездвиженные зрачки выхватили сначала неясный темный силуэт, а после ему удалось разглядеть знакомые угольные глаза, что часто преследовали его в страшных грезах. Строгая девица сорвала со своей шеи перепачканный платок и обнажила вычерченные кровоточащие символы, те самые, что он некогда написал собственными когтями, ведомый демонической природой. Сарет попытался что-то выдавить из себя, но пересохший язык не шевелился.       Она оседлала его сверху, взяла его тяжелые одеревеневшие руки и приложила ладонями к своему горлу. Его ледяные пальцы увязли в липком багряном жаре, и их онемевшие подушечки начало сводить и покалывать, — она была пленительно горячей, чарующе живой. Колдовской огонь хлынул от нее к нему, сокрушительным потоком заструился по его венам, болезненно проник в сердце и вновь запустил его. Пламя согрело его тело, юношеским румянцем легло на щеках, заставило блаженно прикрыть веки и глубоко, полной грудью вдохнуть. Он чувствовал, как рваная дыра в нем медленно зарастала, как зудит новая кожа.       Когда он распахнул глаза, увидел, что девица ослабла и побледнела, ее лицо осунулось, и волосы засеребрились там и сям. Своим звериным стремлением вырваться из небытия он словно осушил ее, как изнеможенный путник в пустыне — вожделенный бурдюк. Опешив, он отдернул от нее руки и, сбросив ее с себя, подскочил. Она молча безучастно смотрела на него; ее плоть будто стала чуть прозрачнее. — Я не хочу тебя убивать! — испуганно выкрикнул он, не осознавая, правда ли то или вранье. — Тогда нечего было хвататься за шею. — Но… но это ты… сама. Я не…       Девица уронила голову на грудь и приглушенно рассмеялась. — Ты так жадно пил, что даже не слышал хрипов. — Нет… я… я, — внезапно налетевшее осознание, что его вернули к жизни и снова бросили на путь избранного, который должен решить судьбу Асхана, заставило его задыхаться. — Я не хочу ничего!       Она посерьезнела и вновь уставилась на него. — Правда? Вот бы заглянуть в твои глаза, поискать того, кто затаился в человеческом нутре, кто правит бал и столь требовательно звал меня.       Она сделала несколько резких шагов навстречу Сарету, а он, спешно уняв дрожь и панику, нахмурился и попятился, как малое испуганное дитя. Девица не отступала — она двигалась на него, он же — от нее. Ее напористая походка ужасала: еще мгновение назад она, изможденная, еле держалась на ногах, теперь же твердо ступала по бескрайней черноте, готовая загнать его в угол. Все происходящее казалось неправильным, несуществующим, лживым. — Ну же, отцовская марионетка, покажись. — Я не, — захлебнулся возмущением Сарет, продолжая держать безопасное расстояние между ними, — не марионетка, — неуверенно выдавил из себя он. — Марионетка, — процедила она, — в испуганном теле которой сидит злобный гаденыш. Плод насилия, что всю жизнь муштровали, не любили, с которым не дружили и знались только по чужому наказу. — Да что ты! — вспыхнул он так, что в единый миг растерял все внятные слова; внутри него поднялась уже родная волна ненависти и гнева, одним махом сметшая панику и нежелание жить, пожирающая его крупица за крупицей и выворачивающая его наизнанку. — Папенька твой не дурак, вылез из адской клоаки, использует тебя и прихлопнет, ты дверь ему приоткрой. — За…       Он то ли хотел спросить, зачем она так с ним, то ли желал заткнуть ей рот, но так и осекся, чувствуя, как теряет себя и раскалывается надвое. Речи девицы беспощадно ранили его душу, терзали его воспоминаниями и событиями былого, доставали из него всю боль, обиду и сомнения, сбрасывали с него остатки рассудительности и самообладания. Она с особой жестокостью сперва вдохнула в него жизнь вопреки его воли, а теперь вытаскивала из него зверя, и он не мог им обоим противиться. Сарет не заметил, как его бросило в неистовый жар, как из глотки начали вырываться животные хрипы, как его ладони скрючило, а зубы заскрежетали. Чернота вокруг подернулась едким туманом и покрылась призрачными алыми прожилками.       Он неосознанно прыгнул в сторону девицы и схватил ее за горло. Сарет знать не знал родителя и все никак не мог взять в толк, что испытывал к нему, особенно в демонической ипостаси, но ее слова раздражали и заставляли закипать его кровь, словно по его венам текла не собственная, а самого Кха-Белеха. — Ну же, — сказал он чужим голосом, — спой еще обо мне или отце, и с каждым звуком, слетающим с твоего языка, я буду вытягивать твой скелет, косточку за косточкой. — А что же, — приглушенно ответила она, — в чем-то была не права?       Он сморщился в неудовольствии, перенес пальцы под ее подбородок, стиснул их и ударил ее головой об возникшую из ниоткуда стену — раздался глухой стук, но девица как ни в чем не бывало продолжала насмехаться. — Сам же теперь знаешь в любом своем обличье: тебя используют. Тобой всегда управляли. Нужное говорили, остальное скрывали, пагубное заставляли забыть. Тебя с младенчества пеленали ложью и притворством. Тебя кормили ложью и притворством. Твои одежды вышиты ложью и притворством. На твоих доспехах выгравированы ложь и притворство. И ты летишь вперед на крыльях лжи и притворства! — Хватит! — Сарета передернуло, он разжал ладонь и чуть встряхнул ей, будто в чем испачкался или обжегся. — Слишком много знаешь. Кто ты вообще такая? Никак не могу вспомнить. — Спроси у Ксаны, твое беспамятство ее рук дело, равно как и наша нынешняя встреча.       Сарет усмехнулся. Душещипательная беседа с суккубом вышла бы ему боком и раскрыла бы часть карт — все же прозорливости ей не занимать. Кто знает, за какие потайные ниточки она может потянуть, сидя в его голове, чтобы усыпить его бдительность, и что ей вздумается донести отцу из жажды выслужиться перед ним. Она всегда замурлыкивала его, подобно хищной паучихе опутывала коконом недомолвок и бросила его в самую сложную минуту, когда он, смятенный чудовищным откровением, обессиленный тревогой, столкнулся с Арантиром. Что у нее взаправду на уме, на чьей она стороне, какую выгоду ищет? Он не был уверен. Роль наивной куклы, приросшая к Сарету, была слишком соблазнительна и чертовски уместна, чтобы так просто расстаться с ней. Пусть окружающие и дальше продолжают свято верить в то, что он все еще управляем, пусть и дальше указывают ему путь, а он сам решит, идти по нему или нет. — А если я создана ею?       Он скользнул по ней внимательным взглядом, всмотрелся в ее размытый, будто бы безликий образ, на котором явно выделялись лишь бесконечные туннели зрачков, и ощутил легкое тепло в груди — прежнего Сарета что-то связывало с ней, нечто невесомое, зародившееся до знакомства с Ксаной, даже до кровавых вензелей на шее. Нечеткий силуэт девицы мерцал от воспоминания к воспоминанию, красной линией шел почти через всю его сознательную жизнь, но ее лицо и имя будто стерлись навсегда. Недаром он сталкивался с ней в своих видениях. Она взаправду была, только вот ее вытравили из его головы. Но кем бы она ни являлась, именно он имел над ней власть. — Иди в Стоунхельм, — наконец обронил он необычайно твердым голосом.       Девица ухмыльнулась и скрестила руки на груди. — Сначала с жадностью выпил чуть ли не до дна, а теперь отправляешь на заклание через заставы наемников и некромантов? Так ненавидишь?       Сбросивший прошлую жизнь, обретший истинную, демоническую суть Сарет был соткан из ненависти и гнева. Он ненавидел отца, что породил его собственной выгоды ради и ни разу не навестил его в детстве или в юности хотя бы во сне. Он ненавидел Фенрига за его холодность и уловки. Он ненавидел Раилага за первый шрам и гибель матери. Он ненавидел Айдана за то, что тот насмехался над ним и изуродовал его лицо. Он ненавидел Ксану за ее хитрости и за то, что она сидела в его голове. Он ненавидел Линну за то, что она чего-то ждала от него и помыкала им. Он ненавидел Арантира за его надменность и оскорбительные колкости. Он ненавидел орков, наемников и некромантов за то, что те путались под ногами. Он ненавидел богов-драконов за то, что они безразлично наблюдали за происходящим.       Ненавидел ли он ту, что не мог толком вспомнить?       Определенно.       Казалось, все, что он испытывал к миру, являлось ненавистью: черной, кипучей, безграничной. Хорошее и светлое осталось навеки с прежним Саретом, нанизанное на проклятый шип у изваяния Асхи, как щедрое жертвоприношение.       Перед его глазами возникла разворошенная гробница Берсона Голка, и в ушах вновь послышалось еле уловимое эхо, сложенное из ранее невнятных слов Ксаны: «Будь проклята память о Седьмом драконе. Что ты чувствуешь, Сарет, зная, что он сделал с твоей семьей?» Тогда он промолчал, не поняв, о чем та говорит, теперь же хотел спросить ее с вызовом, о какой семье она твердит? Нет у него никакой семьи, лишь кучка людей и нелюдей, которые чего-то от него жаждут. И ни одна душа не поинтересуется у него, что ощущает он сам после того, как столько всего сделали именно с ним. — Я демоническое отродье. Единственное, что я могу, — ненавидеть и уничтожать.       Темное пространство, окружающее их, начало смазываться, растворяться, таять, и Сарет поймал отдаленный зов Ксаны, прорвавшийся сквозь разуплотнившийся мрак. Время для размышлений и восстановления истекло. Пора было возвращаться в мир, чтобы надеть личину покорного дурачка и отплатить отцу, кем бы он ни был на самом деле, его же монетой.       Он закрыл глаза и хотел было взмыть на очередной суккубий оклик, как некто коснулся прохладными ладонями его лица и не отпустил. Сарет разомкнул веки, столкнулся взглядом с расплывчатыми чернильными глазами и резко отпихнул от себя девицу. — Сказал же, в Стоунхельм! — раздраженно выкрикнул он. — Верни мне силы, чтобы дошла. — Надоедливая какая, ну держи, — с этими словами он рывком притянул ее к себе и грубо впился в ее губы. Сарет по-хозяйски, жадно целовал ее, передавая ей испепеляющую ненависть и жажду крови; он наполнял и наполнял ее, до краев и больше, даже в то время, когда пространство с треском рвалось и разлеталось в клочья. Он изливал в нее весь мрак до тех пор, пока она не исчезла, а он не почувствовал щекой ледяные мокрые камни, и в его голове встревоженно не заворковала Ксана: — Сарет, любовь моя, ты меня слышишь?