Мой акардиальный близнец и его половые проблемы

*** Владимир Как-то я предлагал Арине: давай приедем вместе к твоим родителям. Давай я твоего отчима, этого пидораса, просто убью нахуй. Вся эта муть про облегчение от прощения — утешалки для слабаков. Я предпочитаю месть. И что? Нет, нет. А что она предлагает с ним, с этим пидорасом, этим уродом, который с ней такие штуки (с её слов) вытворял, сделать? Беседу, блять, провести? Так нет, нет, не лезь, не смей. Я уже не уверен, что она не пиздела. Она могла. Выльет на меня ушат говна про свою родню, поплачет, а потом с песнями идёт чемоданы собирать, в гости к ним едет. Пиздец. Ебанутая баба была Арина. Но из таких, кого очень трудно забыть. Помню, как мне её подружка в вк переслала сообщения с фоткой порезанных рук и очередной её бессвязной простыней. Приезжай, плохо без тебя, подыхаю без тебя. Ну и подохни. Ответил, что не питаю никакой жалости к псевдосуицидникам, и закрыл диалог. Я уже говорил, как отношусь к слабакам. Но сердце заходилось, как у деда-пердеда: а что, если всё серьёзно? Больше всего на свете хотелось приехать и навтыкать этой суке по самые сиськи за такие шуточки и провокации. И за сам факт того, что эта пизда вздумала со мной играться. Приехал: кинулась на меня с ножом и окровавленными руками. Растрёпанная, как ведьма. — Вот что ты сделал! Это ты со мной сделал! Ты! Всь! — хуйнула себе поперёк предплечья. Сгустки крови поползли на пол. И брызги на стене осели. Вот такая же ёбнутая шалава в своё время пропорола Илье щёку полуигрушечным копеечным ножиком. И преподала ему тем самым пару ценных уроков: 1. Забрало шлема никто ни при каких обстоятельствах не поднимает (даже если плохо слышно, если лоб чешется, если голове жарко). 2. Ни пола, ни возраста у врага нет. 3. Есть «мы» и есть «шваль». Со швалью не беседуют, её нельзя уважать или жалеть, её даже «бить» нельзя: только пиздить, не быть вафлей, пиздить, пиздить, сука. Уж в этом мы все не лузеры. Хотя до Санька даже мне далеко. Он может хуячить людскую кашу дубинкой чуть ли не минут десять без остановки. Шрам у Ильи, кстати, остался прикольный — почти круглый. Как будто его укусила не в меру страстная партнёрша. Были такие конфеты (вроде и сейчас есть) «Укус женщины». Мы с Тимохой ему пару раз подкидывали такие вот, а он бесился пиздец. Потом от квазимодного протяжного нытья в духе «мой тяжкий крест — уродства вечная печать» дорос до установки про шрамы, которые украшают мужчин, и забил. Ну, так о чём я… Арина всё тянула ко мне свои изрезанные руки и орала: «ВИДИШЬ?! ЭТО ВСЁ ИЗ-ЗА ТЕБЯ!!!». Долго потом эта хуйня перед глазами стояла. Вот и кому она хуже сделала, если так подумать? Женщины в своём устремлении отомстить бывают гениальными и тупорылыми одновременно. Это как Оля в отместку назвала меня скорострелом при Вике, получив закономерное: «А ты откуда знаешь? Ты что… спала с моим парнем?» Как гениально, и как тупо. Такие себе детишки, короче, которые иногда имеют тебя по-взрослому. *** Максим Мне не даёт покоя тревожный сон. В нём барабанные перепонки лопались от чудовищной механизированной какофонии — будто кто-то изуродовал до неузнаваемости произведения Курёхина и пытался исполнить получившееся на сломанном пианино. Передо мной выстроилась шеренга деревянных фигурок, — они долго раскачивались с надсадным скрипом, прежде чем безжизненно рухнуть друг на друга. — Бзи-зи-зи-зи-зи, — мерное жужжание заполонило то место, где я находился. Не смогу, пожалуй, детально его описать — многие моменты вылетели из головы. Дальше… я узрел Кремль. Красивый, яркий, из лакированного дерева, пахнущий «Мaroussia» от Славы Зайцева. И вот он пошатнулся, как дерево с обрубленными корнями, загудел роем рассерженных ос, грозя упасть и похоронить меня под собой. — Ты чё, дебил?! — обращается ко мне один из "космонавтов"-омоновцев в полной экипировке (они жутко напоминают мне деревянных солдат Урфина Джюса). — Уёбывай отсюда! Еблан! Владимир Лягин? Я могу только гадать, потому что лицо сквозь забрало, залепленное куском пищевой плёнки, разглядеть не представляется возможным никому. Кремль, наконец, поднялся на изогнутые, но толстенькие ножки в смешных башмачках и принялся плясать. — Уходи! — кричит Владимир. — Уходи, пожалуйста! Я улавливаю в его голосе нотки искреннего беспокойства и против воли чувствую болезненный укол нежности. Жестом прошу его поднять забрало шлема. — Нет. Уходи. Здесь опасно. Фигурки продолжают плясать дикий танец, заваливаются друг на друга, кружатся, подпрыгивают, словно ими управляет невидимый безумный кукловод. — Ты чё, под наркотой?! — спрашивает второй «космонавт». — Да хуй с ним, пусть идёт, — с напускным безразличием отвечает ему Владимир. Я слышу нежное пение. Прекрасный голос, напоминающий мне о матери — и почему-то об Ирландии. Вернее, об опыте с ЛСД, приобретённом там. Как жаль, что я не могу разобрать слов. Это поёт на английском языке колесо одного из автомобилей. Песню подхватывают оконные рамы. Всё вокруг меня поёт.