Развенчанные боги

— Ты не понял, — говорит Ирвинг, посмеиваясь, когда ему открывают дверь. — Мы играем в прятки с Леоном, а не друг с другом. Тайрелл ошалело смотрит на него и не хочет впускать, но фиксер отодвигает его и входит в номер отеля. — Как ты меня нашел? — Тоже мне проблема… Думал, переедешь на другой конец города — и затеряешься? Тай измученно опускается на кровать. Он знает, что выглядит еще более больным, чем вчера, и его это смущает. — Но зачем? — растерянно спрашивает он. — Тебе надо было уехать. Оставаться опасно. Зачем ты тратил время? Я думал, ты умнее. Ирвинг присаживается перед ним на корточки и заглядывает в глаза. — Мы уедем только вдвоем. Понятно? — Не могу… — Тайрелл устало закрывает лицо ладонями. — Я так устал… У меня все болит. Еле добрался сюда. Я подвел нас. Я приношу всем только беду… Ирвинг кладет руку ему на лоб: — Эй, да ты горишь… Принимал жаропонижающее? — Что? — Тай смотрит мутным взглядом. — Нас вот-вот убьют… К чему это все… Ирвинг уже читает названия таблеток, лежащих на столе. — Ага. Это не то. Я — в аптеку. Я найду тебя на том же месте, где оставил? Тай, завязывай с этими побегами, не усложняй нам жизнь, лады? — Нет! — кричит из последних сил Тайрелл. — Убирайся! Мне не нужна нянька! Иди на хер со своей жалостью! — Ага, — насмешливо говорит Ирвинг, и по его лицу видно, что сказанное ничего не меняет. — Я ухожу от тебя. Понятно? Не люблю тебя вообще… Все кончено. — Ага, — Ирвинг проводит рукой по мокрому лбу больного Тая. — Ты старый для меня. И скучный. И… и… злой… — Ага, — говорит Ирвинг. — Не напрягайся, ложись. Потом все расскажешь. Сейчас важнее, что это ты подцепил такое? Где болит? У Тайрелла болит практически везде. Больше всего — где-то глубоко внутри, в какой-то дыре, на месте которой должно быть сердце. Он дает уложить себя в кровать и жалобно спрашивает: — Ну, почему? Почему ты не уходишь? Все уходят… Все равно все испорчено… тебе противно будет… не сейчас, так потом… Не смотри на меня такого… пожалуйста… — Я не смотрю, не смотрю, — успокаивает Ирвинг. — Спрячься. — он в шутку прикрывает его с головой одеялом. — Что я — не болел никогда, что ли? Что тут противного? Просто жизнь. Где ты этих замашек набрался, не понимаю… Все люди живые, болеют, сыпью покрываются, поносят… Даже миллионеры и суперзвезды. Даже падре. Тайрелл под одеялом проваливается в болезненный сон. Он не замечает, когда Ирвинг уходит, возвращается. Он плохо осознает происходящее, когда фиксер вливает в него какую-то микстуру, дает сока… Ему холодно, знобит, снится, что он во льдах. И неосознанно Тай хватается за теплые руки Ирвинга, жмется к его ладоням — и так и засыпает. Когда он приходит в себя, прошло уже полдня. Ирвинг никуда не делся. Темная армия не заявилась. — Ирвинг, ты же разумный человек, — он принимается опять уговаривать. — Тебе надо ехать. Я проваляюсь непонятно сколько. С каждой минутой опасность увеличивается. Я тебе только мешаю. — Не переживай, — весомо говорит Ирвинг. — Я позабочусь и о себе, и о тебе, если они заявятся. — Как?! Их же много. Они окружают… — Не паникуй раньше времени. Всегда есть возможность договориться. Если же нет, можно отбиться от крайних и увернуться. Вот лучше поешь, давай. Восстанавливай силы. Тайрелл пытается, но его все еще тошнит. В итоге приходится бесславно бежать в туалет, чтобы избавиться от съеденного. И это еще хорошо, что успел. Неотступный взгляд Ирвинга, который вроде как решает сканворд, начинает подбешивать. Когда фиксер пытается расспрашивать о здоровье, Тай вообще больше не отвечает. Он надеется, что Ирвинг выйдет куда-то, хотя бы погулять. Но тут же вспоминает, что шататься по городу сейчас опасно. Совершенно неожиданно для Тайрелла Ирвинг присаживается на его кровати и бесцеремонно начинает трогать его живот. — Где болит? Здесь или выше? Аппендицит тебе вырезали? Пальцы, указующие, вжимающиеся в какие-то точки, начинают просто поглаживать, мять, массировать под ребрами и ниже. Вторая рука Ирвинг крепко придерживает его. В этом совершенно нет ничего сексуального. Это другое. На Тая накатывают ощущения беспомощности, стыда, расслабления и детского блаженства. Все вместе, все сразу. Какая-то общая животная память: доверчиво открыть самое уязвимое место. И вместо боли покорно принимать удовольствие. Сбросив оцепенение, Тайрелл пытается возмутиться, выворачивается, бормочет вперемешку американские и шведские ругательства. — Да иди же сюда, — ворчит Ирвинг. — Не дергайся. Ты-то злишься, зайчонок, а вот телу твоему нравится, я же чувствую… Да? Что ж ты такой гордый-то у меня, где тебя растили… в королевской семье, что ли… — На ферме, — напоминает Тай, и его губы вдруг начинают дрожать. — Они ушли… бросили бы… они всегда меня бросали… Ирвинг смотрит тепло, понимающе, заботливо. И Тайрелл, позабыв все на свете, начинает взахлеб рассказывать правду о детстве — впервые в жизни. О темных ночах, когда его оставляли одного, о пощечинах и холоде в глазах матери, о понуро предававшем его неудачнике отце, о мюлингах, которых не принято жалеть. Он рассказывает, стараясь сдерживаться, стараясь говорить хоть немного по-мужски, но сам чувствует, как то и дело прорывается обиженный мальчишка. Тай спешит, давится словами. В какой-то момент он обнаруживает, что бубнит, отвернувшись, уткнувшись в стену. В другой момент так же неожиданно обнаруживает, что сам утыкается лицом в ладонь Ирвинга. Ему кажется, что фиксер все равно все слышит. Тот слушает вдумчиво, серьезно, спокойно, без противной жалости на лице. Тай говорит — с облегчением и с долей обреченности, будто история о том, как его бросали, объяснит, что именно так с ним и надо поступать. Ни ждать, ни спасать, ни возвращаться. Призраки не хнычут, у них не болят животы, им неведом страх. У них синие-синие глаза, словно льдины. Их сердца холодны, как окровавленный снег. — Почему ты не включал свет, когда они уходили? — спрашивает Ирвинг. — Потому что в темноте мне мерещились монстры, — объясняет Тай. — Но монстры — лучше, чем пустота. В темноте я не видел, что я один. Спокойное лицо Ирвинга впервые за рассказ хмурится. Он сжимает и разжимает кулаки. — Если бы я был твоим отцом, я бы послал на хер жену, остался дома, включил мультики и держал тебя на руках, пока тебе не стало бы легче, — медленно говорит фиксер. — Ты не заслуживал такого отношения. Уверен, ты был прекрасным малышом. — Забудь, — шепчет Тай. — Это все не так важно… — Важно. Слушай меня. Твои родители просто не умели о тебе позаботиться. Это не твоя проблема. Верни им это. Они не смогли показать тебе, какой ты особенный. Но ты особенный, любимый, неповторимый — и ничего не надо делать, чтобы это доказывать. Это просто есть. Я не уйду без тебя, Тай, потому что не смогу без тебя. Для меня утренний чай вкуснее и дождь по окну барабанит звонче, просто потому что ты рядом. Если тебя пристрелят, ничего уже не будет иметь значение… Лучше вдвоем отбиваться от китайских чертей, чем спасаться одному. — Зря я рассказал, — смущается Тайрелл, пытаясь хоть немного вернуться к образу блестящего парня. — Это просто детство… все забыто… Теперь будешь смотреть на меня сверху вниз… — Глупыш, — ласково улыбается Ирвинг. — А то у меня своих болячек в голове нет? Нельзя забывать, нельзя, мой хороший. Детство — не где-то там, а внутри. Внутри каждого мужика живет мальчик. И если тебя что-то ранило в детстве, он сделает все возможное, чтобы напомнить тебе об этом. Ты и сам не заметишь, как раз за разом будешь толкать людей к тому, чтобы они бросали тебя. Потому что тот малыш внутри — все еще нелюбимый и брошенный. И он заставит о нем вспомнить. Тайрелл утыкается лицом в подушку. — Вот только, знаешь что? — продолжает упрямо Ирвинг. — Он больше не заперт в темном доме. Понимаешь? Теперь он мой, драгоценный, обласканный, и ему не будет так страшно… любой вскрик, вздох — и я примчусь, я буду рядом. Даже закопанного в снега младенца можно отогреть, выходить, если не поздно. Фиксер я или не фиксер, в конце концов?! Я решаю любые проблемы… Тай не выдерживает и рвется к нему в объятия. Он хаотично, горячо, судорожно покрывает поцелуями Ирвинга — шею, грудь, щеку, почти не понимая, что делает. — Только не уходи… не уходи… я всегда буду твоим… я буду верен тебе, что бы ни случилось… — Думаешь, я смогу отказаться от такого зайчонка? — смеется Ирвинг. — Да ни за что! Мне нужны эти голубые глазищи, эти упрямо закушенные губы, твой гонор, твои золотые мозги, твоя ласковость, даже капризы и психи. Мне все это надо, заверните две порции, пожалуйста. Тай, как ни странно, начинает возбуждаться. Он думает, что затащит сейчас фиксера в постель, если тот не боится заразиться. Тайрелл хочет впечататься в его кожу, кости, вжаться, втиснуться, втрахаться. И никогда-никогда не терять. На этой счастливой мысли он засыпает, потому что на самом деле совершенно ослабел, переживания отняли слишком много сил. То ли через полчаса, то ли через день его опять тормошат, дают лекарства, кормят. Все сливается в один сладкий сон. Новый сон о заботе… И опять массируют. — Не думай ни о чем, — шепчет Ирвинг. — Ничего нет, ничего, только моя рука, от которой приятно. Сосредоточься на этом участке тепла. И больше нет ничего на свете. Тай мечется, прижимается, дрыгает ногами — ни на секунду не может расслабиться. — Спасибо, что прикасаешься ко мне, — скулит он. — Вот дурной… Сколько продолжается эта почти неприличная идиллия, Тайрелл не знает. Кажется, с момента отъезда прошли уже годы. Кажется, Темная армия больше не беспокоит их. Но ночью они оба вскакивают от того, как кто-то осторожно вскрывает дверь. Ирвинг мгновенно находит пистолет и вскидывает его, прикрывая собой Тая. Дверь медленно открывается. За ней — Леон. Его силуэт не спутать ни с кем даже в полутьме. — Опусти пушку, бро, — говорит он лениво. — Я пришел просто поговорить…