Развенчанные боги

Вначале был рай. Рай, которым он безраздельно владел. Это для туристов Гавайи — бусы из тропических цветов, венки из ярко-зеленых листьев, зажигательные вечеринки, неестественно белый песок и ультрамариновая вода. Гавайи маленького Ирвинга — другие: растрепанные, солнечные, ласковые, словно мама по утрам на кухне — улыбчивая, сонная, засыпающая на завтрак хлопья в кокосовое молоко или режущая перезрелый ароматный ананас. Поселок Наалеху, штат Гавайи — это крошечные, немолодые, местами покосившиеся дома, хозяев которых Ирвинг знал по именам. Не более трехсот семейств, живущих размеренно, без суеты, без понтов. Как и весь остров. Как и весь штат. Не так давно на Гавайях был босоногий король, который даже на коронацию пришел без обуви. Маленькому Ирвингу нравилась эта история. Наалеху — это пестрые куры, бродящие по дорогам. Сгибающиеся от ветра пальмы, совсем не парадные, натыканные возле любой хибары, как сорная трава. Стайка чумазых ребятишек: одни были друзьями, других следовало избегать. Собственно, Ирвинг сам был одним из ватаги. Даже в нищем доме в 70-е у детишек были скейты. В пять-шесть лет «жить» означало доесть завтрак, уворачиваясь от маминой ласки (она, кажется, целовала Ирвинга, своего белого мальчика, каждый раз, когда он попадался ей на глаза). Натянуть что-то выстиранное и заштопанное. Сделать пару шагов за забор, улечься животом на доску — и полететь, покатиться сквозь пыль, чиркая руками грязную землю, понестись открывать этот мир. Гавайи для того, кто родился здесь, — это степи. Вот почему канзасская глушь кажется Иврингу такой уютной. Правда, в отличие от здешних мест, гавайские степи обрамляли пальмы. А еще это леса, до которых от дома рукой подать даже ребенку: помнится, вот оно, жилище старого Акаму, крайнее в поселке, а вот уже зеленая полоса деревьев и кустарников. В гавайском лесу можно найти такие диковинные остролистые густые заросли, будто им тысячу веков, будто неподалеку скрываются динозавры. Есть где с ребятами вдоволь в прятки поиграть! А потом, конечно, честно отстоять в углу за то, что убежал в лес без взрослых. Рай встречал его каждый день, несмотря на унылое сидение за столом над недоеденным фиолетовым пюре из таро. В детстве Ирвинг думал, что мама из вредности не желала разогревать аппетитную замороженную пиццу, а без конца пичкала едой из этих клубней, напоминающих сладковатую картошку. Он не понимал, что юной матери-одиночке, родившей его, первенца, в 18 лет, приходилось на всем экономить. У Ирвинга был рай. Центром рая был океан. Бесконечный живой друг, который играл с ним волнами, отзывался шумом на его смех и затихал, когда мальчик грустил или терял что-то важное — например, складной ножик или амулет из почерневшего корня. Океан Ирвинга и других местных мальчишек отличался от океана туристов как мустанг от покорной лошаденки. Детям с острова не было доступа на пляжи с бело-розовым песочком, вместо этого их ждали серые валуны, выжженная трава, доходившая чуть не до воды, мутноватые, жемчужного цвета волны, не дающие спуску зазевавшимся пловцам. На доску здесь вставали, кажется, с трех лет, как бы это ни было опасно. И не называли это серфингом — говорили «лазить на бревне», «седлать волну», «кататься на барашках». Или просто, важно сплевывая, объявляли: «Идем, сегодня качает», и каждый понимал: это значит, на море подходящие волны. Но даже если Ирвинг смотрел мультики дома, океан был рядом: аромат, влажность, соленый привкус пропитывали буквально все. В раю были боги: повелитель океанов осьминог Каналоа и Дева Мария с младенчиком на руках. Все сливалось в одну пеструю компанию, и мальчик совершенно не розбирался, кто есть кто. В этом мире не было добра и зла. Не было таких преступлений, которые не прощаются. Законы законами, но если добраться на Гавайях до убежища Хонаунау, тебя помилуют. Бог войны Ку — не зло, а один из творцов этого мира, он дарит людям успех во всех начинаниях. Так заведено: мужчины всегда воюют, всегда соревнуются. У дождей и музыки один общий бог. Земная женщина может стать Лунной богиней. Вот Хина научилась делать одежду из коры баньяна — Древа познания, и эта планета перестала ее интересовать. Она не хотела больше быть такой, как все. Долго шла по радуге к солнцу, но жар лучей не понравился Хине. И тогда пришла по радуге к Луне, и стала жить там. Мир маленького Ирвинга — радужный. Для радуги существовало с десяток названий, потому что одно дело — радуга, какой ее обычно рисуют, стоящая на земле, другое дело — теряющаяся обоими концами в небе, третье — раскинувшаяся над морем. Есть едва заметные радуги и двойные-тройные, утренние и вечерние — для всего на гавайском языке было свое имя. В раю всегда хорошо, но выпадали и особенно счастливые дни: поехать с мамой в город. Бродить среди больших домов, выглядящих грязноватыми и смешными из-за неумелых граффити. Нагуляться до гудящих ног в большом парке. Бросать голодные взгляды на фудтраки, закусочные на колесах, откуда разносятся ароматы жареной рыбы и креветок. А потом, поев, не отводя глаз, наблюдать, как смуглая продавщица строгает кусок льда, и заливает пронзительно-холодные осколки густым манговым сиропом. И наконец получить порцию этого гавайского лакомства — «бритого льда». Жадно есть, примораживая губы, пока мама громко хохочет над ним, словно девчонка, и просит так не спешить.

***

Когда Ирвингу было 8 лет, случилось нечто странное: мама принялась объяснять, что скоро у него будет братик. Он знал, что маленькие вначале хнычут в люльках и не делают ничего интересного, но все равно представлял, как потом они будут играть в футбол и вместе ловить волну. А когда брату будет лет пять, Ирвинг станет совершенно взрослым, примется охранять младшего от местной шпаны, а мальчик будет гордиться таким сильным защитником. В один совершенно обычный день рай внезапно исчез. С утра Ирвинга забрала соседка. Мама отправилась рожать. Но с братом она не вернулась. Она вообще не вернулась никогда. Как многие другие женщины на Гавайях в те годы, мама Ирвинга не разродилась, умерла.

***

Тайрелл так внимательно слушает, когда Ирвинг все это рассказывает. Наверное, впервые по-настоящему внимательно. Его синие-синие глаза — словно море на самых элитных пляжах острова Гавайи. Ирвинг думает, что Тая не оставляет равнодушным тема детства, да из него и самого получится отличный отец. Надо поскорее забрать Арвида. А еще хорошо бы всем вместе махнуть в Наалеху. Он вспоминает, как обдумывал, надо ли делать ДНК-тест. Тайреллу нужен ребенок. Анализировал. В прогнозах Ирвинга ни один из вариантов с отрицательным результатом на отцовство не завершался хорошо для Тая. И, в конечном итоге, для самого фиксера. А потому он без всяких исследований оплатил документ, подтверждающий, что Арвид — кровный сын Тайрелла Уэллика. Не все ли равно, чей он на самом деле? Тай с его высокими запросами и капризами, может вообразить, что генетическое родство крайне важно. Но на деле… Ребенок открывает в Тайрелле все самое лучшее. Значит, Таю нужен ребенок. Ирвинг обычно говорит правду или ложь в зависимости от того, какого результата хочет достичь. Факты не так уж важны. Факты — лишь повод. Люди все равно выдумывают для себя собственные реальности. Иногда Ирвингу кажется: он выбирает, чему быть правдой, намного правильнее, чем сама судьба. — Так ты рос сиротой? — распахнув глаза еще шире, уточняет Тай. — Нет, у меня же был отец, — успокаивает Ирвинг.

***

Восьмилетний мальчик плакал, как подобает мужчине: украдкой, когда не видали соседки и другие сердобольные жители Наалеху. Тер красные глаза грязными кулаками, а потом споласкивал холодной водой, чтобы не замечали. — Идем, с кем-то познакомлю, — сказала ему соседская старушка, едва он успел умыться.  — Вот он. Ваш, — услышал он, подходя к дому, но не понял, о чем речь. Пришлось задрать голову. Перед мальчиком стоял высокий темноволосый мужчина в черных отутюженных брюках, белоснежной рубашке, при галстуке. Не часто на Гавайях встретишь кого-то в подобном наряде. Странный человек присел на корточки и сказал, пристально глядя в глаза: — Твоя мама была очень хорошей. Я не знал, что ты родился. Я бы приехал раньше. Мне жаль, что так вышло. Ирвинг по-прежнему ничего не понимал. — Я твой папа, — добавил мужчина. — Я больше никогда тебя не оставлю. И мальчик поверил. Он протянул руки к отцу и заплакал.

***

Гавайи были пропитаны мамой. Итальянский квартал Нью-Йорка — отцом. Суровое золото костела, темные от времени скульптуры с мрачными лицами, шумные многолюдные улицы, зеленые пиццерии. Формально все это Америка. Но Гавайи и Маленькая Италия отличались, словно два разных мира. В Нью-Йорке, в итальянской части Бруклина, давно жила более-менее дружная и темпераментная семья эмигрантов: бабушка, отец, мать, сын и две хохотушки-дочки. И Ирвинг формально не имел к ним никакого отношения. Мужчины ездят иногда отдыхать одни. Пары иногда ссорятся. Мужчины иногда расслабляются. И девять лет назад курортный роман женатого туриста и несовершеннолетней очаровательной островитянки не предполагал рождения ребенка. Тем не менее Ирвинг появился на свет. А когда он остался без мамы, ее подруги и соседи сообщили о мальчике-сюрпризе отцу. Без особой надежды. Только потому, что это было последней просьбой мамы Ирвинга, которая хранила контакты любимого итальянца и свято верила, что он примет мальчика, так похожего на него. И отец удивил окружающих, приехав за сыном. Кто-то другой, не Ирвинг, счел бы свое детство несчастным. Так рано лишиться матери. Жить в семье отца на птичьих правах. У женщины, для которой сам его вид напоминал об измене мужа. Быть незаконным сыном рядом с родными любимчиками-детьми. Но Ирвинг считал, что его отец, сейчас уже покойный, был на редкость порядочным человеком. Признал ребенка, о существовании которого не подозревал все эти годы, принял его в семью, смог как-то объяснить все жене. Скупой на общение с девочками, он проводил достаточно времени в выходные с обоими сыновьями. Готовить ли дома пиццу или выезжать на пикник, рыбачить ли ранним утром, прямо на причале Бруклина, или заниматься в спортзале  — везде отец был со своими мальчиками. Да и жена его, хоть не могла дать материнской любви, делала все, чтобы ребенок стал частью семьи и внешне никак не выделяла Ирвинга среди других детей. Она честно и спокойно разбиралась в их спорах, делила все на четверых — от обновок и подарков до поцелуев в лоб на ночь. Она хвалила и ругала тех, кто заслуживал, не делая скидки на возраст, не деля на своих и чужих. Отец и мачеха обошлись с Ирвингом справедливо. И он это помнил. Правда, оставались размышления о законных и незаконных детях, дразнилки сестер и соседских детей. — Да какая разница: законный, нет, все мы дети Божьи, — утешала итальнская бабушка. И эта мысль привела Ирвинга в костел — и задержала там намного дольше, чем брата и сестер, чем большинство детей того времени. — Ты, правда, был алтарником и мальчиком из хора? — удивляется Тай. — Да, я звонил в колокольчик и зажигал свечи, выносил всякую золоченую утварь и подавал хлеб с вином перед мессой, — Ирвинг улыбается, и его лоб морщится. — Носил все эти белые одеяния с кружавчиками, которые полагаются церковным мальчикам, — добавляет он, подмигивая. В костеле даже дева Мария с ребенком напоминала о маме. Так много привычного, но рай здесь совсем другой. Чтобы попасть в него, надо все делать абсолютно правильно. Надо любить и верить. Надо бороться со злом и быть на стороне добра. — Знаешь, я был крайне набожным ребенком. И очень хотел понравиться отцу Джузеппе. — Он что же… он развратил тебя? — Тайрелл по-детски прикрывает рот ладонью. Ирвинг хохочет: — Ага. Ну да. Скорее уж это я развратил его…