Мой акардиальный близнец и его половые проблемы

Владимир — Симченко! Хули ты еблом щёлкаешь, блять! Ты в «Беркуте», блять, служил, или в институте еблоторговли? — Виноват! — мгновенно встрепенулся Санёк. — Да что ты, блять? Пошёл! Быстро! Для кого команда дана?! Симаков! Лягин! Цыплаков! Круглый, командир взвода, продолжает орать так, что у меня звенит в ушах. Пизды проёбанной великий адмирал, блять. С такими охуительными вокальными данными ему в оперный театр надо было идти. Мышцы ног сокращаются независимо от команд мозга, и я дёргаюсь, как от удара током. Бля. Ничего не понимаю. — Лягин! В строй! Открываю глаза и окончательно просыпаюсь. Никто, на самом деле, ни на кого не орёт. Наоборот, тишина такая, что становится слегка не по себе. Слава, блять, богу (не верю я в него, это я для красного словца так говорю). Я не на работе. Это просто сон и мне никуда не надо. У меня выходной. Этот дебилёнок ещё спит. Есть в нём что-то отталкивающее и притягательное одновременно. Этим он похож на новорождённого котёнка. Почему-то только такое сравнение приходит в голову. Первым порывом было его хорошенько потрясти и тем самым разбудить, но вспомнился мне один инцидент… — Вика! Вика, блять, я ссать хочу, заебала, хватит тут лясы точить, пошли домой уже! Ну?! — и вот я дёргаю её за руку и тащу за собой. Она выглядит жалко, как утопленный в ведре младенец. Её подружки, ебать их конём до селезёнок, косятся на меня с презрением и ужасом. Сейчас, если так подумать, тот я, который остался в рамках этой ситуации, кажется мне жутким долбоёбом и полудурком. Зачем было так орать, что стены содрогались? Нахуя вообще всё время орать — я что, блять, Круглый? Зачем было тянуть её, как скотину, дёргать за руку так, что она зашипела от боли? Что за привычка — выламывать руки всем подряд? И тут же сам себе отвечаю: рабочая, хули. Не на пустом месте возникла. Потому что с людьми по-другому нельзя. Иначе они, блять, НЕ ПОНИМАЮТ. Но идея будить этого мудака уже не кажется такой привлекательной. А если не будить — придётся перелезать через него, как ёбаный, блядями обоссанный клоун. Хотя никем другим рядом с подобным персонажем быть и нельзя. С кем поведёшься — от того и наберёшься. Ладно. Когда я почти выкарабкался из этого кладбища нерождённых (как ещё назвать его обдроченную (почти уверен) кровать?), наши лица оказались на одном уровне, и мне стало совсем весело: ну реально новорождённый котёнок. Угарный, когда спит. Главное, что без очков этих уебанских. «Вержбицкий Максим Валерьевич» — гласил паспорт гражданина РФ, найденный мной во внутреннем кармане его куртки. Неудивительно, что не Иванов. Странно, даже не Фельдман и не Фельгенгауэр, или какие там сейчас фамилии в трендах у либеральной богемы? На паспортной фотографии без очков (спасибо и на том), но с таким перекосоёбленным рылом, как будто фашисты в гетто на аусвайс фоткают. Буковки из его паспорта мутируют в тёмную дощечку с надписью «ЛЯГИН ГРИГОРИЙ» и годами жизни отца. Меня пробирает холодом до самых кишок. Передо мной возникает неумолимый бежевый дерматин Викиной двери, его липкие прикосновения к моей щеке, когда я, обдолбанный и пьяный, съезжаю вниз, на пол. Поднимаю глаза вверх, и блестящий исцарапанный кругляш дверной ручки отражает бледное, вытянувшееся, как у мумии, лицо отца. — Всё-всё, пошли, никакая тёлка не стоит такого, ну, слушай, Вов, вставай, забей ты хуй на неё, знаешь, сколько их у тебя ещё будет? — без остановки, на одном дыхании, бухтит Илья, пытаясь меня отвлечь. Я тогда понял, что он, так-то, сильный парень, иначе не смог бы оттащить меня от этой двери, как помойного кота. вика открой пожалуйста умоляю открой я не могу без тебя сука падаль пиздотрахнутая чтоб ты сдохла я убью тебя я убью тебя и любого твоего ёбыря который появится на горизонте тебе пиздец и подружкам твоим тоже ну пожалуйста ну что же ты такая сука открой дверь открой ОТКРОЙ БЛЯДСКУЮ ДВЕРЬ какая ж ты сука Я ЧУВСТВУЮ ТВОЙ СТРАХ МРАЗЬ ПРАВИЛЬНО БОИШЬСЯ ПРАВИЛЬНО ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ВОТ ТАК ВЗЯТЬ МЕНЯ И БРОСИТЬ СО МНОЙ ТАК НЕЛЬЗЯ СО МНОЙ ТАК НЕЛЬЗЯ ПОНЯЛА Я то же самое говорил Панде. Вроде… Да. Выкручивал ей руки, когда бухой был, и орал какую-то бессвязную хуйню про то, что со мной так поступать нельзя. ТАК ЕЙ И НАДО. ИБО НЕХУЙ. ПРОБЛЯДИ МАЛОЛЕТНИЕ, ХОТЕЛИ НА ХАЛЯВУ ВИСКАРИКА БАХНУТЬ? НАЕБАТЬ КОГО-НИБУДЬ ЗАХОТЕЛИ? ПРОДИНАМИТЬ? А НЕ НА ТОГО НАПАЛИ. КИНУЛИ МЕНЯ, КАК ЛОХА ПИЗДОСТРАДАЛЬНОГО Помню ещё, у неё изжога была или что-то такое, оттого, что мы упарывались и ничего не жрали. Она полезла в холодильник, где были только яйца, ну и поставила их варить. Стоит у плиты вся такая пиздадельная хозяюшка, а я подхожу и смачно так ТЬХХХУ ей в рожу. И улыбаюсь. А она даже харчок не вытирает, пялится на меня молча. И мне становится не по себе. Почему-то этот образ ассоциируется у меня с мамкой. Какое-то старое воспоминание. Вот стоит она возле плиты, повернув голову, и смотрит на меня. И мне от этого взгляда делается страшно. И хуй его знает, отчего это. Просто страшно и всё. Напряжно. В отражении в дверной ручке тоже появляются эти глаза, сначала Пандины, потом мамины, потом чёрный похоронный венок, а в нём — все мы, Лягины, и я, и Андрей, и мать, все мы с такими ужасными, больными, испуганными глазами на пол-лица, я зажимаю рукой разбитый нос, у матери подбиты оба глаза и распухли вареником губы, Андрей закрывает лицо ладонью, между его пальцев сочится какая-то чёрная жижа. Какой-то кошмарный сон. Ебанутый кошмарный сон. Кажется, я втупил, откуда все эти ассоциации. У Максима Вержбицкого на этой паспортной фотографии такой же невыносимо отвратительный взгляд. Я не могу его внятно охарактеризовать, но мне от него хуёво. *** Максим «Помни Ригу», — шелестит камыш. «Помни Ригу», — шепчут кроны деревьев. «Помни Ригу», — скрипит старый мост из прогнивших досок. «ПОМНИ РИГУ», — надрывается внутренний голос, стискивая в свои воспалённые, склизкие щупальца мой мозг, и всё вокруг пульсирует болью, терпкой и режущей, вовлекая меня в воспоминания, от которых я уже много лет силюсь избавиться. «Каждый раз, когда только закрадётся мысль о том, что быдло — тоже человек и быдло достойно человеческого же отношения, — ВСПОМИНАЙ РИГУ И ТО, ЧТО ТАМ С ТОБОЙ СЛУЧИЛОСЬ!» — срывается на исступлённый вопль внутренний голос, и я содрогаюсь в приступе бессильной злости, отчаяния и брезгливого ужаса. И первое, что я вижу перед собой, разомкнув веки, — Лягин с бутылкой водки «Первомайская» и полулитровой «Колой», сидящий на краю кровати. — Который час? — горло будто стиснуто невидимой рукой, вместо слов из него вылетает лишь жалобное сипение. — Я те чё, справочное бюро? — лениво отозвался Лягин. Потрясающая картина. Просто орк из Мордора, ни дать ни взять. — Это я даю намёк, что ты выбрал не самое подходящее время для того, чтобы хлестать водку из горла. — А я без всяких намёков говорю тебе, чтобы ты шёл нахуй. У меня выходной и я хочу расслабиться. — У тебя выходной? — и зачем мне понадобилось переспрашивать… — Ну. Я два на два работаю. — И ты решил подарить свои выходные мне? Как трогательно! — меня, против воли, пробивает на нездоровый, истерический какой-то смешок. — Иди ты, — вдруг смутился Лягин. *** Мы полулежали рядом, захмелевшие и, отчего-то, словно сонные… Это состояние навевало ассоциации с гаитянскими зомби, что не могло не напрягать. — Переключи на «Дождь», — попросил я, отчаянно щурясь в попытках наделить внятными очертаниями размытые пятна с мерцающего телеэкрана. — Золотой? — Это по вашей части. — По нашей — выдача, по вашей — приём. Наши ладони снова сцепились в яростной борьбе за пульт. Подушечка его пальца вдавливает кнопку выключения звука. — Отдай пульт, — сражаясь с заплетающимся языком, требую я. — Я могу и так тебе рассказать… о чём там. Я умею читать по губам. — ОТДАЙ ПУЛЬТ! — Рашка-парашка, — протянул он, делая вид, будто действительно читает по губам диктора, — Путин — плохой… я дочь офицера, не всё так однозначно… Слава Украине… Зиг хайль, зиг хайль. Вот видишь, я всё верно передал! — Хватит кривляться, идиот, отдай пульт! — Фельдман, Кац, Альбац, Шендерович и матрац…. — сквозь зевок продолжает Лягин. — Вот и всё. Больше ничего не сказали. — На большее фантазии не хватило? — Не, больше просто ничего не сказали. — Шендерович, между прочим, — умнейший человек. — Он, блять, матрац ебал! — Да при чём тут матрац! Это была провокация, рассчитанная на самые низменные инстинкты толпы, рассчитанная, в общем-то, на таких, как ты… — Кровавая гебня заставила борца за свободу выебать матрац! — он захихикал, как школьник, подложивший кнопку на учительский стул. — Ну, собственно, твоя реакция наглядно демонстрирует причину, по которой люди, подобным образом действующие, до сих пор у власти. Шендерович, между прочим, написал потрясающую вещь: пьесу… забыл, к сожалению, название… там, значит, перевёртыш, сатира очень меткая… как будто не Союзники победили, а Германия… — Россия победила. Освободила Польшу, Литву, Хуйву, вот этих всех… — Лягин неопределённо махнул рукой. — А они теперь выёбываются, блядь. — Не перебивай! — в моём голосе сами собой прорезаются гневные нотки. — На чём я остановился? А, чёрт… ты меня сбил! Ну вот, Германия победила, и Рейх продержался до девяностых, все бывшие нацисты стали открещиваться от НСДАП, Гёббельс мемуары пишет… Это же про нас история, понимаешь? У нас все бывшие партийцы на Библии присягали, у нас… — Бля-я-я, Вержбицкий, этот человек ебал матрац, понимаешь? — он поднимает к небу, точнее, к потолку, указательный палец, как ваххабит. — Какое это имеет отношение к… — ОН. ЕБАЛ. МАТРАЦ. Ты, бля, хочешь, чтобы я на серьёзных щщах тут с тобой обсуждал человека, который ебал матрац? Да, бля? — А если бы Путин стал центром секс-скандала, ты бы то же самое сказал? — Причём тут Путин, додик, бля? Он что, ебал матрац? — Что ты прицепился к этому матрацу? — я чувствую, что, несмотря на опьянение, начинаю закипать. — Знаешь, это как в анекдоте. Он построил мост, но никто не назвал его Макларен-строитель мостов, он сделал мельницу, но никто не звал его Макларен-мельник, но стоило один раз выебать овцу… — Вот это уровень дискуссий в Восточной Европе. До анекдотов дошли, — печально вздыхаю. — Не понимаю, вернее, отлично понимаю, почему ты так вцепился в эту нелепую историю с матрацем. Трусы, которыми представлена вся нынешняя власть, не нашлись, что сказать против этого человека, и потому опустились до примитивнейшей, грязной провокации… — То есть, он, по-твоему, матрац не ебал? Как этот, слышал, может быть, протестун, у которого дома коробку анальных вибраторов и прочих приблуд для жопосуйства нашли? Он тоже говорил, что это всё неправда и ему подкинули. — Может, и подкинули. — Головой тебя об пол в роддоме подкинули, блядь! — То есть, внятных аргументов в пользу твоей версии я не услышу? Откуда у тебя, с учётом морального облика нынешней власти, такая уверенность, что её противника не подставили? — Бля, а может, твои родители — тоже кремлёвские лазутчики, и они тебя таким долбоёбом родили, чтобы оппозицию подставить и затроллить, а? Я молча наблюдаю за тем, как двигается его кадык, когда он делает очередные глотки водки из горлышка. Какое-то время мы проводим в давящей тишине. — Я пью за отца, — откашлявшись, негромко произносит Лягин, неожиданно сменив тему, — и за мать… Мать-Россию. Понял? Он продолжает свой пламенный спич, не видя, что я вхожу в состояние, близкое к истерическому припадку. — …За мою, блядь, страну, которую я люблю и за которую любому пидорасу сломаю, нахуй, всё, что ломается. — Тебе… лишь бы… сломать кому-нибудь что-нибудь, — задыхаясь от смеха, отвечаю я. — Я сказал что-то смешное? — его глаза недобро сузились. — Да нет… что ты… — мышцы челюсти начинают ныть, но я никак не могу перестать хохотать. — Для меня это святое, понял, блядь? — Володя… Володя, ты перебрал, тебе уже хватит… — И мне похуй на всяких гнилых хуесосов типа тебя, понял? И на Шендеровичей твоих и их матрацы, блядь, мне вообще похуй, веришь? Я бы вас, нахуй, в лес всех вывез на месте Путина, блядь! Радуйтесь, нахуй, что наш президент такой добрый! — Ахах… аха-ха-ха-ха-ха… я щас сдохну, блядь, Вова, пощади… — Было бы неплохо, — набычился он. — Вот я вижу Россию как женщину, как прекрасную, блядь, женщину, которую облепили пиявки, вот такие, как ты, подпиндосные подстилки с их западными грантами… — Ах…ахах…а-ха-ха… всё-всё… Давай бутылку, тебе точно на сегодня хватит, — я пытаюсь отдышаться, но тщетно — лёгкие раздирает от беспощадного приступа смеха. — И мне похуй и на тебя, и на хозяев ваших, на хохлов, на Литву, на Хуйву, на выродков всех этих зажравшихся с плакатиками, потому что ваша судьба по жизни — СОСАТЬ РУССКИЙ ХУЙ, БЛЯДЬ!!! Долгий, свистящий выдох оставляет мои лёгкие без воздуха, но даже это не останавливает сотрясающие меня конвульсии. — Это мне говорит человек, который не понимает, как можно выйти на митинг, если у тебя «всё есть»? Приоритеты и ценности которого — кусок хлеба и телевизор? — Добавь к этому жопный вибратор и получится либерал, блядь. — То есть ты либерал без жопного вибратора? — Не бывает либералов без жопного вибратора. Это уже не либерал получается. — У Генриха Ягоды, кстати, тоже при обыске гэбисты фаллоимитатор нашли, вернее, «нашли»… — У кого-кого? — Генриха Ягоды. — Не знаю, кто это. Мне похуй на твоих евреев. — Дело не в евреях, а в том, что методы гэбни не меняются. — Я тебе это сказал, чтобы как бы… э… Ну, короче, чтобы обозначить, поставить точку, блядь, растолковать, что к чему. Что я люблю свою страну, и я за неё и убью, если надо, и сам сдохну. Вот и всё. Хватит растекаться мыслью по древу и пытаться увести меня в какие-то сраные дебри с твоими евреями и этим всем… — Володь, — я дрожащей рукой утираю выступившие на глазах слёзы, — это всё, безусловно, прекрасно, но ты, вот, не можешь воспринимать всерьёз человека, который ебал матрац, а я не могу всерьёз воспринимать силовика, который заливается соловьём о любви к Родине. — Да что ты? — Да что я, Вов. Любовь — она чиста, бескорыстна, и имеет крайне опосредованное отношение к тем, кто у её объекта на содержании и, скажем так, на коротком поводке. — Че-е-его, блядь?! — Ну, того. Истинного патриота Родины надо отличать от её прихлебателя. — Вержбицкий, — он окинул меня оценивающим взглядом и прищурился, — ты не охуел? — Нет, вроде. — А по-моему, ты охуел, Вержбицкий. — Ты думаешь, что если будешь называть меня по фамилии, я вспомню школу, почувствую себя в кабинете у директора и испугаюсь? — Ты, блядь, вообще понимаешь, что ты говоришь и кому? — он умильно склонил голову к плечу. В иной ситуации это был бы очаровательный жест. — Ну… — я на миг теряюсь. — Ты чё, думаешь, что мы с тобой друганы? М? — Не знаю. — Или что я твой бойфренд? Что мы это… как у вас сейчас говорят… встречаемся? Что ты там себе надумал в своей тупой, оторванной от реальности башке? Он отхлёбывает колы и шумно сглатывает. — Ты делаешь то, что я тебе ПОЗВОЛЯЮ делать, усёк, пиздоглист? Не знаю, каким промежутком времени молчания мы были обязаны последней его фразе, но завершился он самым непредсказуемым для меня образом: как ни парадоксально, рассосался горький, колючий комок, застрявший в моём горле; страх, обида, тоска, злость, брезгливость, презрение — всё, что я успел испытать, вихрем пронеслось в моём сознании и было им отторгнуто. По телу разлилось чинное, уверенное спокойствие. Я даже не мог навскидку припомнить, когда последний раз испытывал подобные ощущения. — Знаешь, — мои губы расплываются в улыбке, — мне за всю жизнь столько не грубили, сколько ты за этот день. — Спасибо скажи, — он высокомерно повёл плечом. — Жизни тебя учу, хули. — Спасибо, — издевательски говорю. Уголки рта уже болят от клоунски-широкой улыбки. Он хмыкнул, нервно передёрнул плечами и опустил глаза. Протягиваю ладонь к его лицу, он жмётся к ней щекой. — Выпьешь со мной? — его голос становится тихим и сдавленным. — Давай, — киваю. — За батю, — ещё тише произносит он. — Скучаю по нему очень.