Развенчанные боги

Ирвинг лениво привстает плеснуть из ковша на электрическую каменку. Смысла в этом мало: парогенератор все равно работает. Зато много простой радости: наблюдать, как шипят от воды темные камни. Конечно, у сухой сауны свои преимущества, но там температура излишне высока для Ирвинга. Поэтому он и выбрал такую сауну, мягкую: легкий, зыбкий пар обволакивает тела, а жар пропекает до самых костей. Ирвинг делает от силы один шаг, ведь сауна небольшая, но возвращаться уже некуда: Тайрелл нарочно разлегся на нижней лавке, закинув руки за голову, нагло улыбается, дает себя рассмотреть. — Ага, поиграть кому-то захотелось, — Ирвинг шутливо пытается стащить его за ногу. Разморенный сауной Тайрелл едва отбрыкивается. Его голое подтянутое тело блестит от пота и пара. Ирвинг откровенно любуется им. В такие минуты он ощущает себя котом возле миски с аппетитными сливками. И не отказывает себе в удовольствии: потянув одной рукой Тая на себя, всей пятерней до красного следа припечатывает его соблазнительную ягодицу. Тот шипит и подскакивает, то ли возмущенно, то ли шаловливо. Он сегодня вообще непривычно восторженный: и понежиться на горячей лавке для него радость, и роман его продвигается, фантазия работает, поэтому Тайрелл полдня взахлеб рассказывает о своих творческих успехах. Почему же не послушать, не похвалить того, кто в этом так нуждается? Тай даже не так уж огорчился, когда Ирвинг признался, что придется вскоре ненадолго съездить по делам Темной армии. И, возможно, в случае успеха им можно будет вернуться в Нью-Йорк. «Зайчонок» обратил внимание только на приятные перспективы, насчет отъезда даже не возмущался. — Чья очередь? — спрашивает Ирвинг, наконец усаживаясь на место. Распаренные кедровые доски, из которых сделана обшивка сауны, пропитывают все хвойным, камфорным, сладковато-тягучим ароматом. — Как раз твоя, — отвечает Тайрелл. Они, сквозь истому, играют в «Расскажи о себе то, о чем никто не знает». — «Призрак размахнулся и запустил в него жутким метательным снарядом — своей головой», — зловеще декламирует Ирвинг. — Это что такое? — Про Сонную лощину слыхал? — Да? А, смотрел! Это фильм такой, с Кристиной Риччи. — Задолго до того была книга. А другую знаешь, где человек не то испил чашу забвения и потерял 20 лет жизни, не то сбежал на эти годы от сварливой жены? Тайрелл только снисходительно морщится. — «Рип ван Винкль». А еще есть «Жених-призрак», где парень выдавал себя за мертвеца, уволокшего на тот свет невесту, чтобы ее отец не так уж злился, когда влюбленная парочка вернулась, жива и здоровехонька. — Ирвинг, это должна быть твоя тайна, а не обзор литературы, — фыркает Тайрелл. — Это все написал один человек — и, между прочим, во времена, когда называться американцами стыдились, — как ни в чем не бывало продолжает Ирвинг. — В Европе считали, что у нас лишь дикари-золотоискатели живут да авантюристы, а если ты образован, талантлив, литературно одарен, называй себя англичанином или кем хочешь, но только не выходцем из США. Тай недовольно поглядывает, понимая, что это — камешек в его огород. — Когда я был подростком, — продолжает Ирвинг, — обожал этого автора за иронию и за то, что он не выдавал своих тайн: как все на самом деле изволь понимать по намекам. Знаешь, о ком я? Между прочим, отец американской литературы. — Нет, — отрезает Тайрелл. — И это вся твоя тайна?! — Но хотя бы комиксы про Бэтмена тебе попадались? — щурится Ирвинг. — Ну да, ну да, ты очень серьезный. Но ты же слышал: есть такой персонаж, и живет он в Готэме. А название «Готэм» как второе имя Нью-Йорка (или скорее оскорбление, потому что переводится оно с тогдашнего англосаксонского как «Город козлов») придумал как раз мой любимый автор. Вашингтон… ну…? — Ирвинг? — припоминает Тай. — Ирвинг… Ой! — Ага. Именно потому я и Ирвинг. Сойдет тайна? — А как тебя зовут на самом деле? Ирвинг улыбается: — Вот прям тебе как мед, так и ложкой. У меня вполне стандартное имя. Считай, я его забыл. Давай-ка, выйдем подышать, а то перегреемся. Сауна, благодаря их общим усилиям, вписана в прихожую. И теперь в двух шагах от деревянной «будки» с ее раскаленной атмосферой можно упасть на диванчик, отдохнуть, попить травяного чая. После сауны в доме холодно, но мужчины остаются нагишом, не кутаясь, не прикрываясь. Какое-то время они просто млеют и прихлебывают напиток, пахнущий летом: сеном и слегка перезрелыми яблоками. — В детстве я мечтал о собаке, — наконец решает рассказать свой секрет Тайрелл. — И мне ее не раз обещали на День рождения. Я так долго мечтал, что продумал все до мелочей. Это был бы золотистый ретривер. Его звали бы Нельс. Я даже сэкономил в школе на обедах и приобрел для него шикарный голубой ошейник с косточкой-жетоном. Но щенка так мне и не подарили. Всегда находились какие-то отговорки. — Гм, прекрасное имя… Но секрет грустный. А сам себе почему не купил? — Ты хоть представляешь по сколько часов в день я работал?! — возмущается Тай. — Я думал, будут у меня дети — заведу им собаку. Ладно, твоя очередь. — Там, где я родился, здороваясь и прощаясь, желают любви, — делится Ирвинг. — Это в другой стране? — Нет, в США. А вот где именно? — Я должен это знать? — Поселок Наалеху. Тайрелл недоуменно смотрит. — «Любви!» — по-нашему «алоха». Я родился на Гавайях. — Ого! Ирвинг встает и направляется в сауну. Тай идет за ним. Горячий воздух сразу испытывает людей на прочность, щекочет их ноздри. Жар словно очищает от всего лишнего не только организм, но и мысли, делая все предельно прозрачным. Ирвингу неотлагательно нужно помять, потискать раскрасневшееся сочное тело, маячащее перед его глазами, поэтому он предлагает сделать массаж. Тайрелл укладывается на лавку, просто растекается лужицей, пока Ирвинг гладит его бока, спину, бедра, выдавая это за разогрев. Наконец руки начинают глубоко разминать мышцы, чуть не проминать до кости. Ирвингу хочется ощупать и присвоить всего — всего Тая: от макушки до пяток, от кожи — куда-то вглубь. Рука вроде бы случайно скользит под распластавшееся тело на лавку, продвигается между разгоряченной кожей и древесиной, натыкается на горячий твердый член. Кровь шумит в ушах Ирвинга. Пальцы смыкаются на члене, неспешно поглаживают от головки до основания, заставляя Тайрелла вздрогнуть, но это скорее обещание подрочить, чем само действие. Вторая рука скользит на белое бедро, сжимает его. Ребро ладони вроде бы нечаянно (а на самом деле нет сейчас ничего более умышленного и желанного) проходится между ягодиц. Тай ожидаемо вскакивает, несмотря на расслабленность секунду назад. Но не отшатывается, а наоборот, притирается, вылизывает его шею, покрывает кусачими поцелуями. У Ирвинга сердце нежно щемит каждый раз, когда Тайрелл позволяет себе что-то новое, а не «откатывает обязательную программу». Еще недавно для того исследовать чужое тело было пустой тратой времени. Но каждый раз настоящий Тай начинается вне идеальных поцелуев и размеренного траха. Любимый мальчик Ирвинга теряется от ласк и жадно впитывает их каждой клеточкой кожи, и все чаще интересуется им самим — человеком, от которого исходит все это тепло. Ирвинг стискивает его в объятиях, чувствуя, как их сердца бешено колотятся, сбивая ритмы друг друга. Их члены оказываются рядом, и он обхватывает оба, начинает быстро двигать рукой, осознавая, что Тайрелл стонет. Осознавая, что надо бы выйти из слишком жаркой сауны. Кровь в ушах шумит уже невыносимо. Сердце сладко стискивает… нет, не сладко, а мучительно, тяжело, болезненно, словно его прищемили. Ирвинг охает и опускается на лавку: колени подкашиваются. Но тут же, сгибаясь, встает, понимая только одно: надо срочно выйти из сауны. Тай ошалело наблюдает за ним. — Дай нит… нитроглицерин, — бормочет Ирвинг. — В аптечке… Боль уже разливается по груди жгучей волной, обжигает левую руку. Если это инфаркт, все решают первые минуты. Тайрелл, который и не думает никуда идти, настороженно разглядывает Ирвинга. Голова кружится так сильно, будто Ирвинг глубоко пьян. Ему удается выйти из жаркой кабинки. Перепад температур обрушивается, словно кто-то выливает на голову ведро ледяной воды. Ирвинг задыхается. Глупо будет умереть вот так: голым, еще возбужденным, не завершим дела, вдали от дома, черти где — в канзасской глуши. — Тай! — Ирвинг почти шепчет, опускаясь на диван. — Мне плохо… аптечку… срочно… — Заканчивай этот цирк, — раздраженно говорит Тай, кажется, даже топая ногой. — Что ты затеял?! Аптечка на кухне. Только бы хватило сил дойти. — Я серьезно… — пытается Ирвинг еще раз. — Помоги… — Это потому что я пошутил тогда, да? — раздраженно спрашивает Тайрелл, кусая губы. — Сказал, что ты не Эллиот? Назло меня теперь бесишь? Ты еще пожалеешь. Теперь я сам, сам не захочу продолжения, ясно?! — Ты слепой? — спрашивает из последних сил Ирвинг, поднимаясь на ноги. — Мне херово. Могу умереть. Волна тошнотворной желтизны сменяется густой тьмой, и Ирвинг думает, что сейчас свалится в обморок. Умереть на пути к аптечке — обычное невезение одинокого человека. Но почему так мерзко от того, что думал: ты не один? — Сам свое лекарство бери, — шипит рассерженный Тай. — Я тебе не обслуга. У него все еще стояк. Ирвинг, шатаясь, идет на кухню, ощущая на себе холодный испытующий взгляд. Схватив аптечку, он опускается прямо на пол от слабости, утирая пот. Лоб еще горячий после сауны. Вот так расслабились! Ирвинг всегда рассчитывает лишь на свои силы. Сердце, иногда сбоившее в последний год, — его самая большая тайна. Когда играешь на стороне Темной армии, слабость — не повод для отставки или больничного. Только и гляди, чтобы тебя не пустили в расход. Не Белая Роза, конечно, но она далеко не все контролирует настолько, насколько сама в это верит. Фиксер с больным сердцем — такой себе анекдотец. И потому Ирвинг притворяется здоровым. Собственно, кроме подскакивавшего иногда давления и крайне редких сердечных приступов, он и сейчас в прекрасной физической форме, которой может позавидовать молодежь. Но если ты одинок, внезапный инфаркт может доконать тебя, потому что поддержки ждать неоткуда. Возможно, это не самое страшное. Дрожащие пальцы наконец находят таблетку нитроглицерина и отправляют под язык. На этот раз, кажется, не все потеряно. Ирвинг знает с детства, что люди — не идеальны. У сильных бывают моменты слабости. Если люди и боги в чем-то, то развенчанные, опустившиеся и немного свихнувшиеся. И сам он — не исключение. Так почему же, вместо того, чтобы вернуть себе спокойствие, Ирвинг начинает задыхаться от злости на Тая, который какого-то черта увязался за ним и наблюдает, глядя сверху вниз? — У тебя что, правда, больное сердце? — тихо спрашивает швед, присаживаясь рядом на корточки. Его губы кривятся. Ирвинг молча кивает и закрывает глаза. Озеро горячей боли собирается в одной точке, подсушивается по берегам, мельчает. Рука немеет, словно отсиженная. Дышать становится легче. Отпускает… Он открывает глаза и видит то, что чуть не запускает приступ по новой. Тай опять стоит, рассматривая его холодно и брезгливо. — Ты слишком стар для меня, еще и болен, — цедит он сквозь зубы. — Как я мог связаться с тобой! — Убирайся, — глухо рычит Ирвинг. — Вон! Быстро. Выходит, наверное, убедительно, потому что Тайрелл меняется в лице и поспешно выходит. Ирвинг мрачно усмехается, все еще сидя на полу: ни с кем нельзя расслабляться. Можно поиграть в передачу контроля, но стоит на самом деле ослабеть, и тебя добьет такой вот припизденыш, которого ты сам же и спас. Приступ проходит минут за десять. Ночь освежает, и на утро Ирвинг выглядит таким же, как всегда: бодрым, насмешливым, жизнерадостным. Никто не знает, чего ему это иногда стоит.