***
Марина Разумовская последнее время ощущала себя подавленно. Вернувшись с соревнований, на которых ей удалось встретиться с биологическим сыном, женщина чувствовала смесь глубочайшего опустошения вместе с жутким чувством вины. — Мне надо было быть сильнее, надо было противостоять Павлу, отстаивать своего ребёнка, — думая о Лаврентии, горько вздыхала она. — А теперь он меня не простит, никогда не простит. Ты бы видел, как холодно и скаким презрением он на меня смотерл. А ведь у него есть на то полное право, понимаешь? — все подробности короткого диалога с Бесфамильным Марина поведала своему второму супругу, и тот поддерживал её, как мог. — Мариш, ты ни в чём ни виновата, — убеждал он женщину. — Лаврентию надо время, чтобы хорошо всё обдумать и осознать, и когда-нибудь это обязательно случится. — Как же не виновата, если я бросила его, — сокрушалась Разумовская. — Если Лаврентий меня и простит, то явно не в этой жизни — предательство не прощается, — по щекам несчастной хлынули потоки слёз. Марина закрыла лицо руками, горестно всхлипывая, как вдруг отчётливо и внезапно, словно автоматная очередь, прозвучал телефонный звонок. Разумовская с мужем удивлённо переглянулись, предполагая, кому вдруг они могли понадобиться рано утром в выходной день, после чего последний снял трубку. — Здравствуйте, — на другом конце провода был подросток. — А можно, пожалуйста Марину? — Можно. А кто её спрашивает? — поинтересовался супруг женщины. — Это Лаврентий Бесфамильный, её сын.***
Константин Еременко, он же Костян, молча сидел на лавочке у подъезда и размеренно попивал пиво, радуясь отсутствию поблизости вездесущих бабушек или стражей правопорядка. Из головы не лез недавний разговор с сержантом Васильевым. Странное чувство тревоги не покидало парня. Подозрительная заинтересованность милиции личностью его соседа и его резкое исчезновение напрягали молодого неформала. Судя по тому, что сержант спрашивал про алиби, речь шла о чём-то криминальном, вполне возможно, что даже об убийстве. Правда, как не пытался парень выудить из внезапного собеседника хоть какие-то подробности, тот легко съезжал с темы и ничего путного так и не рассказал. Сам же Костян из-за своих откровений чувствовал себя виноватым перед Лаврентием, подозревая, что сболтнул лишнего, поэтому сразу после диалога с милиционером отправился прямиком к Елене Дёминой и рассказал ей обо всём. Та с совершенно бесстрастным лицом поблагодарила юношу, но при этом в голосе её улавливались отчётливые нотки волнения. Еременко не знал, что сразу за этим на головы как сержанта Васильева, так и капитана Власенко вместе с вышестоящим начальством, обрушилась настоящая буря — Дёмина, ранее уже требовавшая оставить её сына в покое была вне себя от ярости. Что же касается самого Костяна, то он решил самостоятельно докопаться до истины и выяснить что да как. Допив своё пиво, он неспешно побрёл в сторону фехтовального клуба — благо, таковой был лишь один на весь район, а Бесфамильный несколько раз упоминал, где фехтует. На каникулах фехтовальщиков становилось значительно меньше, однако те, кто не разъехались, как правило, изъявляли желание тренироваться и Михаил Иванович им в этом не отказывал — секция работала как обычно. Так случилось и в тот день — когда Константин Еременко добрался до здания, окна спортивного зала светились огнями, а на дорожке мелькали белые фигуры шпажистов и шпажисток. Прислонившись к стволу одного из деревьев, неформал достал сигарету и, затянувшись, принялся наблюдать за тренировкой, игнорируя забирающийся под одежду ноябрьский холод и треплющий длинные патлы ветер. Парню повезло лицезреть боевую практику, а точнее — её окончание. В ключевом поединке за первенство сошлись Богдан Сидоров и Соня Красько, однако со скрытыми за масками лицами оба казались случайному зрителю совершенно одинаковыми. Только после финального укола, засчитанного Соне, когда соперники сняли маски и пожали друг другу руки, Костян понял, кто из них есть кто. От внимательного взгляда молодого человека не укрылось то, что победительницу немногочисленные девушки встретили без особого энтузиазма, а парни сохраняли молчание. И только тренер, судя по интонации голоса, тонущего в порывах ветра и звукоизоляции, похвалил свою воспитанницу. «Судя по возрасту, эти ребята вполне могут быть ровесниками Лаврюхи. Интересно, знают ли они что-нибудь о том, что пытался выяснить вчера тот мент», — подумал Еременко и переместился к выходу, ожидая появления фехтовальщиков. Ему повезло — вскоре на улице показался Богдан, выглядящий довольно расстроенным. Посильнее натянув капюшон дешёвой куртки, юноша зашагал в противоположную от неформала сторону, однако тот быстро нагнал его. — Здорово, — поприветствовал фехтовальщика Костян. — Закурить не найдётся? — Неа, — Сидоров остановился, а собеседник тут же перешёл к делу: — Ты Лаврюху Бесфамильного часом не знаешь? — Часом знаю. А вы ему кто будете? — напрягся парень. — Тоже из милиции? — последнее было произнесено с явными нотками сомнения, учитывая внешний вид незнакомца, однако мало ли, вдруг у милиционеров сейчас прикрытие такое. — К счастью нет, — хмыкнул Еременко. — Я не мент, хвала анархии. Я сосед Бесфамильного. И меня очень напрягает, что им интересуются менты — вот и хочу выяснить, что к чему. Меня, кстати, Костяном кличут, — неформал протянул руку и шпажист, чуть помешкав, пожал её. — Меня Богдан, можешь Бодя, — представился юноша. — Что именно натворил Лаврюха — без понятия, честно, но нас всех, включая и его, допрашивали из-за очень странной смерти соклубника, которого убили обломком шпаги — в самое сердце кто-то вклолол, прикинь? — Ого, — Костяна было трудно удивить, но у Сидорова это получилось. — Очень странный способ. А за что убили хоть? — Мутный тип был, мягко говоря, — Богдан поморщился. — Доёбывался до всех без повода, поговаривают, что мелкими кражами и вымогательством промышлял вне секции, да и выгнать его хотели, ибо скатился ниже некуда, но кто-то его порешил. — А у Лаврентия с ним тёрки были? — Как и у всех примерно. Хотя Лаврентий новенький был, а Тоха Виноградов, земля ему стекловатой, новеньких особенно не любил. Впрочем, Лаврентий хоть и хороший фехтовальщик, но чел странный чутка. Хотя я с ним сильно и не общался, так что говорю лишь о своих наблюдениях. — А с этого места, пожалуйста, поподробнее, — заинтересовался Костян и вытащил сразу две сигареты: — Будешь? — Спасибо, не курю, — покачал головой Сидоров. — Что узнать хочешь? — Почему Лаврюху странным считаешь, — ответил Еременко. — Нууу, — фехтовальщик призадумался, — случались с ним пару раз какие-то непонятки: было, например, что он правой рукой фехтовал, а потом ни с того, ни с сего на левую переключался, что с правосторонней шпагой так-то весьма неудобно. Но, что интересно, он побеждал. Ещё что-то похожее на провалы в памяти за ним отмечал. А бывало, что вёл он себя так, будто… как бы это правильно объяснить-то… будто вселялось в него что-то, во! — поднял палец вверх обрадованный подходящими словами Богдан. — Вселялось? — Ну да. Вот типа был один человек, а потом ненадолго как бы другой становился, что- то такое. — Интересно-интересно, — неформал почесал немытый затылок. — Как думаешь, мог Лаврюха этого вашего Тоху грохнуть? — А хрен его знает — я уже и сам не знаю, что думать, — пожал плечами Сидоров. — Может, и мог…***
Лаврентий Бесфамильный положил трубку только тогда, когда вспомнил, что нужно будет идти на обед. Находиться рядом с Мартом ему хотелось меньше всего, но и наедине с собой было страшно — куча мыслей лезла в голову, перемежаясь со страхом брошенности и ненужности, нагоняя тоску и уныние. Колоть мишени шпагой, как это делала Марта, которая целыми днями либо тренировалась, либо пересматривала старые видеокассеты с записями различных поединков прошлых лет, желания тоже не возникало. Так что подросток оделся и вышел погулять по улицам города. Март предложил провести экскурсию, но Лаврентий отказался, пообещав, что не заблудится, после чего, прихрамывая из-за повреждённой ноги, поспешил отправиться как можно дальше от дома Кальниченко. В душе загоралось мятежное желание бросить всё и вернуться в Киев, но парень пока что сдерживал себя. Возможно, он таки сел бы на поезд тем днём, но в кармане нащупал бумажку с адресом биологической матери, что незамедлительно сделало самым важным пунктом его маршрута телефон-автомат. В любой другой ситуации молодой человек ни за что бы этого не сделал, но сейчас ему хотелось с кем-нибудь поговорить. И явно не с Мартом, Мартой или их бабушкой и не с приёмной матерью. Возможно, будь у него номер Сони, Бесфамильный позвонил бы ей, но он так и не удосужился спросить его у соклубницы, поэтому дрожащими пальцами набирал номер Марины Разумовской, надеясь, что этот разговор сумеет хоть как-то отвлечь его от тягучей реальности. — Ла-Лаврентий? — только и смогла выговорить шокированная Марина, только взяв трубку. — Ага, — произнёс в ответ юноша. Несколько секунд в воздухе висела тягучая тишина, после чего Разумовская заговорила. Она плакала, не стесняясь и сковзь слёзы рассказывала о том, что ей пришлось пережить. Говорила о том, почему ей пришлось оставить сына в детдоме и почему все эти годы она не выходила на связь. — Прости меня, прости, — после каждой фразы бормотала женщина, вслушиваясь в молчание на другом конце провода. Бесфамильный молчал. Но молчал не потому, чо ему нечего было сказать, а скорее наоборот — он накапливал сказанное. И тщательно обдумывал все свои мысли. В тот раз он рассказал ей многое. Не всё, далеко не всё, хотя и чувствовал, что хочет. Рассказал об усыновлении и отношениях с Дёминой, рассказал о фехтовании и своих успехах, рассказал о том, как все эти годы ненавидел своё тело и страдал из-за этого, даже вскользь упомянул причину, по которой перевёлся из старой школы и ушёл из прежнего клуба. Рассказал о том, как попал в больницу по вине Гали Погребняк, как сбежал из дома, украв деньги, как конфликтовал с Антоном Виноградовым, как подружился с Соней Красько и двойняшками Кальниченко. Но стоило только Лаврентию упомянуть Марта, как земля уходила из-под ног, а слова сами застывали на языке. Тоже самое касалось Яна, особенностей Сони и произошедшего с Виноградовым — подросток понимал, что хочет рассказать всё, до единой детали, поделиться всем, ведь с Дёминой ему так и не удалось установить родительско-детских отношений, но не мог. Пока не мог. Зато под конец разговора парень пришёл к выводу, что не испытывает ни холода, ни презрения к биологической матери, как в их первую встречу и что она, зная всё о его физиологии, не считае и никогда не считал его уродом. — Я был рад тебя слышать, — неожиданно для самого себя вдруг заключил юноша под конец звонка. — Я ещё позвоню, — он положил трубку и испытал ощущение, словно избавился от некой тяжести, от значительной части гложущей изнутри пустоты. Молодой человек не был уверен, что сможет вскоре назвать Марину Разумовскую «мамой», но то, что она не чужой ему человек и уж точно не враг, знал наверняка. Стало легче, намного легче. Бесфамильный вышел из телефонной будки и впервые за долгое время вздохнул полной грудью.***
Домой Костя Еременко возвращался озадаченный и всецело погружённый в свои мысли. К его разочарованию, лифт почему-то не работал, а потому пришлось подниматься на свой этаж пешком. Там-то, на лестничной клетке, его едва не сбила с ног явно спешащая куда-то Елена Дёмина. — Ой, Константин, простите, — женщина всегда обращалась к парню крайне вежливо, никак не осуждая за внешний вид, за что тот был ей весьма благодарен. — Ничего, всё в порядке, — неформал от столкновения отделался лишь лёгким испугом, при этом не дав соседке упасть с лестницы и, пользуясь случаем, незамедлительно задал интересующий вопрос: — А что милиции надо от Лаврентия? Дёмина мгновенно помрачнела. — Они пытаются притянуть за уши самоубийство его одноклассницы и убийство его соклубника по фехтованию, — коротко ответила она. — Считают, что самоубийство на самом деле никакое не самоубийство, а самое настоящее убийство, и совершил его никто иной как мой сын, а ещё что он имеет отношение к кончине его соклубника, которому смерти не желал только ленивый, — Елена Вячеславовна поморщилась. — Я столько раз предупреждала этих обнаглевших ищеек, чтобы они оставили моего сына в покое, но они всё никак не могут угомониться — лучше бы настоящие преступления расследовали, а не пытались всё повесить на моего сына только потому, что не такой, как его сверстники. — В смысле? — последняя фраза немного насторожила Костяна. — Ну, — Дёмина замялась, видимо, жалея о сказанном, — я имела в виду необычную внешность и характер Лаврентия, — то звучало весьма убедительно, но сосед обкомовской дамы ощутил, что от него явно что-то скрывают. — А, ну это да, — сделал вид, что поверил, парень. — Пахнет милицейским произволом. — А это он и есть, самый настоящий, — гневно сверкнула глазами Елена Вячславовна. — Ну ничего, сегодня я с ними разберусь окончательно. Хорошего вечера, Константин, — женщина поспешила вниз, яростно цокая каблуками. — Хорошего вечера, — проводил её задумчивым взглядом Еременко, после чего направился в свою квартиру.***
Облегчение от разговора с Мариной оказалось недолгим — после обеда Лаврентия вновь накрыло внутренними переживаниями, о которых он так и не смог рассказать биологической матери. Они душили его, наступали на горло и рвали изнутри острыми когтями боли и страха. И единственным способом избавиться от наростающей внутри бури был разговор по душам. Честный, открытый, обо всём, как есть, о поступка. о чувствах, о мыслях. Но с кем? С кем? Бесфамильный судорожно перебирал в голове возможные варианты и в конце концов намеревался заглянуть в комнату Марты, как вдруг его осенило. Чере десять минут подросток снова был у телефонной будки. — Алло, Костян? Привет, как поживаешь? — услышав, как собеседник снял трубку, начал парень. — Лаврюха? Рад тебя слышать. Диск Марти Фридмана когда ждать? — на этом вопросе юноша ощутил как неприятно засосало под ложечкой: — Погоди, о каком диске идёт речь?