Развенчанные боги

— Что же ты делаешь, Ксиаоли?! — говорит он с укоризной, заходя в ее комнату. — Рисую цветок, — невозмутимо отвечает она, даря улыбку, которую он называет лунной. — Разве он не прекрасен? Она глубоко вдыхает. Медленно выдыхает. Цветок раскрывается на ее теле — лепесток за лепестком. Вдох — выдох. Цветок жаждет крови. Ему было двенадцать лет, когда умер самый главный в его жизни человек. Которого он никогда так и не встретил. Который приходится ему … ровно никем. Если бы он мог схватить его живьем, он бы избил его до полусмерти и вышвырнул вон. Он бы спас его, связал, посадил на антидепрессанты. Он бы показал, чего тот стоит, развенчал, отбил его женщину. Он бы вправил ему мозги и уступил любимую — Ксиаоли. Что-нибудь одно — на выбор. Только бы действовать. Потому что действие — это жизнь. Но как быть там, где начинается смерть?! — Не сходи с ума, — рычит он. — Почему нет? — искренне удивляется она. Лепесток белый. Лепесток алый. Струйка крови. Созерцать — не означает бездействовать. С ней он учится созерцать. Мастер срезает скальпелем новый шнурок кожи с ее плеча. Из шрамов складывается цветок. Белый лепесток — едва намечен на коже. Алый — лунка заполнена подсыхающей кровью. Мастер делает ей шрамирование без обезболивания. Вдох — выдох. Кажется, будет роза. Иногда он читает ей вслух. Просто потому что она любит его голос. Она закрывает глаза, чтобы увидать всю картину, и тогда ее рука неосознанно дотрагивается до его колена или плеча, в поисках опоры. Иногда они рисуют вдвоем иероглифы тушью. У нее выходят тонкие, струящиеся линии, рафинированные до предела, невесомые, как брызги дождя. У него — стремительные росчерки, штрихи-молнии, сгустки разящей энергии. Ты дополняешь меня … Иногда они играют в шахматы. И хотя он мастерски играет, выигрывает только она. Если начинает проигрывать, нервничает и сбрасывает на пол шахматную доску со всеми фигурами. И он бы целовал ее каждый раз за этот каприз, если бы она не норовила так же сбросить в пропасть весь мир. У Ксиаоли два обручальных кольца: вина и смерть. С этим не поспоришь. Если бы только Ирвинг мог схватить живым того, кто двадцать лет назад перерезал себе горло в ответ на ее слова «Доверься мне, как я доверяюсь тебе». Он смог бы доказать, что тот человек не стоит и ее мизинца. Не он предназначен ей судьбой, не с ним — ее потусторонний, параллельный рай. Ей нужен тот, в ком достаточно силы. Терпения. Кто способен удержать ее на грани. На лезвие бритвы. Кто способен дать ей, сколько угодно свободы и сколько угодно контроля. Кто способен защитить ее — даже от самой себя. Ей нужен тот, кто умеет ждать. Кто умеет верить. Ей нужен Ирвинг. Доверься мне, как я доверяюсь тебе. Ему нравится смотреть, как она рисует свое лицо… Наблюдать это — уже знак доверия. Иногда получается femme fatale: алая помада, черная челка на пол-лица, блядски холодные глаза. О ее усмешку можно порезаться. Он знает: этот обманчивый холод — застывшая, остывшая лава ярости. Иногда, очень редко, она — кошечка… Грация пантеры, шутки-коготки, игривое настроение и так много жеманства. — Ну, чего тебе еще? — мурлыкает она деланно недовольно. И трется о его плечо носом. Иногда получается лицо мима, опоздавшего на подмостки: слишком много грима не скрывает морщин и усталости. Она невесело смеется, запрокидывая голову, сверкая белоснежными зубами. Ее лунная улыбка — отражение давно погасшего солнца. Все было бы до неприличия драматично, если бы не было так искреннее… В ее сердце драма разыгрывается на репите. Она чертовски подходит ему. Но она — идеальная партнерша по танцу, которая не выйдет на паркет, потому что заангажирована смертью. Она — как приснившаяся женщина в фате, которую считаешь избранницей, а встречаешь как чужую невесту. Ее бывшего любовника он избил бы до полусмерти и вышвырнул. Или — уступил ему все, если только так она способна стать счастливой. Только услыхать бы беззаботный смех, заглянуть хоть раз в сияющие глаза. Она, которая так ярка в боли, ненависти, отчаяньи, должна чертовски ярко излучать счастье. Ирвинг был бы рад просто видеть ее такой иногда. Но звезда погасла еще до их встречи. Для нее существует лишь тот, кто двадцать лет назад покончил с собой. И потому для Ирвинга он тоже стал главным человеком в жизни. Ирвинг знает, что она пронзительно кричала тогда… беспомощно кричала, пока кровь хлестала на белые розы. Тогда она в последний раз верила, что кто-то может ее спасти. Но Ирвингу было двенадцать. Он ничего о ней не знал. Он жил в другой стране. А сейчас она хладнокровно перекраивает весь мир, доверяя только себе. Ирвинг вырос. Научился жить. Непростое мастерство, за которым — годы проб и ошибок. Но за эти же годы Ксиаоли научилась умирать. Все, что она делает, — роскошный погребальный обряд, грядущий суицид, втягивающий в свою воронку планету. Ты дополняешь меня, как луна дополняет солнце … Ирвинг не хочет помогать любимому человеку уходить из жизни. Но что, если это — единственный способ находиться рядом? Он не был убийцей, пока не встретил ее. Шантаж и угрозы — не главное. Он сам согласился на все, лишь бы находиться с ней рядом. Любить ее страшно, как Хаос. И не потому, что она убивает других. Потому что она убивает себя. — Мне очень жаль, но — слишком поздно. Для всего этого — слишком поздно. — Послушай! Просто доверься мне! Как я доверяюсь тебе. — А знаешь, это забавно. Это напоминает мне… Ее часы идут, тикают, отбивают, мелькают маятниками. Другие видят обычный ход времени. Она видит обратный отсчет. Часы отмеряют, сколько ей осталось. Так много надо успеть! Минуты просыпаются шелковистым песком сквозь пальцы. Ксиаоли верит: многомиллиардная чудо-машина даст шанс перешагнуть туда, где есть объятия любимого. Ради этого все, что она делает, ради этого — вся Темная Армия. Но Ксиаоли также верит, что все — даже проще. Не важно, выиграет она или проиграет. Когда глаза остекленеют и перестанут видеть этот мир, они увидят того, кого она потеряла. И потому любые жертвы оправданы. Мастер делает ей шрамирование без обезболивания. Она все переносит без наркоза. Есть ли смысл щадить тело, когда в душе — надсадная боль? — Ирвинг, я непременно разыщу тебя там… — Что же ты, милая, — думает Ирвинг, — к чему эти сказки… ты должна бы понимать, такая умная: в рай не ходят толпой. Скольким ты уже пообещала это «там»?! Не даешь себе труда хоть на миг представить себя на моем месте? Ты найдешь его на том свете. Ты найдешь его в параллельном мире. У тебя есть хотя бы эта отчаянно-детская надежда. Гребаная идилия. А что делать мне?! Или ты создашь еще одно отражение Вселенной, в котором мы будем вместе?! Сколько надо пройти чужих миров, сколько надо рождаться заново, чтобы ты поняла, что я — вот он, рядом?! Ты дополняешь меня… Может, в какой-то другой жизни ты кричала об этом мне, а я — я не слышал?! Ксиаоли — это «утренний жасмин» в переводе с китайского. Он упрямо зовет ее так, потому что любит сам давать любимым прозвища, словно ставить метки. Он зовет ее так, потому что Белая Роза — это не имя для жизни. Это имя для смерти. Роза в Китае означает «сладость в запустении». Белый цвет — знак траура. Цветок для мертвеца. Ирвинг зовет ее Ксиаоли, чтобы заявить хоть какие-то права… Он жадный. Он хочет все — и еще немного. Но получает лишь тело, страстно бьющееся в его объятиях редкими ночами. Тело, почти подготовленное для погребения. Получает тень узнавания, уважения, удивления: так вот ты какой… если бы я была свободна… если бы я могла… Царская милостыня, не так ли? Имя «Белая Роза» начинается с похорон. В него впаяна тень соперника. — Чжи, кем ты была до того, как стать Белой Розой? Как называла себя? — Кем бы она ни была, она умерла много лет назад. Иногда я помню одно, а иногда — другое. Возможно, она не смогла выжить в этом безумном мире, как и тот, кого она потеряла. Возможно, я уничтожила ее, чтобы стать свободнее… Ее больше нет, нигде. Есть лишь Белая Роза. — Ниу, — шепчет он иногда по ночам, тайком, «ниу», то есть «девочка». Может, это именно то, что ей хотелось бы слышать. Она — не девочка уже, нет. Если бы только время не обмануло Ирвинга и в этом, если бы это он был старше ее на 16 лет, а не наоборот! Она не девочка вообще — в этом мире. Трансегендер. В мужском обличье, между прочим, Министр Государственной Безопасности Китая Жанг. Но, дьявол, Ирвингу ведь и нужно именно так: и мужчина, и женщина. Его не завораживает мир, в котором она была бы чем-то одним, и высокая грудь вздымалась под кимоно… Приторно. Роза — лепестки и колючки. Злая усмешка и цепкий ум министра Жанга — сплошные колючки. Траурная красота лидерши Темной Армии — нежные лепестки. Некоторые люди расколоты на множество отражений. А Ирвингу надо все. Он жадный. Ниу, девочка… вечно холодные ступни в постели… вечно холодные ладони… Ей всегда зябко. Ирвинг согревает ее, как может: укутывает в одеяло, растирает ноги, напитывает своим теплом. И каждый раз думает о том дне, когда не удастся больше согреть ее окоченевшее мертвое тело. Она почти не спит, потому что — обратный отсчет, вы же понимаете. Но в те жалкие три-четыре часа за ночь, когда она мирно сопит под боком, Ирвинг позволяет себе верить, что Ксиаоли принадлежит ему. Какая роскошная участь — любить тех, у кого онкология. У них есть химиотерапия и облучение, последние дни и общая вера в чудо… Ирвинг мог бы им позавидовать. Как чудесно любить тех, кто приговорен к пожизненному заключению. У них есть обжалования и свидания, письма и общая вера в чудо… Как легко любить тех, кто живет на другом краю Земли… тех, кто пропал с радаров… тех, кто попал в аварию… Потому что спасти можно всех. Кроме того, кто не хочет быть спасен. Если бы ее любовник был жив, не отчаялся, что в Китае двое мужчин никогда не смогут быть счастливы вместе и долго скрывать связь, возможно, Ксиаоли разлюбила бы его через год. Или день. Уж Ирвинг бы постарался. Если бы только кто-то сказал ей тогда, что она — не виновна! У Ирвинга больше нет такой возможности. Слишком много трупов уже оплачивают ее раскаянье… Она не испытывает вины, когда сотни людей погибают. Жестокостью она платит за высшую справедливость. Белая Роза говорит, что не знает чувства вины. Какой самообман! Вся ее жизнь, все это грандиозное шоу планетарного масштаба, даже мечты — бесконечная расплата за один неправильный выбор, за сказанные в спешке слова, за его смерть. Стоило лишь сказать, что он не уедут, Жанг не станет следующим послом в США, потому что ему предложили возглавить Министерство Государственной Безопасности, и стоит подумать над тем, какие это открывает возможности дома… Чуть-чуть потерпеть. И — «Когда просят потерпеть, на самом деле предлагают сдаться». И — суицид на ее глазах. Расплата за один плохой день. Сплошное самоистязание. Иногда Ирвингу кажется: она может очнуться, достаточно сжать ее как-то по-особенному в объятиях, чтобы она наконец расплакалась… чтобы выкричала, выпустила наружу ту боль, которую носит под серцем, словно ребенка — мать… Но Белая Роза слишком горделива, чтобы плакать. — Но знаешь, что самое страшное, Белая Роза?! — думает Ирвинг. — Знаешь, в чем самый пиздец, моя дорогая? Жизнь — не трагедии Шекспира, которого ты так любишь цитировать. Гром не ударит с неба. Сердца не остановятся. Никто не будет жить долго и не умрет в один день. И не выпьет вместе яда из чаши, предпочитая смерти любовь. Все будет разрушаться незаметно, на фоне торговых центров, автозаправок и больниц. Просто однажды окажется достаточно. Для них обоих. И Белая Роза найдет себе какого-то «кукленка», первого из чреды, который не будет смущать сердце желанием жить, который не будет заглядывать глубоко. А Ирвинг отойдет на безопасное расстояние, на дальнюю орбиту. Так покидают палату, не в силах смотреть на мучения ближнего. «Но если будет отходить в мир иной, если она захочет со мной попрощаться, — я за стеной, я здесь, под рукой, рядом… я не смогу уйти далеко, пока она жива». Пройдет достаточно времени. Ирвинг опять научится наслаждаться — там, за стеной. В уютном холостяцком гнездышке. В нормальной, не вымороченной жизни. С постоянными мыслями о Ксиаоли. Хмурый, глубокий, ревнивый Ирвинг с годами станет легче и проще, мудрее и ироничнее, потому что ничего в оставшейся жизни не стоит того, чтобы быть серьезным. Он будет изображать простака и говорить свое фирменное «А-ха». Он наденет костюмчик ретро и полюбит насвистывать. Жизнь — это когда ты почти выгорел однажды, но улыбаешься, устроившись уютно в кресле, слушая шоу «Большой Брат» и поедая ребрышки. Блядская жизнь — это когда ты все делаешь одинаково хорошо, потому что ты — профи: пишешь книги, продаешь машины, готовишь пасту… и — убиваешь. Потому что не можешь отказаться. Потому что назад дороги нет. «Жизнь — ускользающая тень, фигляр, Который час кривляется на сцене И навсегда смолкает; это — повесть, Рассказанная дураком, где много И шума и страстей, но смысла нет» (У.Шекспир) Разве что однажды… совершенно неожиданно… не вписываясь в знакомый сценарий, кто-то забьется в его руках, не желая уходить в мир иной… попросит посмотреть в последний раз на солнце… подержать в руках зеленый листик. Так нелепо, так жадно. Так не похоже на Белую Розу, которую не утоляет на Земле ни одна живая деталь — из тех, которые столь дороги Ирвингу. И он поймет с изумлением, что приковал свое сердце к ней точно так же, как она — к покойному любовнику. Может, отогревать заледеневшего, изломанного, но такого жадного до жизни мальчика — спасительно на этой планете, которой вертит, как хочет, Белая Роза? Может, кроме уютного одиночества, для Ирвинга есть что-то еще? — Я пил с ним вчера жасминовый чай, Ксиаоли. И впервые не вспоминал при этом о тебе…