***
О Лаврентии Бесфамильном он знал всего две вещи: тот блестяще фехтует и никогда не расстаётся с острым бритвенным лезвием. Собственно, это было единственным, что их объединяло. Познакомились оба старшеклассника при довольно необычных обстоятельствах: в начале сентября Март резко перестал переодеваться в общей раздевалке после тренировок, предпочитая либо делать это в туалете, либо после того, как все уйдут. Причину столь странного поведения не мог понять никто, включая двух закадычных приятелей парня — Игоря и Илью. Те на первых порах подкалывали товарища, ненавязчиво пытались выпытать в чём дело, но, так и не добившись ничего, оставили его в покое, не подозревая, что причины для странного поведения у Кальниченко имелись весьма веские. Тем сентябрьским вечером Март специально задержался в зале, дождался пока все разойдутся и только после этого проскользнул в раздевалку. Помещение пустовало и парень, облегчённо вздохнув, с большим удовольствием стянул с себя пропитавшуюся потом одежду. Как раз в этот момент он уловил за своей спиной чьи-то тихие шаги. От неожиданности юноша подскочил и едва ли не нос к носу столкнулся с Лаврентием Бесфамильным, который пополнил их ряды всего две недели назад, но уже успел доставить фехтовальщикам немало проблем: выяснилось, что по уровню мастерства он превосходит превосходит их всех, а у Марта он выиграл подряд две боевые практики, при том, что до появления Бесфамильного тот считался лучшим из лучших. Понятное дело, что после этих событий никаких тёплых чувств к сопернику Кальниченко не испытывал, но и явной неприязни тоже не было — только вполне здоровое желание превзойти и вновь завоевать первенство. Тем не менее, о какой-либо дружбе между этими двумя не могло быть и речи, но судьба распорядилась иначе. Лаврентию хватило доли секунды, чтобы понять, что к чему — испещрённые шрамами, вперемешку со свежими порезами ноги Марта говорили сами за себя и, хоть тот прикрыл их почти моментально, было уже слишком поздно. С совершенно бесстрастным выражением лица Бесфамильный обошёл соперника, открыл свой шкафчик, вытащил оттуда небольшую баночку перекиси и рулон стерильной ваты и едва ли не насильно усадил ошеломлённого Кальниченко обратно на лавочку. Следующие несколько минут, прошедшие за обработкой ран, парень сидел неподвижно, как статуя, прокручивая в голове паническую мысль о том, что теперь его секрет станет известен всем, а там недалеко и до психиатра с последующим отстранением от соревнований, если и не от самого фехтования в целом. Зная, насколько высока конкуренция и что за с виду доброжелательными улыбками товарищей по команде чаще всего скрывается злорадное «чтоб он проиграл», Март не сомневался в том, что его участь теперь крайне незавидна и уже приготовился придумывать оправдания, но Лаврентий опередил его. — Я никому не скажу, — тихо сказал он, убирая испачканную кровью вату. — Пусть это будет нашей общей тайной. И, как ни в чём не бывало, стянул с себя брюки. От увиденного сердце Кальниченко невольно ёкнуло: такого количества шрамов, разной длины и размеров, он не встречал ещё никогда в жизни. Вдобавок, большинство из них были довольно глубокими и делались явно с целью причинить побольше страданий. Некоторые так и вовсе выступали над светлой, покрытой редкими рыжими волосками кожей белыми бугорками. — Видишь — я такой же, как и ты, только причины делать это у нас, скорее всего, разные, — Бесфамильный достал из шкафчика заграничные джинсы с дырками на коленях — их ему подарила приёмная мать на прошедший день рождения, и натянул на ноги, моментально скрыв под тканью следы от ран. — Мне нет никакого смысла тебя закладывать, Март, — парень ободряюще похлопал соперника по плечу. — В конце концов, даже если бы я сам этим делом не занимался, я бы тебя понял и всё равно молчал. С тех пор они задерживались после тренировок вдвоём. Как вскоре выяснилось, Лаврентий всегда имел при себе лезвие и однажды даже не постеснялся порезаться прямиком в опустевшей раздевалке. Правда, ограничилось всё всего несколькими скромными царапинами и небольшой потасовкой — вовремя появившемуся Кальниченко пришлось силой отбирать орудие самоповреждения. Никто из них никогда не спрашивал другого о причинах его поведения, хотя, вероятно, в глубине души, им обоим хотелось бы это знать. Они не общались за пределами тренировочного зала, да и в его пределах обменивались лишь стандартными фразами и изредка вместе шли домой молча. Шпаги и лезвия — вот что связывало между собой двух совершенно разных людей до той злополучной ночи.***
С первого взгляда на Лаврентия Март понял, что случилось нечто нехорошее, так как незванный гость выглядел, мягко говоря, не очень: из разбитой губы всё ещё сочилась кровь, в то время как на щеке, в аккурат под правым голубым глазом красовалась внушительных размеров ссадина. Рыжие кудрявые волосы, доходившие Бесфамильному до плеч сбились в неряшливые колтуны, слиплись от грязи и крови, а местами были и вовсе вырваны. — Что произошло? — спросил Кальниченко, чью сонливость и раздражение словно рукой сняло. — Ничего… неважно, — тяжело дыша, словно пробежал кросс, выдохнул ночной визитёр. — Простой дай мне аптечку. И полотенце. Я потом всё расскажу. Обещаю. Только, пожалуйста, не звони ни в милицию, ни в Скорую, ты понял? — Лаврентий смотрел на сына профессора с такой мольбой во взгляде, что тот лишь коротко кивнул в ответ. — Иди в ванную, я сейчас всё принесу, — стараясь скрыть волнение в голосе, сказал Март, направляясь в отцовскую команту. Копаясь в платяном шкафу в поисках банного халата, парень услышал как полилась вода. Аптечку он обнаружил значительно быстрее, после чего деликатно постучался в дверь ванной. — Открыто, заходи, — услышав это, Кальниченко проскользнул в тесное помещение санузла и повесив халат на крючок, поставил коробку с медикаментами на крышку унитаза, после чего поспешил удалиться. — Если что, я рядом, — на всякий случай сообщил юноша, расположившись в коридоре, недалеко от ванной комнаты. Чувство жуткой тревоги не покидало его. Определённо произошло нечто из ряда вон выходящее, но что именно? Скорее всего, Лаврентия избили, при том, вероятно, довольно жестоко. Логично, что душ в этой ситуации будет явно не лишним, равно как и бинты с перекисью. Вот только что если… Март дёрнулся как ошпаренный — от пришедшей на ум мысли, его сердце пропустило удар… Лаврентий стянул с себя относительно чистый и целый свитер, следом полетела майка и джинсы, покрытые пятнами грязи и крови, затем бельё. Ледяные вода немного привела его в чувство и, пусть и с натяжкой, вернула здравый рассудок. Осознание произошедшего приходило медленно, но неумолимо, отчего вдруг захотелось забиться в самый дальний и тёмный угол во вселенной и по-волчьи завыть. Завыть от ужаса и щемящей безысходности. И, конечно, от боли и стыда. «Я ничего не должен говорить матери — если она узнает, то будет чувствовать себя виноватой и обязательно отведёт к врачу, а я этого не переживу. А ещё обязательно будет милиция, разборки, снятие побоев и всех этих следов», — созерцая как по ногам струятся бледно-розовые от крови струи, думал он. «Если у Кальниченко хватит ума никого не вовлечь в это дело, я буду обязан ему по гроб жизни», — на разбитых губах появилось бледное подобие усмешки — предвестник нервно-истерического смешка, грозящего вылиться в истерику. Но истерики не случилось. Вместо этого, упорно стараясь не смотреть на себя вниз, Лаврентию удалось кое-как отмыться от грязи и запёкшейся крови, а вылезая из ванной он невольно отметил, что стены облодены точно такой же чехословацкой плиткой, что и у него дома. От этих мыслей стало немного спокойнее, но лишь до тех пор, пока не пришло время обработать полученные раны: если ссадины на теле перестали кровоточить достаточно быстро, то по ногам всё ещё упрямо струилась кровь, пачкая холодный кафель. Это откровенно пугало, заставляя задуматься о серьёзности полученных травм. Тело слушалось плохо, отдаваясь то тупой, то пронзащей насквозь болью, касаться себя было неприятно, Бесфамильный делал это так, словно столкнулся с чем-то в высшей степени омерзительным, но преодолевал себя, опасаясь истечь кровью. — Ты там в порядке? Помощь не нужна? — участливый голос Марта заставил его отвлечься от медицинских манипуляций. — Нет, всё отлично, я сейчас выйду, — нарочито бодро отозвался Лаврентий, на деле кривясь от боли и отвращения, всякий раз, когда приходилось касаться себя ниже пояса. Вата была вся в крови и в дело пошли бинты, когда ситуация вернулась под контроль. хорошенько вытеревшись и вздохнув с облегчением, измученный парень накинул на себя халат профессора Кальниченко, оказавшийся как минимум на два размера больше и выглянул в коридор. Март сидел у двери, словно пёс, ожидающий своего хозяина, но мгновенно поднялся. — Ты как? — тёмно-зелёные глаза смотрели на гостя с нескрываемым тревогой. — Может, всё-таки стоит вызвать милицию? Или хотя бы позвонить твоей матери? — Ни в коем случае, — Бесфамильного передёрнуло. — Если ты мне друг, то не смей даже думать об этом! «Уже друг? Так быстро? Удивительно, а ведь мы даже толком не общались», — подумал Кальниченко, но вслух этого не озвучил, а лишь жестом пригласил на кухню. — В таком случае объясни, что случилось — ты обещал, — ставя на плиту чайник, напомнил временный хозяин квартиры. Лаврентий утвердительно кивнул и осторожно присел на край ближайшей табуретки. — Только прежде, чем я тебе расскажу, знай, что тебя это может очень сильно шокировать, — предупредил он собеседника. Он ненавидел себя с самого раннего детства. С тех пор, как осознал, что отличается от других детей. «Ненастоящий» мальчик и «Неправильная» девочка, «ни рыба, ни мясо» — вот кем он был. И понимание этого с годами не ушло, а только ещё глубже закрепилось на подсознании, несмотря на то, что Елена Вячеславовна Дёмина приложила все усилия для того, чтобы её сын не чувствовал себя изгоем из-за своих генетических особенностей. Тем не менее, Лаврентий панически боялся, что кому-нибудь станет известна его тайна, которую он тщательно скрывал ото всех — настолько, что порой предпочитал не пользоваться общественными туалетами, лишь бы только не быть разоблачённым. Моясь в ванной, он никогда не смотрел вниз и избегал прикосновений к своему телу, искренне радуясь, что зеркало на стене не даёт ему возможности разглядеть себя целиком. Иногда по ночам он тихо плакал в подушку, мечтая уснуть и проснуться обычным парнем, с обычными мужскими половыми органами, а не со странной недоразвитой конструкцией, с которой он ощущал себя никем, застявшим между мальчиком и девочкой, словно муха в паутине. Ему всегда было одиноко, а наблюдения за сверстниками и разговоры с ними лишь укрепляли мысли о собственной дефектности. Порой от желания свести счёты с жизнью спасали только острые лезвия, оставляющие на коже кровоточащие порезы. Лаврентий Бесфамильный ощущал себя глубоко несчастным и бракованным, но не осмеливался даже обмолвиться об этом своей приёмной матери — видя, как она старается, пытаясь помочь ему нормально социализироваться, тщательно подбирая окружение, и обеспечивает всем необходимым, парень не хотел её расстраивать, да и в конце концов, он был уверен, что сумеет справиться с поглощающим его чувством безысходности и ненависти к себе, однако с годами ситуация только усугублялась. Обладая яркой и при том весьма симпатичной внешностью, длинноволосый юноша с разноцветными кошачьими глазами и незаурядными интеллектуальными способностями привлекал к себе многих девушек, однако в то время как многие старшеклассники уже хвастались своими любовными победами, Бесфамильный даже ни разу не целовался. Он очень боялся, что какой-нибудь девушке станет известен его самый страшный секрет и она разболтает его всей школе. Вдобавок, чем старше становился молодой человек, тем больше его пугала мысль о том, что ему не нравятся девушки и что он сам может оказаться девушкой — то есть, обладателем XX-хромосом. От этого волны отчаяния превращались в настоящий девятый вал и однажды захлестнули Лаврентия с головой — Елена Вячеславовна Дёмина обнаружила приёмного сына истекающим кровью на полу в ванной. Возвратись она с работы пятью минутами позже, спасать бы уже было некого. Тем не менее, молодого человека реанимировали, а его приёмная мать задействовала все возможные связи, дабы тот не попал в стены Павловской психиатрической больницы, а в фехтовальном клубе не случился скандал. После этого происшествия закончить выпускной класс горе-самоубийце предстояло в новой школе, а продолжать тренировки в новом коллективе. О причинах своей попытки он говорить отказывался, наврал что-то про безответную любовь к однокласснице и ни на какие вопросы больше не отвечал. За лето произошедшее стало потихоньку забываться, и в сентябре Лаврентию предстояло начать новую жизнь. И на первых порах всё обстояло прекрасно: его тепло приняли в новом классе, а среди фехтовальщиков он быстро стал лучшим, пока в начале октября не случилось самое страшное…