Мой акардиальный близнец и его половые проблемы

Максим В полной мере осознать, какой хаос царит в голове этого человека, я имел возможность, заглянув-таки в его телефон. Огромное количество ненужных приложений, мессенджеров, какие-то дурацкие игры, гигабайты мемов, картинок, фото, видео… я даже краем глаза разглядел какую-то порнуху с участием непосредственно Лягина. — Ну вот что это такое? — только и остаётся вопрошать мне. — А чё, завидно? — вяло отбрехивается он. — Ты самоутверждаешься таким образом? Снимаешь, как ты занимаешься сексом с девочками, чтобы потом пересматривать и подрачивать на то, какой ты классный? В ответ он удостоил меня только громким, выразительным цоканьем языком. На самом деле, цель нашего углубления в эти цифровые Авгиевы конюшни была далека от этого всего: мне неожиданно втемяшилось в голову жгучее желание увидеть его отца, и я не оставлял Лягина в покое, пока он, устав со мной препираться, не согласился. Искомые фотографии нашлись в альбоме «whatsapp images 6». Причём, не прижизненные. Зачем он хранит фотографии с похорон отца — тем более по соседству с любительской порнографией и мемами — я даже боюсь предполагать. Жутковатая (на мой взгляд), конечно, деталь, но не до такой степени, как сами фото. Первое, на что я обратил внимание, — полиция. Очень много полиции. Вокруг гроба буквально столпились люди в мусорской форме. Второе — сам покойный, худой, но плечистый мужчина в парадном кителе, напрягал куда больше, чем все менты вместе взятые. На его бледном, измождённом лице острыми углами выступали обтянутые кожей скулы и подбородок, закрытые глаза глубоко ввалились, а рот — нет, мне не показалось — был искривлён в подобии глумливой, жестокой усмешки. Мне не до конца ясна природа этого странного любопытства, но я, с тех пор как Лягин впервые упомянул в разговоре своего отца, жаждал узнать, что это за человек, и сравнить его с образом, уже возникшим в моём воображении. Ну вот, узнал. Хотя ожидал, мягко говоря, немного не такого… Я провожу пальцем по экрану, и картинку сменяет другая: женщина-мент склонилась над покойником и, казалось, шептала ему что-то. С такого ракурса возникало впечатление, что глаза у мертвеца приоткрыты. Перевожу взгляд на Лягина-младшего, пытаюсь найти в его лице отцовские черты и замечаю, что он, не глядя на меня, по-детски болтает ногой в воздухе и что-то бормочет себе под нос. Не самое подходящее поведение при рассматривании посмертных фотографий любимого отца. Хотя, можно подумать, сам факт хранения таких фотографий уже не делает ситуацию выходящей за рамки нормы. — Он был ментом? — Мой отец, — отчеканил Лягин, — полковник полиции. — А отчего он умер? — глупо спрашиваю я. — Рак, — сухо отозвался Лягин, увеличив амплитуду покачиваний ногой. На одном из снимков я заметил невысокую, затравленного вида женщину (жена умершего? Как-то странно она на него смотрит…), и смутно знакомого парня рядом с ней. Где-то я его видел… Из размышлений меня вырвал следующий кадр: крупный план лица покойника в гробу. Ну это уже совсем ни в какие ворота не лезет! Я вспомнил впечатливший меня в детстве фильм «Прикосновение» 1992-го года и тот самый кошмарный портрет главного антагониста Мальцева. Пожалуй, он в своё время напугал меня меньше, чем эта фотография сейчас. Желудок обожгло холодом, вдоль позвоночника пробежались ледяные паучьи лапки. — Заче… — только и успеваю начать я, прежде чем по инерции перелистываю фотографии. Содержание следующего снимка принципиально отличается: это селфи голой девушки с вытатуированными над левой грудью тремя полуразмытыми шестёрками. Она игриво надувает губы и щурится. — Блядь, Лягин, — выдыхаю я. Других слов не нашлось. Уведомления летели друг за дружкой: телеграм, сигнал, вацап, вк… Я только и успевал смахивать их в сторону. В глазах начинает рябить. «Куда она денется, шлюха ушастая, вернётся и снова возьмёт в рот», — читаю одно из них. Уведомление из чата «СИЛОВИКИ» в телеграме. Селфи девушки перелистывается вместе с уведомлением и сменяется видеозаписью. — Я твоя шлюха! — орёт на всю комнату. Едва не роняю телефон на пол от неожиданности. — Ну давай, разбей, — фыркнул Лягин, — новый потом покупать будешь. — Покажи свои дырки, блядина, — говорит его же голос из динамика телефона. Девушка — не та, что с шестёрками, совсем другая — стояла раком прямо перед камерой его смартфона. Я снова посмотрел на Лягина. Тот глупо хихикнул. Ожидаемого всплеска гнева и требований немедленно вернуть телефон и не лезть в личную жизнь с его стороны так и не последовало. Более того, он словно гордился тем, что мне не повезло узреть. Хреново быть тобой, Лягин. Тяжело, наверное, жить в мире, где все девушки — бляди и куски мяса с дырками, все геи — не люди, все либералы — подпиндосные подстилки, все евреи — вонючие жиды, а темнокожие — черножопые обезьяны; где, когда огромные амбалы-садисты в бронежилетах избивают людей, которые просто хотят свободы и честных выборов, — это любовь к Родине и верность службе. Мне до рези в горле хочется высказать ему это всё. Но я молчу, не желая нарваться на очередные насмешки. Я ненавижу его в этот момент. Это матёрое, посконное быдло в сто сорок втором поколении. *** Одно из первых моих воспоминаний об отце: зимняя улица, ноги, утопающие в снегу, и кашель, раздирающий горло. Передо мной маячит клетчатое пальто отца и его равнодушный лысеющий затылок. Я тяну к нему руку, захлёбываясь кашлем, но он, как всегда, ушёл в себя и не замечает ничего вокруг. Помню, потом, дома, мама орала на него до срыва голоса и чуть не содрала ему кожу с лица. — УРОД, УРОД, ТВАРЬ! РЕБЁНОК ЧУТЬ НЕ УМЕР ИЗ-ЗА ТЕБЯ!!! Сейчас, углубляясь в эти воспоминания, я заметил интересную закономерность — если у меня случались приступы астмы, когда мы с отцом куда-нибудь шли, он ни разу не брал меня на руки, не пытался мне помочь, реагировал с сильным запозданием, если реагировал вообще. Он всегда был замкнутым, мечтательным — про таких говорят «себе на уме». Потому, наверное, они с мамой и развелись. Для меня по сей день загадка, как настолько непохожие люди вообще сошлись. Моя мать, Лия Станиславовна Куприна, пробивная, активная, хваткая, успела за сорок пять лет жизни получить два высших (и ещё одно неоконченное) образования и сменить уйму профессий: сериальная актриса, фитнес-тренер, учительница английского языка, журналистка, PR-менеджер, свадебный фотограф… Высокая, статная женщина с яркой внешностью, неиссякаемый источник энергии, смотрелась крайне странно в качестве спутницы жизни для моего отца, нелепого, худого и аутичного. Они развелись, когда мне было десять. Я мог бы сказать, что тогда отец исчез из моей жизни, но его участие в ней и до того было сведено к минимуму. Он уехал в Ригу, откуда был родом, и навещал нас крайне редко, а потом и вовсе перестал. В пятнадцать лет я сам решил к нему съездить. Это решение пришлось как раз на период хлипкого перемирия между родителями. Тогда и произошла эта история. *** Рига встретила меня неприветливо. Недовольным шепотком соседки-пенсионерки «латыши всегда были фашистами» (на кой чёрт тогда ты сюда приехала?), пустым вокзалом (и отец всё-таки не приехал, несмотря на свои обещания), пронизывающим до костей ветром и противным, холодным дождём. Отец жил в районе Кенгарагс. В совершенно стандартной, как оказалось, совковой серой коробке. Кое-как, с горем пополам, я узнал, как к нему добраться, купил в ларьке карточку (не знаю, как сейчас, а тогда в Риге расплачиваться за проезд можно было специальными карточками), поймал маршрутку. Отец, увидев меня, продемонстрировал какой-то дерьмовый актёрский этюд уровня провинциального ТЮЗа под названием «ах, как я рад приезду сына» — хотя, по правде говоря, я до сих пор сомневаюсь, не забыл ли он о дате, в которую я должен был его навестить. Это, во-первых, очень в его духе, а во-вторых, объяснило бы, почему он не приехал на вокзал меня встречать. Я бросил рюкзак у него дома, и мы разошлись: он на работу, я — гулять. До глубокого вечера я прошлялся по Риге, постоял на железнодорожном мосту, наблюдая за отъезжающими вдаль товарняками, дошёл пешком до центра, посмотрел на Ратушную площадь и Музей оккупации (посетить его, к сожалению, не получилось, потому что экспозиция куда-то там переехала), добрался даже до бывшего Рижского гетто и Маскачки. «Район наркоманов и цыган» оказался куда менее зловещим, чем мне думалось: разве что старые дома были чуть более ободранными, чем в соседнем Кенгарагсе. Подсознательное нежелание возвращаться «домой» толкнуло меня на авантюру: вспомнив фильм Франсуа Озона «Regarde La Mer» (Посмотри на море) и сопоставив это с фактом наличия в Риге морского побережья, я поинтересовался у продавщицы ларька, в котором покупал карточки, как проехать к морю. — Либо Болдерай, либо Вецаки, — скучающим тоном сообщила та. В Болдерай за 40 минут можно было добраться на автобусе №3, в Вецаки же следовало ехать на электричке около часа. Выбор был очевиден. Что-то было не так с самого начала. Начиная с глупой идеи поехать в чёртову Ригу к отцу, которому я не нужен (в пятнадцать мне, конечно, верить в это не хотелось), а потом, ещё и без связи (я так и не купил местную сим-карту), одному, тащиться куда-то на край света практически ночью. Ещё в автобусе я сквозь полудрёму услышал препирания между водителем и какими-то не в меру ретивыми пассажирами, но не придал ситуации никакого значения. Интересно теперь, они это были, или нет? Хотя нет, неинтересно. Какая уж теперь разница? Ко мне водитель тоже был груб. Когда он обратился ко мне на латышском, очевидно, извещая о том, что мы прибыли на конечную, я ощутил тихую гордость (несмотря на достаточно резкий его тон), что меня здесь приняли за своего и не увидели во мне туриста, и тем более, русского. — Paldies (спасибо), — неуверенно бросил я, выходя из автобуса. Болдерай казался не просто закутанным в туман, а протёртым через сито вместе с туманом в равной пропорции: так, чтобы 50% района составляла вязкая серо-голубая дымка. Обещанного моря я там не нашёл. Только огромную дорогу, ведущую куда-то в лес, и поодаль от неё торчащие из земли, как поганки, дома — красные кирпичные, бледно-жёлтые с треугольными крышами, голубые — все они смотрелись одинаково криво и неуместно. Как потом оказалось, та самая дорога и вела к морю. Так я его в тот день и не увидел. *** Как же я желаю им всем мучительной смерти. Им всем и тебе персонально. Ненавижу тебя, сука, я хочу, чтоб вы все сдохли, я просто не понимаю, за что, блядь, за что, за что вы искалечили мою жизнь. Как я ненавижу вас всех. Всю эту смердящую неумытую биомассу быдловырожденцев. *** Посреди дороги, вдоль которой простирались огромные заболоченные пространства, загаженные собаками, я решил прервать свой путь. Меня напугали до дрожи в ногах громкие, пьяные голоса со стороны «леса». Не знаю, что было бы, пойди я туда. Может, то же самое. На обратном пути моего слуха достигли абсолютно такие же пьяные голоса, смешки и свист. Я ощутил себя меж двух огней, но выбора не было: либо в лес, либо обратно, к цивилизации, пусть и с компанией таких же орков. — Эй! Ты чё, понимаешь плохо?! — кричавший перешёл на русский, догадавшись, что я его не понимаю. Внутри похолодело. — Сюда иди, пидор! О чём я думал тогда? Что если побегу, то приму их правила игры. А пока можно делать вид, что ничего не происходит, и даже убеждать себя, что обращаются не ко мне. Или с кем-то меня перепутали, и недоразумение скоро разрешится само собой. Когда мы поравнялись, один из них довольно сильно толкнул меня в сторону растущих вдоль дороги колючих кустов, и я едва удержал равновесие, что было встречено очередным раскатом быдляцкого гогота. Я поймал себя на том, что намеренно не смотрел им в лица. Не хотел встречаться с ними взглядами. Меня тошнило от них. Они были мне до такой степени омерзительны, что, наверное, в каком-то смысле не существовали для меня. Или я просто не помню, как они выглядели. Какое это имеет значение? Потом пришло спасение в лице латышскоязычной семейной четы с коляской. Пока я шёл рядом с ними, компания отстала на пару шагов и притихла. Едва молодая семья свернула в один из тёмных дворов, навязчивое внимание ко мне со стороны компании вернулось. В тот момент ещё больше, чем их, я ненавидел и презирал себя. Годы травли в школе дали о себе знать: насмешки и издёвки воспринимались как нечто естественное, а ядовитые плоды учительских заверений по типу «просто влейся в коллектив»-«просто будь как все»-«не бывает так, чтоб все плохие, а ты один хороший» заставляли бессознательно переваливать вину с агрессора на жертву. Так мы и шли: я, в состоянии какого-то кататонического ступора, и эти молодые, весёлые упыри. Тогда я был свято уверен в том, что они, как и львиная доля гопников постсоветского пространства, русские, — но теперь уж не знаю. Говорили они на смеси русского и латышского, перескакивая с одного на другое (либо просто пересыпая латышскую речь русским матом). За забором огромного заброшенного строения я остался без телефона и малого количества средств, которыми располагал. Пару картонных карточек для пользования общественным транспортом мне великодушно оставили. В том же закутке они продолжили бухать и отпускать меня не спешили. Скудность улова их явно разочаровала. — Слушай, пидор, а отсосёшь у меня? — предложил один из них, блондинистый, в шапке набекрень. Я промолчал, продолжая ненавидеть себя. — Пока не отсосёшь — домой не пойдёшь! — кривляясь, сообщил мне другой. Они все так и покатились со смеху. О чём я думал в тот момент? Наверное, о том, как низко пал, о том, как вообще до такого могло дойти, как я мог это допустить, как я мог оказаться настолько слабым и ничтожным? Всё вокруг — и чёрное, усыпанное рваными сиреневыми кляксами небо, и бетонный забор с грязными потёками и надписями «костя логинав тварь» и «fuck latvian police», и комья глины, и голые, узловатые ветви деревьев, и сырой, тяжёлый воздух — всё пульсировало и вибрировало вокруг меня, сжималось, создавая подобие сужающегося коридора без выхода. Когда этот упырь ко мне приблизился, я подумал ещё и о том, что он, может быть, не только пьяный, а принял чего покрепче. Слишком уж безумный у него был вид. Благо, защитные механизмы психики почти стёрли из памяти внешний облик этой паскуды, по ошибке называемой человеком, — но что-то я всё же запомнил. У него было узкое бледное лицо и торчащие в разные стороны белобрысые волосы. И яркая красная куртка. Никакой стрижки под ноль, адидаса и тому подобного. Немного не так я представлял малолетних урок. Может, виной тому стереотипы. Он прижимал к моей шее нож, довольно тупой, но маленький порез остался. Это я потом увидел. Тогда я даже не почувствовал боли. Водил своим мокрым (уж не знаю почему, и не хочу знать) хером по моему лицу, оставляя склизкие дорожки. Потом, надавив на сочленения скул, заставил-таки открыть рот и мёртвой хваткой вцепился в нижнюю челюсть, едва не оторвав её. Они курили. Я помню огоньки их сигарет. Смеялись они тогда или нет — не знаю, в тот момент звуки перестали для меня существовать. В состоянии странного ступора, со сведёнными липким ужасом внутренностями, ватными конечностями, в каком-то жутком, лязгающем гуле, словно я очутился вдруг в заводском цеху среди гремящих станков, я пробыл почти всё это время. Всё время, когда по подбородку стекала взбитая, густая, горькая слюна, нестерпимо ныла челюсть и сводило от рвотных позывов горло. Странное оцепенение прошло лишь в тот миг, когда к горечи вязкой слюны добавилась новая: уже другой, отвратительной, желеобразной жижи, напоминающей сопли. Вид этой мерзости, крупными каплями слетающей вниз, в грязь, почему-то особенно сильно меня подкосил. Я бы даже сказал, что у меня помутился рассудок. Потому что я бросился на него, на эту мразь, которая, будучи вдвое больше и шире в плечах, но не ожидая нападения, даже завалилась на землю, и я успел несколько раз ткнуть костяшками кулака в это свиное рыло. — Сдохни, сука, сдохни! — прокричал я — или подумал, что прокричал. Не знаю. Исход драки был предрешён, и, несмотря на то, что я сражался с отчаянием камикадзе, царапал, кусал его, бил изо всех сил, он достаточно быстро оказался сверху и начал спокойно, методично обрабатывать меня кулаками. Потом они все очень долго били меня ногами. Каждый удар отзывался в голове гулким эхом, и, когда их стало совсем много, они превратились для меня в бойкую, смертоносную барабанную дробь. — Чё-то я ссать хочу, пиздец, — донеслось до меня сквозь нарастающий гул, и кто-то заглянул мне в лицо с такой искренней, ребяческой улыбкой, что я невольно умилился. Какая прелесть, блядь. Очевидно, поняв, что они всё-таки не переусердствовали с прыжками у меня на голове и прятать труп не надо, они в конце концов ретировались. А я остался. В грязи, крови и моче. Первое время мне казалось, что я умер, и я этому факту был даже рад. Но если бы. Я всё-таки смог подняться на несгибающиеся ноги и поковылял неведомо куда. Куда-нибудь в сторону цивилизации. Или от неё. В голове было абсолютно пусто. Её было очень тяжело нести. Шея, казалось, вот-вот подломится, и этот раскалённый, пылающий болью шар просто свалится с моих плеч. Меня колотила дрожь. Боли в теле я почти не чувствовал — оно превратилось в нечто для меня далёкое и непонятное, тряпичную куклу вуду, которой управляет исключительно чужая воля извне. Кровавые сгустки маской застыли под носом и на щеках, и новые ручейки крови текли поверх них, лились бесконечным потоком на шею, неприятно стягивая её кожу, да и просто вниз, сквозь ладони, между пальцев, вниз, вниз, в черноту, в которой я не мог разглядеть свои ноги, продолжавшие нести меня вперёд. На остановке, до которой я добрался, сидели три пенсионерки и болтали по-русски. Одна из них с подозрением покосилась на меня, но быстро потеряла интерес. Мимо пронеслась 263-я маршрутка. Знаете, что забавно? Наученный горьким опытом с третьим автобусом, я побоялся садиться на транспорт, маршрут которого мне неизвестен. Потому я зашёл в следующий подошедший автобус. Номер три. Если я выехал на нём из центра, значит, он может вернуть меня туда. Так я рассудил — и был прав. А потом узнал, что маршрутка №263 довезла бы меня до центра, если бы я сел в неё. — О-о-о-о! — услышал я, едва двери автобуса затворились за мной. — Смотрите, возвращение вафлёра! Да. Это были они. Пока я валялся в болоте, пока добирался до этой остановки, они успели вернуться обратно, к дороге, где конечная третьего автобуса, и, собственно, сели на него. А теперь этот самый автобус доехал до остановки, на которой не посчастливилось оказаться мне. — Хуесос, привет! Тебе понравилось или чё, хуесос? Их компания заняла половину автобуса (остальные пассажиры демонстративно их игнорировали). Они забирались с ногами на сиденья, висели на поручнях, как обезьяны, и я тогда ещё подумал, что, быть может, они и являлись той самой скандальной компанией, которая поцапалась с водителем, ещё когда я только ехал в Болдерай. Меня силой усадили на одно из пустующих сидений. Сзади стоял кто-то из них и мерзко чавкал жвачкой мне прямо в ухо. На одной из остановок кто-то из них выскочил. На другой — в салон забежал парень в камуфляжных штанах, который пожал некоторым из них руки. Несколько раз я порывался вскочить, но каждый раз это заканчивалось локтем у горла и рыком: «Куда-а?». — Чё, возбудился? Возбудился? Жопа-то вспотела? — для меня до сих пор загадка, кому эта фраза была адресована и что значила, но она точно была произнесена. Не знаю, зачем я был им нужен и что они в итоге собирались сделать. Может, ничего. Может, они вообще не думали наперёд и просто делали то, что их веселило. За окнами мелькала непроглядная чернота, я тупо смотрел вперёд, прямо на женщину в бежевом пальто, глаза в глаза. Та отвернулась. Наверное, подумала, что у быдлоты какие-то свои разборки, и лезть в них — только мараться. Когда приятный женский голос произнёс название остановки «Вокала», я впился зубами в предплечье человека, прижимавшего меня к сиденью. Сильно ли я его укусил, было ли ему больно на самом деле (а я надеюсь, что было) — мне тоже не было суждено узнать. Я, воспользовавшись секундной заминкой, бросился к выходу, буквально скатился по ступенькам, повалился в чавкающую грязь, а потом полз, обдирая ладони и колени, поднялся, держась за дерево, и, шатаясь, бежал, хотя знал, что никто за мной не гонится. В следующем третьем автобусе (я не знал другого транспорта в Риге, и потому раз за разом садился в один и тот же треклятый автобус) меня тоже ждал сюрприз. Вновь услышав сочные русские матюки, я чуть не умер на месте. — Ну и короче, блядь, в эти Плявниеки ебаные ехать, ну я ему и говорю… Меня прошиб холодный пот. Когда я подошёл к стеклянному окошку, за которым смог увидеть водителя, я просто стоял возле него и мычал что-то невнятное, а по лицу сами собой текли обжигающие слёзы, скапливающиеся на подбородке вперемежку с соплями и загустевшей кровью. Горло смёрзлось, заныло, не пропуская ни одного связного слова. Водитель несколько раз обернулся ко мне, но ничего не сказал. И тогда я заметил небольшой экранчик, висящий перед ним. Благодаря этому девайсу водители автобусов видят всё, что происходит в салоне. Думаю, эта маленькая деталь окончательно снесла мне крышу, потому что в ту секунду мне начало казаться, что мои лёгкие просто-напросто выворачивают наизнанку. Я привалился к стене, давясь кашлем и надрывными рыданиями, пока по телу проходили толчками бессмысленные, быстрые импульсы, заставляющие меня дёргаться и нелепо встряхивать руками. Источником напугавших меня матюков, как оказалось, была не отмороженная быдло-компания угрожающего вида, а всего-навсего две юные девушки. Рыжая и брюнетка. Они тоже, кажется, обратили на меня внимание, но ненадолго. Вышел я близко к центру. Там, несмотря на позднее время, веселье было в самом разгаре. Туристы, парочки, подростковые компании. Афиша Ивана Дорна — вернее, «Ivans Dorns». Разноцветные стекляшки торговых центров… Уже недалеко от Кенгарагса я заметил двух мужчин в форме. Едва только я разглядел шевроны «LATVIJAS VALSTS POLICIJA», ноги сами понесли меня в противоположную сторону. Один из них безразлично скользнул по мне взглядом и зевнул, прикрыв ладонью рот. «Ну ты знаешь, какая у нас полиция», — пронеслись в голове слова Лигиты. Нет, сука. Только вас, уёбки, ещё не хватало. На сегодняшний день мне и без вас повстречалось достаточно мразот. — Скачем-скачем мы галопом на дельфинах по Европам! — голосила на всю улицу какая-то поддавшая русскоязычная компашка. — Крым был твой, теперь он наш, и Донбасс ты нам отдашь! Ещё я видел американских солдат в камуфляже. Один из них мочился в реку. — Oh shit, I'm sorry! — округлив глаза, крикнул он мне, после чего оба зашлись пьяным, довольным хохотом. *** Когда мне уже можно было смотреть телевизор, я наблюдал за фигуристами, танцевавшими на льду, борцами, швыряющими друг друга через бедро, фитнес-инструкторами, приседающими со штангой, спецназовцами, карабкающимися на балкон наркопритона. Потухшими глазами смотрел на это всё со своей больничной койки так долго, что перестал испытывать желание истыкать этих ловких, сильных, здоровых людей иглами через телеэкран. Меня госпитализировали с сотрясением мозга, трещиной в черепе, переломами двух рёбер и большого пальца левой руки. Мать, наверное, убила бы отца, окажись она рядом в тот момент. Но, к счастью для него, она уже поостыла к моменту, когда добралась до Риги, и дело обошлось несколькими душераздирающими истериками, которые она всегда была великая мастерица закатывать. Я наотрез отказался рассказывать им обоим и вообще кому-либо о том, что случилось. А обращаться к шакалам — и подавно. Побили, отняли телефон и деньги. Лиц не помню. Ничего не помню. Ничего не знаю. Отстаньте. Стандартная история. «Ты же знаешь нашу полицию». Эти слова я вспоминал многократно. Да уж, знаю. Как не знать-то. В прошлом году друга Лигиты убили на вечеринке, на которой она даже не присутствовала, что не помешало шакалам мариновать её в своей вонючей мусарне, показывать девушке фото разлагающегося трупа, орать на неё и доводить до полуобморочного состояния. Они везде одинаковые. Везде. Лигита, если что, была моей интернет-подругой и, наверное, очень мне нравилась. Начитанная, с хорошим музыкальным вкусом. Иной раз мы с ней болтали ночи напролёт. Читали по ролям Сорокина в скайпе. Мысли о её прозрачно-голубых глазах и аристократической горбинке на точёном носу когда-то вызывали у меня трепет. Когда-то, но не после Той истории. Её визиту в больницу я не обрадовался и не огорчился. Мне было абсолютно безразлично её присутствие. И её красоту я едва ли мог оценить, потому что зрение тогда уже начало падать, и вместо симпатичной девушки я мог увидеть лишь размытое пятно с глазками. Из-за тяжёлой черепно-мозговой травмы моё зрение, в общем-то, и пострадало так сильно, и, кроме того, в моей жизни появились очки со стёклами толщиной с палец, так «полюбившиеся» Лягину. — Ну ты додумался, конечно, поехать… Это же самый гнилой район Риги, самый сторчавшийся, самый криминальный! Ты что, не знал? Кто тебе посоветовал туда поехать? Ещё и вечером? Господи, про это место уже не одно десятилетие легенды ходят… — Лигита говорила, говорила, говорила, но я не слушал. Её замечания окончательно и бесповоротно убедили меня в собственной никчёмности. Хорош бы я был в мусарне, конечно — со своей историей о том, как поехал поздним вечером в самый криминальный район города, напоролся там на выродков, а потом ещё раз повстречался с ними же в автобусе, повторно испив чашу боли и унижений. Знатно бы шакалы проржались. И никого, конечно, не нашли бы. Испепеляющая жажда мести превратилась в тихую, прогорклую, бессильную ненависть, придавливающую к земле неподъёмно-тяжёлым валуном, который я и ныне чувствую на своей груди. Он навсегда останется со мной. Болдерай навсегда останется со мной. Лигита потом, кстати, уехала в Англию, устроилась там работать продавцом. Первое время ещё писала мне в вацапе, присылала фото концертов и своих расширенных от МДМА зрачков. Потом нашла себе кого-то в Манчестере, и общение между нами затухло. К отцу я больше не ездил. Когда он звонил поздравлять с Новым годом и Рождеством, отказывался брать трубку. Может, я бессознательно винил его в том, что произошло, что было бы, конечно, глупо и несправедливо. В последние несколько лет мы восстановили общение. Правда, оно больше походит на рабочее, поддерживаемое чисто из соображений взаимной вежливости. *** Меня неудержимо влекло к смерти. Я сидел в пабликах и телеграм-каналах с фото и видео аварий, несчастных случаев, суицидов, казней и расчленённых трупов, читал жестокую гуро-мангу, часами зависал на украинском сайте МВД в разделе «неопознанные трупы» (в рашке публикация таких фотографий, насколько я понял, не практикуется), фантазируя на тему обстоятельств смерти того или иного человека. Смотрел «Лики смерти», «Шокирующую Азию», жестокие авторские фильмы — от более-менее известных, типа «Порождённого», «Сербского фильма» и «120 дней Содома» до совсем малопопулярных в духе «Кто-то там внизу меня любит», «Посетителя Q» и «Танатоморфоза». Не знаю, что это такое было. Возможно, такой странный способ сублимации собственной обиды, боли и желания отомстить. Может, я представлял на месте гор изуродованной плоти тех, кто пришёл в мою жизнь и разрушил её ради пятиминутного развлечения. Так или иначе, это было. Я хотел бы сказать, что это пройденный этап, — но нет. Я чувствовал себя домашним кроликом, угодившим в медвежий капкан. «Ты уже, голубчик, давно в аду, — сказал в своё время мемный протоиерей Дмитрий Смирнов, — из которого выход только один». И я не видел его, этот выход, до одного случая. На мартовском митинге 2017 года шакалы, это молодое, сытое быдло, попытались заломать Алину. Она тоже была моей интернет-знакомой, как и Лигита когда-то. Я смотрел на это всё, на всё, что тогда творилось вокруг, и в голове вертелся трек группы Soundgarden «Black Hole Sun». Black hole sun Won't you come And wash away the rain? Только, в отличие от оригинального клипа, в моей голове Апокалипсис уничтожал не американскую мечту с пластмассовыми улыбками, куклами Барби, зализанными гелем причёсками и фальшивыми бицепсами, а то, что всю жизнь окружало меня. Источающую миазмы гниения, тошнотворную, убогую, посконную, быдляцкую биомассу, по досадному недоразумению кем-то признанную людьми. Я представлял, что, как в сорокинском «Моноклоне», огромный фаллос сносит полицейские заграждения и расшвыривает автозаки, а шакалы, подобно человечкам из лего, разлетаются в стороны, с чавканьем и хрустом разбиваются о брусчатку, и само небо рдеет карающим багрянцем, превращаясь в смертоносную воронку, несущую избавление: она ниспосылает на Землю спасительный огонь. И объятый пламенем скот, завывающий от боли, корчится в предсмертных судорогах. Это не хомо сапиенс и даже не приматы. Это отдельный вид убогих, омерзительных существ. Это быдло. Скот. С быдлом нельзя договариваться, быдло нельзя слушать, нельзя жалеть, нельзя любить. Быдло можно только пороть и дрессировать. И уничтожать. Black hole sun Won't you come Won't you come Won't you come Нет. It won't. Придётся действовать самому. Я достал из рюкзака нож. Крошечный, сувенирный. Шесть лет назад я купил его в Испании и не думал, что он сгодится для чего-то помасштабнее резки яблок. Я ударил себя по запястью. На коже появилась глубокая вмятина, медленно наполняющаяся кровью. Через долю секунды кровь хлынула ручьём, что привело меня в полный восторг. Именно тогда я осознал, ЧТО должен был сделать в тот самый день. Я нанёс ещё один порез. Глубже. Глубже. Плавно взмахнув рукой, аки лебедь крылом, я заорал во всю мощь лёгких: «ЖРИТЕ, СУКИ!!!» Кровавые брызги полетели в разные стороны. Забрало шлема шакала, ближайшего ко мне, украсили бордовые потёки. — Ты чё, ебанутый?! — отшатнулся тот. Его «чё» по звучанию было ближе к «шо». — «Шо»? Из каких деревень вас, уроды, понабрали? — смеясь, спрашиваю я, продолжая ковырять раны. Удивительно, что это возымело действие: мы смогли выиграть несколько секунд, отбить у них Алину и убежать. — ОХУЕЛИ, СУКИ?! ДА?! ЧТО, ОХУЕЛИ, ТВАРИ?! — не переставая бешено хохотать, вопрошал я, забрызгивая шакалов своей кровью. Сколько я тогда её потерял — чёрт его знает. Серёжа, друг Алины, перевязал мне руку обрывком своей рубашки — тот моментально протёк. Они что-то говорили мне, но я ничего не помню. — Спасибо тебе, ты, вот правда, ты очень смелый, я бы никогда не смогла… — я смотрел на заплаканное лицо Алины и её разбитые губы, пока она пыталась разговаривать со мной, но в тот момент мне было не до неё. Я думал о том, что устал просыпаться. Я устал засыпать. Я устал видеть. Я устал дышать. Я ненавидел людей, которые меня окружали, которые меня предавали, презирали, бросали, симпатизировали мне или были равнодушны. Оказывается, можно взять что-то острое и дотронуться до вен. Много крови — как это прекрасно. Кровь — это всегда красиво. Руку пришлось зашивать. Я потом ещё долго ходил на перевязки. Левая рука с тех пор несколько запоздало реагирует на команды мозга. В тот день я переночевал у Алины. Мы пешком дошли до её квартиры на Площади Ленина, где я впоследствии побывал ещё несколько раз. Однажды, когда оба были пьяны, мы переспали, и она вряд ли ощущала по этому поводу что-то кроме неловкости. Как-то я, уходя с утра, сказал ей, что, кажется, вижу её последний раз. Хоть она тогда и отшутилась, но я был прав. Люди часто уходили из моей жизни без объяснения причин. И единомышленники, и враги, и друзья, и девушки. Я привык. Я знал, что в финале любой истории всегда останусь один. Так всегда и случалось.