Мой акардиальный близнец и его половые проблемы

Максим — Это ОМОН… ОМОН идёт! — доносится до моих ушей женский крик. — Мусора! — вторит ему кто-то. — ОМОН идёт! Да, это действительно были они. Меня словно пригвоздило к земле. Я замираю мраморным изваянием и молча наблюдаю за их приближением, медленным, неотвратимым и надрывно-неизбежным, как движение тектонических плит. Тускло блестели забрала шлемов и наплечники этой живой стены, рассекающей толпу, как волнорез, а я продолжал стоять, беспомощно вертя головой, скользя взглядом по каждому из этих солдатиков Урфина Джюса в тщетных попытках разглядеть знакомые… лица? Части лиц, не скрытые под масками? Глаза? Хоть что-то? Тут же по площади разнёсся многоголосый, переливчатый визг. — Батюшку не т… — Не трогайте! — Отпустите женщину! — Не трогайте меня, я журналист! Вы права не имеете меня трогать! Высокий женский крик перерастал в бесполый, всеобщий, хаотичный, меняющий тональности. Всё пространство вокруг меня заняла сплошная куча мала: кого-то винтили, кого-то толкали, кто-то кидался на амбразуру, отбиваясь от омоновцев. — Вы в какой стране живёте! — надрывалась кудрявая пожилая женщина в шёлковом шарфе. — Вы в какой стране живёте, уроды?! — Палатку разбирают… — Просто ужас… Я слышу звук электрошокера! Я тоже его слышу. Трудно с чем-то перепутать это зловещее потрескивание. Стройная темноволосая девушка, выставляющая перед собой телефон, аки щит, металась передо мной, повторяя, как заведённая, всё ту же фразу про электрошокер. — Отпустите его! Не смейте бить! — она бросилась к группке омоновцев, тащивших по мокрому асфальту отчаянно сопротивлявшегося мужчину. Наперерез ей неслась хрупкая блондинка в розовой куртке, повторяя заветное: «Не смейте бить!». — Отойди, бля! — рявкнул один из омоновцев и взрезал воздух дубинкой, остановив карающее спецсредство в десяти сантиметрах от белокурой женской головы. — Я щас отойду, сука! — прокричала девушка и ударила его сумкой, но тут же была оттеснена подоспевшим его товарищем. — Ты щас ляжешь! — Отошли! — более спокойно, даже как-то механически, потребовал его коллега. — Отходим, отходим, отходим! За вторым замахом сумочки последовал полновесный удар поперёк спины, и девушка, истошно крича, рухнула на землю. — Отходим, — монотонно твердил ударивший. — Я сказал «отходим»! — Отошли! — рычит более эмоциональный его товарищ. — А ну, бля! И чудо: я узнаю их. Даже по тем частям лиц, которые открыты для моего взгляда. — Отходим! — ещё один удар, мужской вскрик. Русые пушистые брови, светлые ресницы, голубые глаза, — Александр Симченко. — Быстро, блядь! Хищный разрез карих глаз, чёрные брови, маленькая горбинка на тонкой переносице, — Николай Тимофеев. Вот они, твои друзья. — …Фашисты ёбаные! Фашисты ёбаные! — скандирует кто-то. — Вы чё делаете?! Вы вообще люди, нет?! — вопрошает мужчина в футболке с питбулем, распластавшийся на земле. Симченко молча заносит над ним электрошокер при каждой его попытке привстать. — …Не трогайте людей! — …Уроды! Позор! Позор! Меня бьёт крупная дрожь. Ноги, подламываясь, сами несут меня дальше, вглубь толпы, в самый эпицентр событий, с каждой секундой всё больше и больше распаляя этот озорной, смешливый страх, так похожий на сексуальное возбуждение. Я так долго Тебя искал. Неужели не найду сейчас? *** Владимир — Отпустите его! — надрывается ёбнутая шлюха, тыча Саньку в лицо камеру телефона. Сейчас каждый лох с телефоном мнит себя, блять, охуенным журналистом. Ага. Сейчас отпустим. Догоним и ещё раз отпустим. Раз уж Её Высочество приказало. — Отпустите его! — не унимается эта манда. Когда-нибудь она доебёт даже Санька, а это сделать не так-то просто. Недаром у него погоняло «Космос» ещё со старых, беркутовских времён. Он его заслужил за привычку периодически улетать в иные измерения и тупить с каменным лицом; с тем же покерфейсом сносить оскорбления и тычки; ну и умение лихо обращаться со спецсредствами — в три секунды кому угодно резиновой палкой жопу распишет под космическую синеву, блять. Эти протестуны вообще не думают головой, как и очень большая часть людей. Единственный способ послать сообщение в их тупые бошки — через сильные болевые ощущения, другого языка эти уёбища не понимают. Что и доказывает журнашлюха, упорно продолжающая лезть под руку. Повезло тебе, дамочка, что ты взялась выёбываться на Санька, а не на меня или Тимоху. — Женщину… женщину забирают! Не трогайте! Не трогайте женщину! Ну, всё, пиздец! Женщину забирают! Видимо, из-за наличия пизды между ног человек получает какую-то особую неприкосновенность типа депутатской и полный карт-бланш творить всё, что захочет. Вопли журнашлюхи становятся менее настойчивыми. Видимо, частью своего убогого мозга эта подзалупная перхоть понимает, что её нихуя никто не слушает, но никак не может удержать воду в жопе и всё равно активно выражает свою очень важную гражданскую позицию. В её голосе столько же участия, сколько в моём, ебать. Не удивлюсь, если ей так же похуй на этих дебилов, которые тут опиздюливаются. Это норма. Всем обычно похуй. Гораздо более убого выглядит, когда обмудки это отрицают и пытаются изображать какую-то эмпатию, которой у них нет. — Отпустите её! Да, услышали и сразу же отпустили. Не дождёшься, сука. *** Максим — …Отпустите, я журналист, не трогайте меня! Отпустите! Уберите руки! — …Просто молодцы! — саркастически проговаривает та же самая отважная журналистка. — Герои России! Спасибо за то, как вы нас защищаете! — …Вы чё дела-а-А-А-А-А…!!! — …Человек без сознания! Человек без сознания, отпустите его! Отдайте его в скорую! Отпустите, слышите?! Отпустите?! Посмотрите, что они делают! — …Вас мать рожала для чего?! — …Хорошая у вас работа, людей убивать! Отпустите! ОТПУСТИТЕ МЕНЯ, БЛЯДЬ!!! ПОМОГИТЕ!!! СНИМАЙТЕ ЭТО, СНИМАЙТЕ!!! — …Это ужасно… там женщина… Едва переставляя ватные, непослушные ноги, иду на этот хнычущий стон, ранящий меня в самое сердце. — Вам плохо стало? Что случилось? Вас толкнули? — склоняюсь над сидящей в грязи женщиной. Она мерно раскачивается, обхватив голову руками. — Вам нужна помощь? — Нам всем нужна, — грустно резюмирует женщина, утирая глаза подушечкой большого пальца. — Нам всем нужна, мальчик. — Уйдите! Тут женщине плохо, уйдите! — Обыкновенная истерика, — огрызнулся сквозь забрало шлема «космонавт». — Отойдите, прекратите провокации. — Как же вам всем промыли мозги, — кричит девушка с розовым шиньоном, — если вы реально думаете, что мы здесь все провокаторы! — Это вам промыли! — вяло отбрехивается другой «космонавт», продолжая теснить людей в сторону от площади. — …Посмотрите, а, что творят… — …Фашисты! — …Уроды, не трогайте, отпустите! *** Владимир — …Эй! Космос! Я Земля, как слышно меня? Как там на орбите? Земля вызывает! — щёлкаю пальцами перед носом у Санька, в очередной раз оправдавшего свою кликуху, «зависнув» на пару минут. — А? — он беспомощно, как собака, не вкуривающая смысл того, что говорит человек, тряхнул башкой. — Я спрашиваю, пойдёшь с нами на гиг? — Чё за гиг? — он быстро моргает, будто только продрал глаза. — Пошлая Молли, — зевает Тимоха. — Там самое оно тёлок снимать. Какая-то жирная корова сидит задницей в луже и подвывает. А рядом с ней… не может быть. Только не он. — Нахуй Молли, — бескомпромиссно заявляет Санёк. — Да лучше на МУККУ пойдём… — соглашается с ним Илья. *** — …Вы продали свои души! Продали! За копейки! Народ свой продали! За что у вас прадед воевал, подонки?! — Да я журналист! Не трогайте меня! Иду, вот… тычу корочкой безостановочно… этим бездушным лицам… в масках… от кого прячетесь-то? — …Позорники! Задыхающуюся женщину забирают врачи скорой помощи. Я же направляюсь прямиком к автозакам, чувствуя, что сердце сию секунду готово не то лопнуть, не то выскочить из груди, проломив пологие дуги рёбер. -… да лучше на МУККУ пойдём, там точно много будет молоденьких кисок… — …разработаем какую-нибудь евро-розетку… Слышу их довольный гогот. — …снюхать дорожку мефа с писечки красивой малолетки… -… аха-ха-ха, бля, пацаны, какие мы мерзкие… Это уж точно. Снова смех. Дверь автозака вздрагивает от глухих ударов изнутри. — Э! Тихо там! — Выпустите, человеку плохо! — Ага, щас, — фыркнул омоновец и продолжил прерванный разговор. — Выпустите! Идиоты, тут человеку плохо! Выпустите, пожалуйста! — не сдаётся голос. — Ты это! За базаром-то следи, нахуй! — прикрикнул на него Тимофеев. Да, это точно был он. — Выпустите, мне в туалет надо! — Ну… может, не врёт? — с сомнением спрашивает у товарищей Илья. (Да, это он — зеленоватые глаза, светлые брови дугой.) — Похуй, — меланхолично отзывается Симченко. — Вообще похуй, — вторит ему Тимофеев. — Запомни, бля, друг, этим пидорам никакой веры. Мы о чём с тобой столько раз разговаривали, а? — Ну да, — без особых переживаний соглашается с ним Илья. — Герои России! — подходит к ним всё та же журналистка. — Спасибо вам огромное за то, что вы защищаете закон и порядок! Спасибо вам за всё, вы лучшие! — Ну мы такие, да, — с презрением бросает ей… Лягин. Синие глаза, пушистые чёрные ресницы, вечно нахмуренные брови. Нашёл. Я пытаюсь различить их по телосложению. Тимофеев самый жилистый и сухощавый, и, к тому же, ниже всех ростом. Илья очень высок и за счёт этого не кажется таким мясистым, как Симченко и Лягин. Симченко вообще, на самом-то деле, имеет внешний облик классического персонажа а-ля «добрый здоровяк». Но внешность, как известно, обманчива. А вот Лягин… Я пытаюсь задушить в себе рвущийся наружу, искажающий моё мировосприятие порыв, но напрасно, — я продолжаю взглядом умалишённого пялиться на его красивые, сильные бёдра под формой. — Алё… да блин, зай, я же тебе говорил, что могу задержаться… да… — Тимофеев, чё у тебя с голосом? — недовольно осведомился голос из динамика. — Ты там опять обдолбался, что ли? Учти, я тебя знаю… — Да зай! Я могу кому-нибудь из ребят трубку дать, ну, на работе я! Ага… да… Юльке трубку? Хорошо, хорошо, поговорю. Привет, солнышко… Ага… Конечно, папа скоро приедет. Всё-всё, давай, не могу говорить. Людей вокруг становилось больше. — Что они нарушили?! Куда вы их везёте?! В какое отделение?! — Вы зачем меня трогаете? Я вас трогала?! — Девушка, прекратите провоцировать сотрудников, — скучающе тянет Илья. — Провоцировать?! Кто вас провоцирует?! — У вас лица не видно, у вас видно только глаза! С кем я разговариваю? Представьтесь! — Я не обязан вам представляться. — Ах, не обязаны?! — Отойдите, — вклинивается Симченко. — …Давай её туда вместе с её микрофоном ёбаным! В машину её! — Отпустите, не трогайте! Посмотрите, как грубо, как чудовищно разговаривают с людьми… — Всё, им дана команда… дана команда уезжать… у них пришёл сигнал «по машинам»… Я остаюсь в полном непонимании, почему буря миновала. Почему карающая длань закона не снесла мне голову. Почему солдатики Урфина Джюса, которые были так близко, меня не убили к чёртовой матери на этом митинге. И ещё тысячи почему, на которые никто и никогда не даст мне ответа. Смеркается. Меж облаков вдоль горизонта тянется кроваво-красная прослойка. На сердце тоскливо и противно. Я молчу, опустив голову и тупо разглядывая свои дрожащие худые ноги. *** Всё-таки не каждому доступная роскошь — работать из дома. Благодаря этой спасительной возможности я смог провести день в постели, в родной мне по воле природы позе эмбриона. Меня словно окунули в боль. Я видел её — склизкая, волокнистая, пульсирующая, как утроба матери, в тот самый миг, когда меня разлучили с братом и навсегда оставили одного. Я так слаб. Так одинок, жалок и слаб. Я мечтаю увидеть тебя и одновременно страшусь этого. Я хочу вечность целовать и вечность убивать тебя. Я не могу быть с тобой и не могу без тебя, Лягин. *** Владимир — Как там Путин? — первым делом выдаёт этот недоносок. — Охуенно, — отвечаю зло. — Пожрал, теперь спать ложится. Передать ему чё-нибудь? — Да, пожалуй, мне есть что ему сказать, — еблан криво лыбится. Видок у него ещё тот: горящие глаза, красное ебало, поджатый рот. Ну чисто поехавший учёный-долбоёб из пендосовских мультиков, который со злобным смехом синтезировал из козьего говна оружие массового поражения, и теперь капитан Пендостан или какие-нибудь другие дауны в трусах поверх колготок должны его остановить. — Ай, блять! — в башку как будто загнали горящее полено. — Вот оно: лицо силовых структур, — ёрничает недоёбыш. — Баран бьётся рогами об столб. *** Максим Он вскидывает на меня обиженный взгляд, потирая лоб. Уж для меня такой поворот событий всяко сюрпризом не был. Я специально провёл его этим путём, зная наперёд, что он врежется головой в дорожный знак. Почему я так поступил? Хотелось бы мне самому знать ответ на этот вопрос. — Я чё, знаю, куда ты меня ведёшь? — А ты привык, когда тебя ведут, как барана, а ты и не знаешь, куда? Что-то бормочет себе под нос, брюзгливо искривив рот. Дорогу к моему дому мы преодолели молча и в рекордно медленные сроки: оба, словно пытаясь отсрочить неизбежное, шли нарочито медленно, едва переставляя ноги. Ноги. Его ноги. Прекрасные, как и всё в нём. Разглядывая их, я мысленно возвращаюсь в детские годы, когда мама, ещё в пору её работы фитнес-тренером, брала меня с собой в бассейн, и я долго, с терпеливостью буддийского монаха, неподвижно восседал на мокрой деревянной лавке и наблюдал за женщинами, которые плескались в душе. Одну из них я запомнил на всю жизнь. Культуристка с развитыми мышцами, перекатывающимися под кожей с каждым её движением. Я следил взглядом за каждой капелькой воды, путешествующей по её великолепному телу античной богини. Я смотрел на неё и чувствовал, как щёки покрываются багрянцем, а сердце заходится в груди, заставляя меня хватать ртом воздух так, что мама перепугалась, приняв моё состояние за очередной приступ астмы. — Раздевайся, — слетает с моих губ, едва мы переступили порог. Он подчиняется. Выполнять приказы и команды для него куда привычнее, чем просьбы, — это я понял уже очень давно. Мы проходим в комнату, и петля ремня, зажатая в моём кулаке, медленно выскальзывает из ослабевшей руки. Я не ощущаю и тени прежней злости по отношению к нему. Переливающиеся глубокой синевой пятна ушибов, покрывающие его тело, вызывают во мне, вкупе с осознанием, что эти жуткие отметины оставил я, подобие суеверного ужаса. — Нет, — еле слышно произношу я. — Чё? — почти голый, униженный, он теперь почему-то не кажется таковым. Как мало потребовалось для того, чтобы он взял бразды правления ситуацией в свои руки. — Я… знаешь, я не хочу тебя бить. Оденься. — Я те чё, блядь, клоун? Разденься-оденься? — Володь, — я слышу свой голос будто со стороны, — успокойся. — Какой я те нахуй Володя? Ты издеваешься? От него исходит такой холод, будто внутри него образовалось арктическое ядро. Впервые я не знаю, как к нему подступиться, и это лишь усиливает панический страх. — Ты, блядь, издеваешься надо мной, ты, хуила очкастая? — Нет. — Хуй тебе в омлет, блядь! Что значит «я не хочу», олигофрен ты пиздотрахнутый? — То и значит. — А раньше хотел? — Стало быть, так. — И что же, нахуй, изменилось? Он подтянул штаны, рванул вверх молнию на куртке и подскочил ко мне в несколько быстрых, пружинистых шагов. — Решил со мной поиграть, да? — выдыхает он мне в лицо, и я вижу перед собой его дикие, озверевшие глаза. — Приключений захотел на свою тощую жопу, да, блядь? Я тебе устрою, сука, приключения. Устроить тебе приключения?! Его рука сжимает моё горло. Мускулистая, способная раздавить мне кадык и играючи переломить пополам позвоночник. Мне почему-то совсем не страшно. Я молча рассматриваю рисунок бледно-голубых вен под его кожей и улыбаюсь. — С-сука, чмошник! — Хорошо, Володь. — Слабак. Ёбаный слабак! — Да, возможно, бить людей — не совсем моя стезя. Встряхнув, как игрушку, он отшвыривает меня в сторону, и мой затылок встречается с ковром. Во рту становится солёно. Вкус соли на губах навевает мысли о нестерпимо-прекрасном безграничном океане, вид на который открывается с утёса Голова Ведьмы в ирландском графстве Голуэй. Поднявшись, когда перед глазами уже перестало рябить, я разглядел его сгорбленную фигуру на краю дивана. — Пожалел меня, может быть, блядь? А? ЖАЛКО МЕНЯ? Как бомжа ссаного, как ублюдка последнего?! Как больного?! Как прокажённого?! Может, ты ещё и любишь меня, а?! — проорал он в мою сторону, захлёбываясь воздухом и часто, яростно всхлипывая. — Урод ёбаный! Да ты посмотри на себя, убожество! К зеркалу подойди, давай, посмотри! У тебя даже не хватает духу… — Успокойся, Володь, и ложись спать, — я успокаивающе провожу ладонью по его затылку, и его лёгкие взрываются скулящими истерическими рыданиями. Я помогаю ему снять куртку. Едва ощутимо, одними подушечками пальцев, долго глажу его по спине, пока он, сжавшись, как птенец, плачет в полумраке моей комнаты. — Я жрать хочу, — наконец, хрипло требует он. — И курить. Из-за тебя я тут, блядь. Трачу время, блядь. Ну? Остервенело чавкая, он сжевал предложенный мной круассан с сыром и ветчиной из так ненавидимого им Старбакса. Крошки, как сброшенные ящерицей чешуйки, полетели вниз с его щёк и подбородка. — Есть «Сенатор» виноградный, — предложил я ему. — Похуй, — прорычал он. — Хоть со вкусом пизды! Покурить дай! Я смиренно сажусь рядом с ним и молча наблюдаю за кольцами дыма, вылетающими из его рта вместе с многочисленными производными от слов «ебать», «хуй» и «пизда». — Сука, не курил, блядь, сколько… всё ты! Всё ты, урод! Ты, блядь! И сигареты у тебя бабские! Самый ебанутый долбоёб из всех, что я, блядь, встречал, а я встречал-то дохуя, уж поверь! Ты… — Ты очень меня возбуждаешь, когда плачешь, — прерываю я его поток сознания неожиданно для самого себя. Он аж подавился дымом и закашлялся. Отодвигаю в сторону его руку, меж пальцев которой зажата тлеющая сигарета. — Я не видел ничего красивее, — касаюсь языком его мокрой солёной щеки и черчу дорожку вверх, до самого глаза. Шмыгает носом и зажмуривается. — Открой глаза, — стараюсь придать голосу как можно более злобные, «приказные» интонации. Слушается. Кончик моего языка путешествует по его ресницам, касается глазных яблок, собирая бесценные солёные капельки. С его губ срывается тихий, жалобный стон. — Пиздец, — шелестяще прошептал Лягин. — Дай хоть докурить. — Курение вредно для здоровья, а оно тебе ещё пригодится, чтобы стоять на страже общественного порядка… А сейчас сними штаны и повернись. Он торопливо затягивается последний раз, утирая нос тыльной стороной ладони. — Жопой поворачивайся, говорю! На покрывале появляется идеальный круг, повторяющий очертания буквы О, что оживляет в памяти ассоциации с финалом ленты «История О» 75-го года. Только там главная героиня затушила окурок о руку сэра Стивена, а это животное — об мою кровать. Я оставляю между его лопаток долгий, влажный поцелуй. Жмусь щекой к его спине и ощущаю, наконец, что он со мной. Он всецело мой. Мы вместе. Мой акардиус, сильное, красивое тело без мозгов и сердца. *** Владимир — Fuck the police! Fuck the police! — как вошедший в транс шаман из какой-нибудь черножопии, талдычит очкастый мудак. — Fuck the police! — Да не мент я, ебака ты хуев, — поясняю ему. Он тут же хватает меня за задницу и так стискивает отшибленные полужопия, что заставляет меня взвигивать, подобно блядюхе, которую менты пялят толпой на «субботнике». — Да мне всё равно, fuck the police! — он отвесил мне такой нихуёвый шлепок, что в глазах поплыло. К мышцам брюшного пресса и паху подступил колючий, болезненный прилив жгучего удовольствия, через хуй как будто протянули шёлковую нитку. Меня затрясло, и всё вокруг перестало существовать. В ушах зашумело. Так странно… Как океанские волны.