Развенчанные боги

Ирвинг почти забыл свою настоящую жизнь. Все, что было после штата Гавайи. И сейчас он с трудом припоминает даже первую любовь — падре Джузеппе. Помнится, тот выделялся непробиваемым оптимизмом, светлой улыбкой, каким-то по-доброму заговорщическим видом, словно постоянно готовил кому-то сюрприз. С таким же трогательным, предвкушающим видом он служил мессу. Черная сутана и та на нем смотрелась стильно. Сейчас, много лет спустя Ирвинг думает: она напоминала плащ Нео из «Матрицы». Падре часто смеялся, сверкал румянцем и слишком много говорил, вопреки представлению о католическом священнике как о безмолвной величественной тени или засушенном лицемере. Странно ли, что Джузеппе любили коты, старые прихожанки и дети? Для Ирвинга он был приветом из гавайского рая, где под христианские песнопения танцуют и не скупятся на благословения, приправляя «Ин доминэ номини…» местным «алоха». Тайрелл хочет пикантных подробностей, но их нет. — Храм — это как комиксы, — говорит Ирвинг, попивая скотч. — Герои, злодеи, черно-белая картина мира, все дела. Чертовски привлекательная идея: поступаешь правильно — получаешь награду. Увы, лет в тринадцать я понял, что добро — это название для победившего зла, и закрыл для себя все эти моральные штуки. — Расскажи лучше о твоем священнике, — говорит Тайрелл, нетерпеливо покачивая стаканом. — В католическом воспитании есть что-то страстное, — начинает издалека Ирвинг. — Экзальтация чувств во время молитвы, мраморные скульптуры с застывшими нервическими жестами. Вся эта будоражащая непреклонность, бескомпромиссность: «Встань и иди», «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов». Воины света, воины Христовы. Дисциплина в католических школах была в те времена почти военная, но даже это мне нравилось. Ледяной душ по утрам. Безмолвие по вечерам. Праздничная месса, гимны на строгой латыни, мерцающие своды храма, о которые бьются звуки органа — все это чертовски красиво. Как Рождество, растянутое на весь год. Сложно не влюбиться, когда ты — подросток и тебе день за днем говорят, что Бог — это любовь. Ирвинг и сам не знает, что это было с Джузеппе. Тяга к хорошему человеку? Нехватка родительского внимания? Благоговение к наставнику? Потребность защищать и «прикрывать» вечно рассеянное, мечтательное создание, которым был падре, способный позабыть опресноки на причастие или шпаргалку для проповеди? Как бы там ни было, все обрело телесную форму, вылилось в воспоминания о почти девичьей мягкой красоте Джузеппе, его тонких губах, робких пальцах, заплаканных, очевидно, грустных глазах в тот день, когда он поспешно упаковывал вещи. Когда Ирвинг видел его в последний раз. Было самое начало 80-х. До церковно-сексуальных скандалов оставалось еще целое десятилетие. И Ирвинг до сих пор был уверен, что подозрения о слишком нежной дружбе Джузеппе с воспитанниками католической школы были измышлениями тех, кого он раздражал, кому казался слишком непосредственным и живым. — Запрет — лучшая специя, Тай, — усмехается Ирвинг. — Джузеппе перевели, а мальчиков, которые с ним общались, расспрашивали, выискивая нечто запретное. Нам, конечно, не говорили, что именно, но тайны и слухи подогревали воображение до предела. Они интересовались, как он прикасался ко мне, как долго задерживал руки во время объятий, насколько жарким взглядом смотрел… И в моих снах падре постепенно лишался одежды, становился все более соблазнительным и доступным. Думаю, не только в моих. То, от чего нас так назойливо и бесцеремонно хотели уберечь, захватило умы. — Тебе не надоедало в школе? — Да, когда Джузеппе уехал, меня все быстро достало. Эти мрачные физиономии! Я начал срывать уроки, и в итоге в четырнадцать лет вылетел из школы. Мда. А до того момента спасало чтение. Даже принудительное ежедневное чтение Библии было весьма любопытным занятием. Весь фокус в том, чтобы понимать текст так, как хочешь, а не так, как толкуют учителя. Тайрелл недоверчиво хмыкает. — Вот причта о добром самаритянине — это о чем? — спрашивает Ирвинг. — О том, что надо быть добреньким и помогать абсолютно всем, о мелком милосердии?! Ну уж нет! Я вижу там другое: ты сам выбираешь, кого сделать ближним. Кому подарить свою любовь. — Ты когда-то влюблялся в женщин? — любопытничает Тайрелл. — Нет. —  Ты считаешь себя католиком? Сейчас? — Предпочитаю не верить в реальность, в которой меня попытаются препроводить в ад, — широко усмехается Ирвинг. — Но, знаешь что, Тай? Даже если мир сходит с ума, у человека должны быть принципы. Я серьезно. Забывая про принципы, мы впускаем хаос. А беспорядок уныл. — Порядок — тем более скучен, — замечает Тайрелл. Ирвинг вскидывается, неожиданно даже для себя забывая про привычное насмешливое безразличие: — Ага, конечно. Знаешь, что такое порядок? Есть тысячи самых необычных способов промахнуться. Можно хвастать друг перед другом, какой оригинальнее. Но есть только один способ попасть в цель. Скучно? Возможно. Зато осмысленно. Современный человек каждый день изменяет своим вкусам. Ассортименты, новинки, тренды — перемены любой ценой. И — да, я понимаю, это выгодно сильным мира сего. Как заставить потребителя испытывать новые и новые потребности, если он твердо знает, что ему надо? — Так ты бунтуешь своей старомодностью? — смеется Тайрелл. — Хочешь быть правильным? — Где-то так. Если бы существовало что-то «правильное». Нет ни рая, ни моральной победы… И потому я могу быть тем еще мудаком, Тай. Но именно таким, каким хочу. — Знаешь, когда ты такой яростный и опасный, — кокетливо улыбаясь, говорит Тайрелл, — я легко могу представить тебя религиозным фанатиком. — Неужели такой уж опасный? — подыгрывает Ирвинг. — Если бы ты увидал себя моими глазами, — с искренним восторгом отвечает Тай. Ирвинг, конечно, замечает изменения в поведении Тайрелла. Преданный, восхищенный взгляд — с тех пор, как он вернулся из Бельгии. Любопытство к его персоне, внимательность, какая-то ученическая, будто Тайрелл хочет скопировать его. Такая резкая перемена! Кажется, сейчас «зайчонок» готов ради него на все! И ведь, правда, готов. Идеализация — мощное чувство, которое принимают за влюбленность. Ирвинг ожидал, что маятник обесценивания метнется в другую сторону, но не представлял, каково это будет чувствовать. Такое искушение поверить, что между ними наконец все наладилось! Любят кого-то — ради него самого. А идеализируют — ради себя, надеясь подняться в собственных глазах, заполучив идеального партнера. Точно такая же тяга была у Тая к брендовым костюмам: без них ценить себя не получалось. Сейчас же он, лишенный престижной должности, гардероба и даже идей Эллиота, судорожно цепляется за роль партнера Ирвинга. Новое качество, в котором можно себя полюбить. Тай не осознает, что хотел бы сам создать «Нахрен общество», что хотел бы сам убить своего бывшего тестя. Источник осознанного восхищения — неосознанная зависть. А ведь совсем недавно Ирвинг со старым Уильямсом за бокальчиком арманьяка потешались над наивным Грантом, тогда еще живым помощником Белой Розы. Ирвинг мстительно любил подтверждения того, что новые избранники его Ксиаоли не так уж умны и плохо разбираются в людях. И потому отвел душу, когда Уильямс рассказал о том, какую проверку безопасности устроили Тайреллу — там, в хижине, когда его изучали на предмет использования для Темной Армии. Швед быстро признался и в убийстве, и в ненависти к отцу и страхе быть на него похожим, и в увольнении из E Corp. — Будете ли Вы верны нам? — Нет, не буду, не буду, — Ирвинг, кажется, видел в воображении, как Тай в отчаяньи обхватил голову руками. Старый опытный Уильямс прекрасно понимал, что имеет дело с нарциссом. А этот несчастный романтик Грант — нет. Грант и умер-то как романтик — застрелился по первому приказу Белой Розы, продолжая ее боготворить. Чертов камикадзе. Так вот он самолично решил принять Тайрелла в дело, когда услышал после паузы его слова: — Но я всегда буду верен Эллиоту. Ирвинг и Уильямс посмеивались тогда за ужином над тем, как «надежна» преданность нарцисса. До первого «косяка» Эллиота? До первой оплошности? Это же дважды два четыре. Тогда еще Ирвинг не знал, что все, что касается Тая, коснется и его лично. В порыве чувств Тайрелл и впрямь, пожалуй, жизнь отдаст. Но на долгосрочную перспективу… Идол нарцисса, который не сделает богом его самого (а это неизбежно), будет быстро развенчан, обесценен и предан. И Ирвинг, на которого сейчас глядят восторженные голубые глаза, не хочет, чтобы все так плачевно закончилось. Не хочет падать с пьедестала. Собственно, и торчать там не собирается — комплименты никогда не кружили ему голову. Поэтому приходится прибегать к непопулярным методам.

***

После дня, который начался посещением кафе и закончился мирным разговором за скотчем, приходит следующий, не столь благостный. Напряжение, накопившееся у Тая еще за время поездки Ирвинга (он раздумывает, интересно, чем это Тайрелл тут без него занимался), усиленное «приключением с тапочками» и какими-то творческими неудачами, судя по страданиям над ноутбуком, наконец дает о себе знать. Тай раздраженно отвечает на любой вопрос, куксится, отмалчивается. — Давай вместе посмотрим, — предлагает Ирвинг во время обеда. — Мы же решили быть соавторами. Тайрелл не отвечает. — Что-то с текстом не ладится? — спрашивает Ирвинг. — Не твое дело! — зло кричит Тай и выходит из комнаты, хлопая дверью. Пару часов спустя он сам подходит и присаживается рядом, наблюдая как Ирвинг месит глину. Хотя заметно, что «конфеточке» неловко и не безразлично, как отреагирует фиксер, ведет Тай себя, словно ничего не случилось. — Попробуешь? Смотри, какое наслаждение для рук, — предлагает Ирвинг. — Нет уж, спасибо. — Боишься грязи? — Ирвинг не может удержать усмешку. — А что тебе нравится наощупь? После паузы он начинает предлагать варианты: — Песок, ракушки, камешки, ткань, мраморные колонны? Гладить дерево — и какое именно, разница огромная: прогретое солнцем шершавое бревно или отполированную плитку? — Не знаю, — дергает плечом Тайрелл. — Детство какое-то. — Отличный способ узнать себя. Настоящего. Хочешь еще кое-что выяснить о себе? Тай ненасытен, когда речь идет о нем. Если бы он только знал, о чем заговорит Ирвинг! — Что это было во время обеда? — Неприятности, все прошло, — очаровательно улыбается Тайрелл. — А волшебное слово? — Перестань! — Тай, а ведь это десятый раз, когда ты проигнорировал правило «извиняться». Помнишь еще? Почему ты ни разу с тех пор не забыл про «спасибо» и так и не смог попросить прощения? Тайрелл молчит, но хотя бы не раздражается и не уходит. Ирвинг прекрасно понимает, что извинение означает признание своей неидеальности. И для Тая это почти крах, дверь к ненависти к себе и риску стать отверженным. — Помнишь, о чем мы договаривались? Тай даже не может вспомнить поначалу. Хотя казалось бы, такую угрозу трудно забыть. Но все слишком неприятное Тайрелл попросту выбрасывает из головы. Ирвинг показывает ему в своем блокноте страницу с правилами. — С ума сошел, Ирвинг?! — вскидывается «зайчонок». — Я на колени не встану, и не надейся. — Ага. Как хочешь, — жестко говорит Ирвинг. — Ты знаешь, как я отношусь к правилам. Не хочешь их соблюдать — вместе мы не будем. Со мной иначе нельзя. Тай теряет уверенность. — Ну как ты себе это представляешь? — потерянно спрашивает он. — Ладно, ладно. Извини, я просто погорячился. Видишь, я уже извинился. Давай на этом остановимся, а? Ирвинг отрицательно покачивает головой. — Но это же бред какой-то! Где ты видал, чтоб люди падали на колени? Мы не в Китае. Ты бы сам так смог? — Если бы нарушил правило и знал о последствии заранее, конечно, смог бы, — Ирвинг не оставляет вариантов. Теперь уже Тайрелл пугается по-настоящему. Он встает, поглядывает на пол рядом с собой, и, кажется, примеряется. Но хотя физически действие простое, оно пугает его, должно быть, как смертная казнь. — Зачем ты это делаешь со мной? — глаза у Тая сразу становятся такими измученными, будто его пытают. — Хочешь показать, что в грош меня не ставишь? Указать мое место? — Тай, помнишь, шибари? — вздохнув, спрашивает Ирвинг. — Ты думал, я хочу тебя оскорбить, а закончилось все очень неплохо, правда? Просто выполни, что прошу. Поверь мне, ладно? Я ничего плохого тебе не сделаю. Он подходит к Тайреллу, обнимает его. — Только сильный человек способен попросить прощения. Ирвинг чувствует, что Тай колеблется, и пока он не опомнился, тянет его вниз, сам опускаясь на колени. Теперь они стоят вдвоем, посреди комнаты. Тайрелл так смущен, что кажется, вот-вот грохнется в обморок. — Что ты хотел мне сказать? — намекает Ирвинг. И видя, что тот и впрямь подошел к пределу своих возможностей, предлагает: — Шепни на ухо. — Прости, — почти беззвучно произносит Тай, криво улыбаясь. — Прощаю, — отвечает Ирвинг и смотрит ему прямо в глаза. — За все, что было до этой минуты. Умница. Спасибо, что спасаешь наши отношения. Все только что зависело от тебя. Тайрелл немного обмякает, но Ирвинг не дает ему сделать вид, что ничего не происходит. — Ты мой хороший, — шепчет Ирвинг, притягивая его, обнимая. — Мы с тобой не идеальны, и прекрасно. Недостатки в человеке — как вкрапления в янтаре, повышают ценность. Тайрелл вжимается в него, начинает крупно вздрагивать. — Тай, тебя когда-нибудь прощали? — тихо спрашивает Ирвинг. — Сможешь простить за ошибки себя? «Зайчонок» замирает, кажется, даже перестает дышать. — Я люблю тебя, — бормочет Ирвинг, прижимаясь губами к губам Тайрелла, который глухо стонет. — И хочу — нет сил ждать. Идем-ка в постель. Пока они добираются до кровати, Ирвинг думает: тот, кто любим сам собой и другими, даже когда ошибается, никогда не упадет в пропасть отчаянья.