Развенчанные боги

Ирвинг очень нужен ему. Ирвинг отвратителен. Он самодовольный, властный и смотрит на Тайрелла свысока. С ним спокойно. Только он дает ощущение безопасности. Он заботливый и надежный. Разве?! Фиксер поймал его на дешевую удочку, привязал к себе. Нет, нет, не на такого напал! Тайрелл ни от кого не зависит. Он сам по себе… … но не хочет быть один. Если Ирвинг исчезнет из жизни, будет плохо. Именно Ирвинг. Это больше не безликий некто, с кем уютнее, чем в одиночестве. Между ними что-то происходит. Тайрелл начинает к нему привыкать. А Ирвинг? Он привыкает? Чего ему надо? Гребаный садист, ему, должно быть, нравится мучить Тая! Или нравится успокаивать? Все равно есть в этом что-то нездоровое. Почему Тайрелл сомневается? Разве не естественно, что он привлекает фиксера: молодой, красивый, шикарный, сексуальный. Особенный. Нет, что-то не так. Ирвинг им не восхищается, как другие. С ужасными веревками, с этим шибари, довел Тая до такого состояния… такого жалкого. Это все Ирвинг виноват! Да он просто насмехается! Ведь было смешно? Как Тай дрожал и бился… Это должно быть отвратительно. Почему Ирвинг не отвернулся от него тогда? Почему вспоминать приятно? Ирвинг так внимателен ко всему, что происходит с Тайреллом, что творится у него на душе. Разве так бывает? Разве человек может настолько интересоваться другим? Или это — идеальные отношения? Чем за такое внимание надо платить? Может, шибари — это красиво? Запах жасмина, музыка, «доверяю». Да, красиво, как восточное искусство. А еще Ирвинг научит самого Тая связывать… Научит всему, что умеет. Он почувствует себя Мастером… Может, все не так уж и страшно?

***

Написание романа превращается в ритуал, как кофе по утрам. Ирвинг выдает Тайреллу ноутбук и усаживается в кресло раскрашивать. — Как же здорово, когда телефон не трезвонит каждую минуту, — благостно потягивается фиксер. — Начинаю отвыкать от нью-йоркской жизни. На этот раз Тая ждет сюрприз. Когда он открывает файл, вместо пустоты там — диалог. Один человек расспрашивает, а другой — красочно рассказывает о том, как он добывал чужие фианитовые серьги, понравившиеся его девушке. — Это что еще такое? — спрашивает Тайрелл. — Ирвинг, зачем ты это написал? — Записал, а не написал, — уточняет тот. — Может стать началом истории. Я бы прочитал. Слова там твои. Я лишь включил незаметно диктофон на телефоне, поставил аудио на распознавание речи, а потом подкорректировал в тексте допущенные программой ошибки. — Я и без того могу… — О! Не сомневаюсь, — Ирвинг приоткрывает рот от старания, обводя какой-то завиток на картинке. — Но это долго. Страх чистого листа никто не отменял. Мне, например, проще наговаривать аудио. Боязнь тишины, знаешь ли, посещает людей куда реже. Просто пересказываю любой момент из будущей книги, необязательно первый. Начало обычно в итоге приходится выбрасывать рано или поздно. Но дело сдвигается с мертвой точки. Тайрелл изучает запись. Неожиданно приятно, словно смотреться в зеркало, когда ты в отличной форме. Диалог яркий, красочный. Неужели он так разговаривает? Или Ирвинг отредактировал все по-своему? Смотреть на строки куда спокойнее, чем на пустоту. — Кем бы могла оказаться эта пара, если бы речь шла не о тебе? — спрашивает Ирвинг, причмокивая. — Не знаю… авантюристами. Героями приключений. Но… но я же пишу не об этом. Детективы и приключения… — … ниже твоего достоинства. Ага, — кивает фиксер, не отрывая взгляда от карандаша. — Помню. А ты попробуй написать что-то, что кажется простым, а потом вывернуть наизнанку. Про деконструкцию жанра слыхал? Лучшие романы нынче обманывают читателя: думаешь, легкое чтиво, а за ним — бац, и глубина. Знаешь, чем удобно? Пока пишешь что-то легкое, собственная планка ожиданий не так высока. Можно разогреться, набрать объем… — Почему же ты так не делаешь? — недоверчиво спрашивает Тай. — Я люблю писать именно детективы, — Ирвинг поднимает глаза. — Вряд ли у меня получится роман. Но ты — ты у нас совсем другое дело… Тайрелл видит проблеск усмешки, и опять теряется в догадках: это симпатия или насмешка. Может, и то, и другое? — Ты же хотел рассказать мне о трех шагах. Помнишь? — небрежно спрашивает Тай, приглаживая волосы. — Я?! Не-е-ет. Они молчат несколько минут, прежде чем Ирвинг уточняет: — Я был согласен рассказать, если ты попросишь. — Не понимаю, — удивляется Тайрелл. — Я же спрашиваю. Чего тебе еще? — Не знаешь, что такое просить? — холодно улыбается Ирвинг. — Вежливые мальчики помнят всякие волшебные слова, которых я от тебя не слышу. И сейчас, когда ты становишься именно моим любимым мальчиком, я хотел бы добавить в нашу жизнь немного волшебства. Тай замирает. Первый порыв — вспылить и уйти, но слова «мой любимый» отдают приятным теплом. Он делает вид, что набирает какой-то текст, записывая и стирая потом бессвязный набор букв. В конце концов, Ирвинг хочет не так уж многого, обычного этикета. Кто бы знал, конечно, что он такой старомодный зануда, но… — Пожа-алуйста, Ирвинг, — сладко улыбаясь и растягивая слова, иронизируя над сказанным, произносит Тай, — расскажи мне о твоем правиле. — С удовольствием! — оживляется фиксер. — О первом шаге я говорил: просто писать, как Бог на душу положит. Долбить и долбить, хвалить себя за усердие, городиться, что ты не такой, как другие — те тысячи людей, которые что-то начали, но не довели до конца. Про десять тысяч часов практики ты, конечно, слыхал? — О том, что только после них приходит мастерство? — уныло переспрашивает Тайрелл. — Знаю. — Все намного лучше. Сто и тысяча часов тоже дают огромные скачки. Перемены вознаградят тебя за усилия. Смотри, лучше заниматься чем-то новым не меньше трех часов в день. Иначе это будет сплошное любительство, а наработка минимального опыта растянется на годы. Через сто часов (а это всего месяц, Тай), занятие не будет ощущаться как новое, неловкость исчезнет, ты почувствуешь себя привычно и будешь хорошо осведомлен, как это — сочинять текст. Тай презрительно фыркает, но продолжает внимательно слушать. — Это не означает, что через сто часов человек начинает прекрасно писать, — уточняет Ирвинг. — Разница — как между человеком, впервые взявшим в руки скрипку, мучительно пытающимся ухватить инструмент и вызывающим смычком ужасные звуки, и тем, кто, удобно устроившись, выводит простенькую одноголосную мелодию. Перетерпи сто часов — и тебе будет комфортно, вот что я пытаюсь сказать. — А тысяча часов? — Десять месяцев интенсивной, честной работы достаточно, чтобы проявить способности. За это время человек достигает какой-то серединки, нормы, можно сказать, теперь он умеет писать. И если есть талант, он непременно блеснет. — Всего лишь? — Это важно! Помнишь, я говорил про разницу между рисунком и нелепыми закорючками? Рисунок возвращает затраченные усилия. Все, в чем есть гармония, отдает энергию. Тебе больше не понадобится поддерживать себя. Ты будешь читать свои тексты — и сам получать наслаждение. Будешь кайфовать, пока пишешь. Вот оно! Дальше все пойдет, как по маслу… Ну а если удовольствия нет после тысячи часов, его уже и не будет, лучше отказаться от этой затеи. Но какой-нибудь графоман-мазохист может отпахать свои десять тысяч часов и достичь мастерства, даже без таланта. — То есть почти год писать ерунду?! — негодует Тайрелл. — Зная, что все это может быть впустую?! — Это — предельные сроки. Можешь хоть с первого раза написать гениальный роман. Но не стоит унывать, пока не отбарабанил по клавиатуре тысячу часов. Делай, как получается, хвали себя за усилия, отпразднуй свои сто часов. Не перечитывай, не редактируй, не переписывай, не стирай. Так-с. Это только первый шаг! — Не понимаю, — пожимает плечами Тай. — Не редактировать?! — Именно! Ты делаешь заготовки. Не блюдо, а продукты для него. Нечищенные грибы, твердые сырые макароны, зелень, понимаешь? Твой второй шаг — приготовить из них пасту. Нельзя стряпать из пустоты. А знаешь, как поступают новички? — Ирвинг подмигивает. — Критикуют свои заготовки. Грибы для них слишком грязны, макароны — тверды. Все летит в мусорную корзину… Чтобы этого не случилось, нельзя показывать свой текст никому. И особенно… — Ирвинг делает зловещее лицо, — … никому внутри тебя. В нашей голове ведь непременно сидит кто-то: строгая мама, вредная тетка, суровый дед. Или просто маленький зеленый злобный критик, который радуется нашим промахам. — И у тебя? — Еще бы! У меня… ни за что не догадаешься. Попробуй. Это не мои родственники. — Твой редактор? — Нет, — улыбается Ирвинг. — Как у всех, кто-то из детства. — Учитель? — Видишь ли, конфеточка, я наполовину итальянец, если ты не заметил, — объясняет фиксер. — В моем случае это падре, вполне конкретный католический священник, который тыщу лет назад читал мне проповеди. Однажды я, конечно, навеки послал этот голос в моей голове в пекло. Но — не все сразу. Для начала критика можно обмануть. Пусть забудет, что это твой текст. Допиши, не перечитывая, отложи и займись другими делами. Устрой себе отдых. Знаешь, отпуск на пару недель, а то и дольше. А потом открой текст так, — Ирвинг удивленно поднимает брови, — словно ты ребенок и получил в подарок набор игрушек, с которыми можно делать что угодно. — И переписывать? — вздыхает Тай. — Ну что ж так грустно… Я, например, распечатываю. Вырезаю лучшие кусочки. Вот прямо ножницами, знаешь. По старинке. Смотрю на эти сокровища. Придумываю для них новый сюжет, идею, поворот. Делаю, что хочу. Многое летит в корзину, но мне не жаль. Многое редактируется. Но если ты будешь просто переписывать, ругая себя за проколы, ощущение совсем не то. По моему рецепту, ты имеешь дело с лучшим, играешь, наслаждаешься. И только после второго шага получаешь свой внятный текст. — А на третьем? Выпускаешь критика? — Запираешь еще дальше. И — влюбляешься. Они оба молчат. Ирвинг поигрывает бровями. Тайрелл не понимает, о чем речь. — Влюбляешься в свой текст, — продолжает Ирвинг. — Никаких «вот тут я мог бы иначе» или «это вышло не очень». Как будто очарован чужим текстом. Вообще не текстом, а прекрасным существом, которое хочется украшать, баловать, дарить подарки. И начинаешь (ничего не исправляя) добавлять «подношения». С посылом: как сделать еще красивее. И никаких «чтобы не опозориться» или «исправить». Я, например, собираю эти подношения заранее, месяцами, записываю: лучшее, что пришло в голову или подметил на бегу. Несколько штрихов, удачные фразы, яркий финал. Хотя бы одну сцену пишешь так, как в любви объясняются: чтобы сам как пьяный, плачешь или смеешься, печатая буквы. Чтобы сердце наизнанку, на разрыв. Чтобы слова — словно последнее, что ты на этом свете скажешь. Одну! И вот тогда уже дай почитать близкому человеку, любящему, честному, который и эмоциями поделится, и недочеты найдет. И только потом сам критикуй, редактируй. Уже есть уверенность, что ты свой текст… как бы сказать… не абортируешь. Дашь ему жить. «Если бы у меня были профессиональные секреты, я бы никогда ими не поделился, — думает Тайрелл. — Непонятливый Ирвинг, что ли? Или любит меня?»