* * *
— Блэк. — Что? Нужно было просто поставить режим «в самолёте» или сбросить вызов, а не автоматически отвечать. Звонить ночью — совсем не этично. Даже если звонящий — Ремус Люпин. — Забери меня. Вот и всё. «Забери меня», как последняя капля в безбрежном океане непонимания, как навязчивое воспоминание и звучащее «Carpe diem», как последняя надежда на возвращение домой. И Сириус садится в кровати, потирая пальцами зажмуренные веки. Как же хочется спать. Но Лунатик звонит. Звонит ему. Значит, случилось что-то, действительно заслуживающее его немедленного вмешательства. — Где ты? — вместе с двумя словами, выговоренными сипло и оглушающе в тишине, приходит страх. Страх того, что на самом деле Бродяге плевать, где сейчас Ремус, потому что он сорвётся прямо сейчас, ведь сердце жестоко оборвалось. В каждой магазинной очереди будет ловить его лицо, искать по еле ощутимому и почти незнакомому запаху. Искать. — В кладовке. — Что? — в голосе сквозит отвратительное беспокойство, которое брюнет тут же пытается замаскировать, прочистив горло. — Я забрался в кладовку, потому что тут никого нет… голова раскалывается, — Люпин говорит медленно и старательно, как пьяный человек, пытающийся максимально чётко донести мысль. Блэк почти что видит, как парень страдальчески закрывает глаза рукой, тратя последние силы на игнорирование пульсирующих вен на висках и белых вспышек под веками. На заднем плане шумит музыка, говорить надо громче, а вокруг только бутылки, банки и стеллажи с инструментами. Яркий свет из зазора под дверью бьёт в лицо. — Давай заново, — устало выдыхает Сириус, вставая, чтобы найти одежду. — Я на вечеринке, тут куча людей, — Ремус немного помолчал, передохнув. — Не могу выйти… снова окажусь один в толпе, — голос дрожит, выговаривая адрес, что заставляет Блэка замереть на мгновение посреди комнаты в некотором смятении. — Это глупо, пиздецки глупо… мне просто нужно знать, что ты будешь тут. — Хорошо, — Бродяга и представить не может, что значило бы отказать, как отказ был бы вообще возможен. — Ты пил? — М-м, да, — нехотя тянет Люпин и тут же сбрасывает. Он всецело надеется на фронтмена группы псов, невзирая на последние события, которые накрыли душной тенью всё проведённое вместе время, все шутки и сказанные глупости, ответы наудачу. Сидящий в тёмной и тесной каморке Лунатик просит о помощи, жалостливо, без привычной зубоскальной позиции. Стоило ли этим заниматься? Конечно стоило, чёрт возьми. Спасти Ремуса из толпы людей (погодите, что?) не звучит смешно, неоправданно. Звучит слишком страшно, слишком серьёзно. Спустя рекордные тринадцать минут Сириус набирает злосчастный номер, подходя к дому, искренне надеясь на то, что адрес верный, что он не слишком зациклился на своих мыслях, спутав повороты и улицы. Из окон лился синеватый приглушённый свет, а оттуда, куда он не проникал, звучал пьяный смех. Рядом с кустом неизвестный бедолага плакал навзрыд, нелепо сжимая бессчётную бутылку за ночь. — Ты здесь? — прерывисто выдыхает Люпин в динамик телефона. Ответ очевиден. Хочет убедиться, проверить. — Да, ты где? — Это на первом этаже, окно… — Лунатик помолчал с полминуты, сосредотачиваясь: — если смотреть с фасада, то левое… левая… стена? без понятия… торец? Да, вроде это называется торец, — шумно втягивает воздух через ноздри в попытке успокоиться. — Ни в чём сейчас не уверен. Сириус, оглядываясь, подошёл к нужному окну, не совсем понимая, зачем. — Ну? В ответ только сдавленный выдох облегчения, шум, приглушённый удар, после которого Ремус шипяще сматерился. И в окне появляется его встревоженное лицо, довольно помятое, но всё ещё красивое, приобретшее сейчас не язвительную привычную мину, а некоторое невинное и детское выражение. Вызов сброшен, а бледная рука неожиданно резво открывает створку окна. — …здесь ужасно, просто ужасно, мне срочно нужно уйти, — поток, который, кажется, никогда и не прекращался. Повторение одного и того же, главное желание — уйти. — Пожалуйста. — Почему ты звонишь мне только когда пьян? — печально усмехается Бродяга, задрав голову, высматривая знакомые черты в лице, сопоставляя их с происходящим. Ему резко захотелось оказаться дома, возможно, с Люпином. Просто чтобы тот был поблизости, убедиться, что он в порядке. И заснуть. Заснуть в полном спокойствии, ни о чём не думая. Лунатик застывает на месте, нахмурившись. И только спустя сорок секунд до него доходит шутка. Наверное. В любом случае он выдаёт лишь лаконичный, окончательный и не требующий возражений итог: — Я выйду через окно. — Что? — сонливость сняла напряжение, Сириус испуганно наблюдал за взбирающимся на подоконник солистом волков. — Не хочу идти к двери, — парень опирается руками на раму, поджав губы, оглядывается назад, проверяя обстановку. — Там… куча людей, понимаешь? Напитки. Всё дело в напитках. — Подожди, — брюнет паникующе огляделся, лихорадочно соображая, как действовать. Нельзя позволить Ремусу этого сделать — он пьян, неудачное приземление может превратиться в трагедию, пусть здесь и довольно небольшое расстояние, — давай я войду и заберу тебя, о’кей? Это будет гораздо проще, я могу закинуть тебя на спину или взять на руки, только не прыгай, хорошо? — Блэк почувствовал себя полнейшим идиотом и был счастлив тому, что его никто не видит. А если даже видит, то не вспомнит. Люпин чуть шатнулся назад и сосредоточился на фигуре Бродяги внизу, фокусируя взгляд. — Подожди, ты сейчас мне типо… указываешь, что делать? Иди-ка ты на хуй, Блэк. — И правда, не поспоришь, — после паузы осмысления важно произнёс Сириус, тут же срываясь с места, чтобы поймать парня, как-то нелепо соскользнувшего вниз. Хотя что «ловить» в таких условиях — неизвестно. Он просто в судорожном жесте прижимает его к себе, внезапно открывая, что ощущает себя ответственным за этого придурка. Придурка, для которого прыжок из окна первого этажа не имеет ничего общего с опасностью. Но всё равно страшно. Лунатик стоит на ногах, не совсем твёрдо, но — вау! — стоит. И Блэку наплевать на весь мир, потому что человек в его руках не отшатывается — он предпочитает только сильнее прижаться, ища опору. — Ты что, плакал? — фронтмен Canis Major всматривается в лицо с покрасневшими глазами, нездоровым румянцем на щеках и влажными ресницами. Ремус утвердительно кивает, избегая смотреть прямо, и устало устраивает голову на плече брюнета, бормоча что-то про то, что ему нужно передохнуть. Бродяга счастлив, сконфужен, в восторге и хочет умереть. Впрочем, это совсем не редкое его состояние. — Вспомнил! — довольно мычит парень с русыми волнистыми волосами, отодвигаясь так, чтобы наконец заглянуть в глаза Сириуса. Он смотрит внимательно, даже слишком внимательно для пьяного человека, крепко сжимает чужие локти и набирает в грудь воздух. — Известно: кудри Вероники созвездьем стали, в их красе; тебя ж не пустят в сонм великий — пересиять планеты все!, — громче невнятно продекламировал Ремус и расплылся в улыбке, завершив столь пламенную тираду. — Тридцать минут не мог вспомнить, представляешь? — Отлично, поздравляю, а также принимаю на свой счёт комплиментом, о котором буду напоминать всю жизнь, — пришлось обхватить Люпина за плечи, чтобы наконец довести до автомобиля, хоть и походка твердела с каждым шагом. Невероятно, что он позвонил ему посреди ночи в не совсем сознательном состоянии, попросил забрать, а потом сбежал из шумного дома через окно. Где порядок и рациональность, так строго выпячиваемые в Лунатике? Где его недомолвки, принципы, обиды? Это всё тянет скорее на романтическую комедию, а Блэк, являясь главным героем, в законе жанра подобных опусов, совершенно не понимает, что происходит. Нужны объяснения, но единственному их источнику… следует немного отдохнуть. — У тебя есть машина? — чуть удивляется бережно усаживаемый на заднее сидение Люпин. — Не, она Сохатого, — бросает Бродяга, прежде чем захлопнуть дверцу и сесть за руль. — Тогда почему она у тебя? — непонимающе хмурится Лунатик, ложась поудобнее. — Попросил около тридцати минут назад, — хмыкает брюнет, поворачивая ключ и открывая окно позади себя. Свежий воздух бодрит, помогает снова обрести хоть долю благоразумия, осмыслить происходящее, пристально смотря перед собой, переводя взгляд на чужое плечо — наблюдать. — Боже, — болезненно простонал Ремус, закрывая лицо ладонями. — Мне совсем не нравится трезветь. Он замер в испуге, стремительно прорываясь сквозь пелену в голове, разрывая притуплённые чувства. На деле всё слишком медленно, но двигается с мёртвой точки: просто нужно понять, что сейчас происходит. — Не нужно было напрягать Джеймса, — Люпин хотел это прошептать, больше для себя, но внезапно слова вырвались гневным потоком, который не сразу удалось заткнуть: — Вообще не нужно было сюда приезжать. — И что мне нужно было сделать? — напряжённо уточнил Сириус, крепко сжимая руль. — Послать как можно дальше. Я бы там не откинулся, — съязвил Лунатик, чувствуя подступающую тошноту. Зря он так. Совсем зря. Но это и не он говорит, а больной ублюдок, вошедший в организм с алкоголем. — Я бы не смог этого сделать, — спокойнее и тише произносит Блэк, старательно отгораживаясь вниманием к дороге, выстраивая незримую стену за спинкой сидения. — Что? — Не смог бы проигнорировать твой звонок. Вокалист Midnight Wolves шире открывает глаза, удивлённо смотря в зеркало заднего вида, где отражается брюнет. Стыд приливает к щекам румянцем, которого, к счастью, не видно. — Прости, — в раскаянии тихо никому определённому не адресует Ремус, но по расслабленно изменившемуся изгибу плеч замечает, что Бродяга всё же услышал. Сириус всё больше хмурится, предпочитая молчать, но наконец решается понаблюдать за парнем. Только каждый раз, когда он кидает взгляд в зеркало заднего вида, чтобы проверить состояние Люпина, то ловит пристальный взор сверкающих в темноте глаз конкретно на себе. И это было вовсе не что-то угрожающее или пугающее, как бывает у той раритетной куклы, вперившейся в пустоту убогими лаковыми глазками, пристроенными на безобразном личике, а что-то… особенное? Пожалуй, то, как сын смотрит на своего отца, когда последний вновь совершает невообразимо крутой в детских глазах поступок, в очередной раз подтверждая свой авторитет, как на удивление человечная собака участливо подаёт лапу расстроенному хозяину, как наполняются восторгом зрачки, узревшие салют. Это было что-то на грани благоговения и нежности, от чего по спине пробегала приятная дрожь и щекотало горло. Так Лунатик смотрит на Бродягу. Так. Прямо сейчас, не думая ни о чём, обличая всю свою натуру, проявляя искренность, в которой нельзя усомниться. «Почему ты не можешь смотреть на меня так всегда?» «Почему ты стремишься убедить меня в своей ненависти, а потом смотришь так?» «Почему ты подстёгиваешь меня к тому, чтобы влюбиться в тебя снова?» «Влюбиться ли?» — Блэк, — слабо зовёт Ремус, наконец прикрывая глаза, оставляя на своих губах только чуть печальную улыбку, тут же пропавшую под натиском тревожных, но в то же время теперь безмятежных мыслей. К счастью, брюнет успел её заметить. — Что? — слишком мягко, заботливо, голос растаял под влиянием момента, под влиянием каждой мелочи, но грубое «Блэк» режет уши. Он не хочет слышать свою фамилию, только не сейчас. — Ничего, — фыркает в изгиб локтя Люпин, пряча лицо и подтягивая колени к груди. Безмятежность на грани с яростью, рай становится союзником ада, грешники прощены, беспокойные сны, от всего прелестного разит алкоголем, а у Лунатика бывают плохие дни. Сириус не хочет отпускать и отходить, когда заезжает в нужный двор. В один момент ему казалось, что руки сами повернут руль в сторону собственного дома, но при таком развитии событий даже не нужно подсчитывать вероятность того, что Ремус расцарапает ему всё лицо, оглушит и сбежит в неизвестном направлении — она стопроцентна. К нему — надёжнее. На мгновение в голове проносится мысль, что необходимо остаться тут, в машине, потому что в ней так тепло, свежий ночной воздух проникает через опущенные окна, но Люпин сам приподнимает голову и сонно озирается кругом. Блэк нехотя выходит из машины и помогает Лунатику, хотя тот совершенно в этом не нуждается — просто так болезненно необходимо хотя бы на минуту снова ощутить, каково быть рядом, касаться. На втором этаже Бродяга сам открывает квартиру, пока Ремус выжидающе приваливается к двери, прикрыв веки. — Тебе точно больше ничего не нужно? — неуверенно спрашивает Сириус, держась за ручку, боясь отпустить, отрезав себя от мира. — Нет, — сонно встрепенулся парень, переступая порог. — Ты уверен? То есть, ты точно уверен? — фронтмен псов мнётся у входа, всё ещё пытаясь в отчаянии поймать это мгновение, то доверительное и безмолвное чувство, возникшее между ними в эту ночь, остановиться на нём, продолжить. И на пути встречает активное отрицание с какими-то невнятными отговорками. — Тогда позвони мне завтра, хорошо? Пожалуйста, прошу, только не забудь. Дверь перед ним закрывается.* * *
Солнце полоснуло крыши не так нежно, как обычно: оно было жёстким и холодным, — но ветреное утро смягчало беспокойство, потому что ветер был свободным, а Сириус ценил свободу превыше всего. В детстве, проведённом на улицах, ему казалось, что он может управлять ветром, и тогда Блэк на ходу сочинял стихи, обращенные к непокорной стихии. Он мог заставить воздух успокоиться или подуть со всей силы. Не выходит — значит, плохо стараешься. Ветер лоснился, пробегал по телу, ввинчивался в кудрявые непослушные волосы, подкреплял дух из года в год. И Блэку казалось, что он, по примеру глупой Русалочки, тоже прыгнет вниз, только разбившись не о море, чтобы стать пеной, а о воздух. Но не из-за какой-то дурацкой любви, а просто потому, что скучно. Просто потому, что он хочет летать. Репетиция только завтра, и даже ветер не может целиком унять занявшееся в груди раздражение. Люпин не звонит, а уже давно пора. И снова в голове всплывают все его худшие качества, повадки, ими полнится мозг, сметая на своём пути прелестные черты. Но ведь со стороны солиста Midnight Wolves это чистое неуважение, и, как точно бы выразилась многоуважаемая Вальбурга: «Просто свинство!». Конечно, можно предположить, что Люпин отсыпается до шести часов вечера, но всё же это довольно сомнительно и бессмысленно — не настолько он был пьян. У него закончились остальные оправдания. А отчаянные шаги всегда приводят к захватывающим последствиям.* * *
— Ремус, — строго обрывает любые протесты Блэк, когда на другом конце принимают вызов. — Я… — Я у твоего дома, — безапелляционно констатирует факт Бродяга, внутренне ехидно усмехаясь. — Что? — У тебя есть десять минут, чтобы выйти. — Блять, — выдыхает Люпин, вкладывая в это слово очевидное желание никогда не соглашаться выступать и знакомиться с Canis Major. — Знаешь, я бы даже не дёрнулся, если бы не понимал, что ты этого действительно заслуживаешь. — «Заслуживаешь»? Ты издеваешься? — В том плане, что если ты проник в эту яму дерьма, тем более не по своей воле, то должен понимать хоть что-то, иначе это будет не совсем честно с моей стороны. — Это… это вполне справедливо, — покачал головой Сириус, посмотрев на окно второго этажа, гадая, какое ему нужно. — Только почему ты не позвонил? — До последнего верил, что мне просто приснилось, — раздражённо и шумно выдохнул Лунатик. — О, так я снюсь тебе? — Блэк нахально улыбнулся, полностью отдавая себе отчёт в том, что этого никто не увидит. — Что? Я не говорил такого. — Не важно, я запомнил. — Ты мне мешаешь собираться, — после короткой паузы попытки осознания этого диалога (безуспешной), выдал Люпин. — Ты такая сука, — съязвил Бродяга, гордо сбрасывая вызов первым. Сириус должен был жалеть о своей наглости и настойчивости, о том, что посмел заявиться сюда. Он должен сходить в церковь и вымолить у бога покладистый характер. Но ему поебать, потому что он как раз ничего никому не должен. Важно то, что сейчас он увидит Лунатика. Лунатика, который разложит всё по полочкам, наверняка будет смущён, мягче, чем на репетициях, ибо ощущает некоторую вину. И Блэк запомнит именно этого Лунатика. — Блэк, — уже сбивчиво, уже не смотрит в глаза, а только на ботинки, стыдясь. Ремус выскочил на улицу, надеясь на то, что ему снова приснилось и показалось, что тут никого не будет. Удивление. Растрёпанные волосы. — Всё в порядке, — мягко останавливает Бродяга, заправляя прядь своих волос за ухо. Ему просто нужно было сделать движение рукой, иначе она бы потянулась к Ремусу в надежде снова коснуться его. Ужасно. И сердце ускоряет свой ритм. — В смысле? — Люпин наконец смотрит в глаза, будто забывая, что растерян, смущён и виноват. — В смысле не злюсь. — Почему ты так уверен в том, что я про это? — скалится Лунатик, возвращаясь к своему обычному состоянию. И Сириус улыбается только шире. — Потому что я потихоньку начинаю в тебе разбираться. И возвращаясь к этому: я послал тебя в первый день. Теперь квиты, — он чуть недовольно кривит губы от неприятных воспоминаний, но сразу же возвращается к безмятежности. — Пойдём куда-нибудь. — Куда? — Ремус снова сбит с толку, послушно следует за Блэком, который лишь неопределённо повёл подбородком. — Ты правда разбудил Поттера, чтобы взять его машину? — Да. Кратковременное молчание. — Спасибо. Бродяга опешил, не находя подходящие слова, поэтому выбрал просто промолчать. Но лидер Canis Major всё же с усмешкой подметил, что парень снова перестал храбриться, не был так резок, как во время разговора по телефону. Внутренние моральные принципы Люпина сегодня сыграют на руку Сириусу, это точно. — У музыкантов, выступающих на сцене, обычно хорошая физическая подготовка, — брюнет довольно ухмыльнулся, когда они подошли к невзрачному пятиэтажному дому. — Сейчас проверим. — Как? — Лунатик окончательно сбит с толку, встревожен и немного рассержен. Мысленно его ладони закрывают лицо, а глаза зажмурены в попытке отмотать время назад, чтобы никогда не связывать жизнь с музыкой. — Как? — парень драматично удивился, вскинув брови. — Полезем по пожарной лестнице, а потом по трубе, чтобы забраться на крышу. Он смотрит на череду сменяющихся эмоций Ремуса, улыбаясь, внутренне смеясь. Этот человек искусно отторгает, невероятно притягивает, отвратительно врёт, а потом врёт великолепно, его легко обвести вокруг пальца, сложно обмануть, нельзя поймать, невозможно отпустить. Жалость: — Ладно, я шучу. И они входят в дом, поднимаются до последней лестничной клетки, где Блэк, крутанув замок люка, ведущего на крышу, торжественно его открывает. — Знаешь, нормальные люди идут в парк или кафе, садятся там и разговаривают, а ты тащишься в пыльный дом с… — возмущённо начинает Люпин, сложив руки на груди, но Бродяга не слушает. — Здесь спокойнее, — равнодушно прервал он гневную тираду, оказываясь уже наверху. — Я думал, что все выходы на крышу надёжно закрыты, — с сомнением пробормотал Лунатик, поднявшись по лестнице. Отряхивает ладони от пыли. — Таких точек немного, но я тоже думал, что тут всё уже прикрыли. Обычно в старых домах никто это не контролирует, а я их кучу исследовал в лет пятнадцать, почти жил на крышах. — Почему? — внимательно, чуть нахмурившись, спрашивает Рем, словно и так уже знает, но ему необходимо услышать ответ из первых уст. Словно он ему действительно нужен. Поражённый и растерянный взгляд Сириуса: «Такие вопросы не задают». — Не суть, — секунды тишины, улыбается печально и качает головой. — Я не взял ничего с собой, но если расстелить куртку, то будет нормально, да? И снова всё в порядке. «Хочешь, я расскажу тебе про крыши? Правда хочешь? А ты станешь моим самым лучшим другом? Потому что я этого не говорил никому, даже «обычному» лучшему другу. Марлин и Джеймс немного в курсе, но не более, — Блэк мысленно смеётся, прокручивая в голове монолог, которого только что удалось избежать. — Моя чувствительность, как и у большинства подростков, была на пределе. И я не хотел возвращаться домой, потому что там было много крика, истерик. Это давило на меня. И я сбегал. Сбегал в пространство между землёй и небом, пока не нашёл приют у Поттеров. Но знаешь что? У меня был разбитый вдребезги телефон, наушники, работающие под определённым углом, резиновые браслеты и звёзды. И мне было так хорошо в своём музыкальном одиночестве, что хотелось умереть. Мне вообще часто хотелось умереть, и это было очень романтично. Мне казалось, что я стану пылью и превращусь в звезду. Что вдруг все вокруг обратят на меня внимание по-настоящему, а не как на «бунтаря» и «мечту всех девчонок». И представь, сейчас я это получил. В том плане, что меня заметили, что я стал крошечной звездой». Люпин кивает, сглотнув. Страх, прячущийся за моментом объяснения, слишком явен. Блэк расположен к нему, сейчас не злится, и это правда пугает. И эта чёртова инициативность, готовность помочь, забота, беспокойство — манипуляция. Ему снова так кажется. Бродяга сел на свою кожанку, добродушно похлопав рядом с собой. Лунатик потоптался на месте, но всё же устроился рядом, касаясь чужого плеча. — Я хочу думать, что ошибся, — Ремус произносит отчуждённо, холодно, не стараясь намеренно. — Ты не такой, или же отлично играешь. — Что? — Я был раздражён и дико боялся твоего поведения, потому что не мог понять его причину, — Люпин виновато закусил губу. — Ты всегда искал моей компании, и я старался принимать это позитивно, но у меня не вышло. Я боялся тебя. Прости. — А сейчас не боишься? — ехидно уточнил Сириус, но смолк, когда парень оторвал взгляд от земли и чересчур внимательно, серьёзно вгляделся в глаза напротив. — Боюсь. «Не бойся, я только хочу увидеть тебя, неосознанно подпевающим собственному голосу из динамиков. Мне кажется, что это показатель счастья. Я вмиг стал бы радостнее». — Прости, — после недолгого молчания выдал брюнет, тут же опережая Люпина, вознамерившегося перебить: — Когда ты сказал мне всё, то я был совершено разбит. Но потом оказалось, что я и правда вёл себя странно. Я посмотрел на себя твоими глазами и кроме неотразимой красоты нашёл тревожные звоночки. Я и не думал… что всё так сложится, — он нервно закусил губу, во внезапно наступившем приступе паники стараясь выцепить нужную мысль. Признаваться, говорить, говорить при том что-то особенное — слишком трудно. — Можно понять, почему ты так отреагировал, но… что именно я делал не так? Разве не подобным образом люди сближаются? — Но зачем? Зачем вообще сближаться со мной? — Лунатик не отводил взгляд, замерев. — Разве люди сближаются не для каких-то своих целей? — Блять, Ремус, — Блэк тут же успокоился, прикрыл глаза и улыбнулся от настолько выбивающегося высказывания. — Цели, конечно же, были, — Ремус вздрогнул. Просто вздрогнул, но почти физически чувствовался страх, страх быть обманутым, страх от проявления слабости, страх из-за страха. И голос совсем рядом с ухом становится ласковее: — Нам долго репетировать вместе, выступать совсем скоро. Будет ужасно, если вместо непринуждённости на сцене люди увидят каких-то двух скованных придурков, боящихся лишнее движение сделать в сторону друг друга? Бродяга выпрямился, оперевшись руками за спиной на холодный бетон, и запрокинул голову, усмехнувшись. Слабое дуновение ветра облизнуло щёки, совсем незаметно задело волосы. Тихий внеземной шёпот: «Соберись». — Но знаешь самую главную причину? — Сириус повернулся в сторону парня, наконец-таки встречаясь с ним взглядами. В янтарных глазах недоумение, испуг. Надежда. — Ты мне нравишься. Как человек, понимаешь? Люпин не двигался пару секунд, пока удивлённо не повернул голову, чтобы посмотреть на парня, задавая миллион молчаливых вопросов одновременно. — Я полный идиот, верно? — тихо спрашивает Лунатик, опуская взгляд. — Иногда, но чаще да, чем нет, — хрипло рассмеялся Блэк, скрывая тем неловкость. Неловкость, ведь до боли нравится, что он так близко, что он растерян и напуган, оголяет себя, что так легче начать дёргать за нити собственных чувств в пока что небрежной попытке распутать этот клубок. Нужно смотреть, но нельзя, остаётся чувствовать, чувствовать, чувствовать. — Я захотел узнать тебя поближе, и тогда думал, что это называется дружбой. А оказалось — сталкерством. Люпин обхватил колени, спрятав лицо в изгибе локтя. — Теперь ты будешь напоминать об этом всю жизнь? — А ты собираешься провести её со мной? — усмехнулся Блэк, почти физически ощущая, как Лунатик изнутри сгорает от стыда. — Пока надеюсь, что нет, — Ремус помолчал немного, чтобы остыть, осознать, что он может кому-то нравиться. — Прости, я не привык. Не привык, что могу вызывать в ком-то симпатию. Особенно в тебе. Он ненавидит такого слабого себя, себя, из которого, жадно хрипя, вырываются лишние слова, задушенные под кожей. А здесь так спокойно, только один человек, встреча сама по себе неожиданна — просто не было времени уничтожить в себе всё лишнее перед выходом. Вот поэтому ему нельзя ни с кем жить — никто не должен мешать кровопролитию, никто не должен застать врасплох. — Во мне? — в тоне определённо промелькнула самодовольная усмешка, но на лице отразилось только неподдельное удивление. Особенно. Он — особенный. — О нет, — нарочито печально пробормотал Люпин, поднимая голову, — у меня нет никакого желания подпитывать твоё чувство собственного величия. Это просто случайная ошибка, так нельзя, нельзя подпускать к себе, и так всё зашло слишком далеко. — Слишком поздно. «Меня может похвалить и кто-то другой, но я жду признания от тебя». Кто-то другой. Кто-то другой всегда лучше, этот кто-то на первом месте, на «плюс первом» месте, на небесах, по правую руку от несуществующего бога. У кого-то множество грамот и медалей, ящик с атрибутами для рукоделия, в шкафу чёрный пояс по карате, полки ломятся от прочитанных книг, в комнате множество цветов. А главное — у этого кого-то в порядке ментальное здоровье, он счастлив и радуется жизни, у него нет заболевания, в описании которого на «Википедии» встречается сразу «невроз», «психопатия» и «тревожное расстройство личности». На месте Лунатика всегда был «кто-то другой». — Не знаю, ты всегда окружён друзьями, популярен? А у меня куча выдуманных проблем и боязнь социального контакта, — он пожимает плечами, стараясь расслабиться, и начать плыть по этому фантасмагорическому течению. «Сейчас» не существует, «сейчас» нереально, его самого нет, Бродяга никогда и не появлялся на свет, скоро всё закончится. Происходящее просто не может быть настоящим. — Обычно ведь сходятся на чём-то общем, а не на контрастах? — Это никому никогда не мешало, — Сириус жмёт плечами, задумчиво опуская взгляд. — Не это главное, совсем не это. — Знаешь, что такое проблемы с доверием? Брюнет смотрит внимательнее, пару секунд раздумывает, прежде чем медленно кивнуть. — Ладно, — Ремус чуть удивлённо вскидывает брови и отводит взгляд, — тогда ты понимаешь, как трудно увидеть в человеке не простую картонку, а что-то более глубокое. И поэтому в тебе я замечал только вездесущего популярного парня, которому просто некуда деть свою энергию. К тому же, я думал, что в тебе говорит желание нравиться всем и сразу, ведь ты всегда в компании боготворящих тебя друзей и любящей девушки, а… — Стоп, — резко оборвал Блэк, — что? Нет у меня никакой девушки. Люпин замолчал, замерев, уставившись в одну точку, и сокрушённо закрыл лицо ладонями. И если бы перед мастером античности или эпохи Возрождения стояла задача изобразить стыд, испуг, удивление, безразличие, усталость и отчаяние, — то им крайне не повезло, ибо они творили в века, которые не знали Лунатика. — Я ненавижу этот день всем своим сердцем, — пробормотал он скорее для успокоения собственного разума («день» — тонкий намёк на то, что это всего жалких двадцать четыре часа, половину из которых можно благополучно проспать, а вторую — перетерпеть. Всё плохое однажды заканчивается, остаётся совсем немного). Всё такое же сдавленное, но чуть громче, замечание: — Я думал, что вы с МакКиннон встречаетесь. — С таким же успехом я мог бы встречаться с Джеймсом, — весело опроверг Бродяга, лениво накручивая прядь волос у лица. Слишком спокойно реагирует — очевидно, такая путаница происходит уже не в первый раз. — Они мои лучшие друзья, вот и всё. Мне не нравится Марлин в таком плане. «Конечно, ведь мне нравишься ты. Я просто немного не договорил, немного соврал. Слишком рано делать выводы». — У меня только два настолько близких человека в жизни. Но когда я был подростком, то мы с Марлин действительно подумали, что влюблены друг в друга. Вот эта забавная ситуация, когда ты готов начать отношения с каждым человеком, который уделил тебе хоть немного внимания, а тут ещё и такая глубокая связь, такое доверие, — Сириус изменил тон на последних словах, иронично и театрально взмахнув рукой, а на губах застыла глуповатая усмешка. — Не могу сказать, что я крайне счастлив рядом с ней, но… она делает всё в разы ярче и лучше. Мы вместе росли, мы вместе переживали все проблемы, мы вместе учились, читали новости, мы вместе слушали музыку, и всегда её ладонь крепко сжимала мою. — Я… завидую тебе, если честно, — смущённо улыбнулся Ремус, но как-то фальшиво, тускло, голос горький до того, что хочется коснуться щеки, провести ладонью по волосам, указать на небо — отвлечь. — Я снова ошибся. Прости. Блэк, который не умеет нормально извиняться, слышит сквозь шум в ушах — никогда раньше не удавалось понять эмоции и переживания Люпина так чётко — словно перед глазами с достоверной точностью пронеслась чужая жизнь, давая ответы на все вопросы. Может, это была выдумка, то, что и нужно было увидеть, но фантомная боль представила всё так, что незначительный провал однажды стал последней каплей, разрушившей крепкие доспехи доблестного воина, оставив свечу, хранившуюся в них, без защиты. И она сразу потухла от лёгкого дуновения ветра. — Ты в порядке? — тут же серьёзно и встревоженно спрашивает Бродяга, неуверенно кладя руку на чужое плечо. — Конечно, — хмыкает Лунатик, и его взгляд приобретает болезненный оттенок. — Не знаю, почему, но теперь я смотрю на тебя чуть иначе. Просто ты пугал меня. Да, твои действия были вполне безобидны по отдельности, но вместе… нет, это полный бред, только мне показалось, что ты хочешь от меня чего-то, подбиваешься, чтобы использовать в будущем. Стыд за гранью. — Ремус, — брюнет морщится, слова задевают тот самый маленький живой участок среди загрубевшего восприятия. Он осторожно, буквально на пару секунд, накрывает чужую ладонь своей, отправляет прикосновением импульс, глушащий тревогу, — пожалуйста, поверь, что я не причиню тебе вреда. Я никогда не хотел ничего подобного. Люпин выдохнул, не зная, что ответить, пока парень рядом с замиранием сердца надеялся, что между ними вот-вот рухнет стена недопонимания, страха. — Ты пришёл, чтобы подробнее узнать о вчерашнем? — наконец выдавливает из себя солист волков. И на его губах застывают слова, слова, которые преобразуются, деформируются, сливаются воедино в простой вопрос, под которым спрятаны извинения, признания, договоры о дружбе. И Сириус, сам не зная как, но определённо это чувствует, а потому расплывается в довольной улыбке. — Я пришёл сгладить углы и просто вытащить тебя на свежий воздух, — выпалил Блэк, на что Лунатик смерил его крайне недоверчивым взглядом. Учащённое биение сердца, пятая и шестая струны открыты, указательный палец на первом ладу второй струны — новая деталь, новое приключение. — Всё равно однажды докопаешься ведь. — И когда же? — Положим, через лет десять. Средний палец на втором ладу третьей струны — рассказ, спасение, помощь. — Ты такой самонадеянный! Выдержать меня так долго почти невозможно, — перистые облака закрывают небо полупрозрачной пеленой. Тот день ощущался так же — за белой пеленой, только от падающего снега. Высокая фигура налегла на стойку микрофона, хриплый и тихий голос разносился по клубу из динамиков, яркий фиолетовый макияж почти скрыт за чёлкой, много дыма, много звуков — много. Дом, наушники, переговоры, агрессия, холод, примирение, надежда, отчаяние, звонок. Крыша. Кожа горит под одеждой, стоит протянуть руку, как получится коснуться того самого одухотворенного зимнего полтергейста, который, казалось, только привиделся в метели. «Я больше не хочу совершать ошибки». Безымянный палец на третий лад первой струны. Так больно, чертовски разбито-больно: Ремус — Ремус(!), вылезший из сказки — и мысли не допускал, что может заинтересовать, нравиться не как певец, выдуманный образ, который все хотят видеть, а как личность. Естественно, первая мимолётная симпатия строится на внешности. И потому Бродяга старательно пропускает сквозь ладони, обращается за помощью, много анализирует, просеивает каждую черту, отыскивая золото среди песка. Из крошечных зацепок старательно вылепливается полноценный человек, собирается импрессионистский пазл в тысячу деталей, где каждая проверяется на достоверность. Это нужно только потому, что обладатель янтарных глаз и мягких русых локонов сломлен внутри, раздавлен, болен ханахаки от неразделённой любви к жизни — сейчас чуть дрожит, словно в очередном приступе, но потом встанет на ноги, становясь только твёрже, сильнее. — Во избежание настолько длительного общения, ожидаю все волнующие вопросы прямо сейчас. Вот и будет сыгран первый аккорд, расслабленная кисть скользнёт по четырём струнам. — Ладно, — Сириусу даже не нужно думать, вопросы сами один за другим всплывают в голове, — что ты там вообще делал? — Боролся с тревожностью. Ре-минор. — Что? — Тревожное расстройство или вроде того. Ситуация была серьёзнее, но сейчас всё ослабло и напоминает о себе не так часто. Мне даже показалось, что скоро всё будет позади, — Люпин саркастично хмыкнул. — Может, я и правда слишком самоуверенный. Но казалось, что если сейчас добью это дерьмо, то оно испарится навсегда, — внезапно он замолк, нахмурившись, будто только сейчас понимая, что зря все это говорит, что это слишком сложно объяснить какими-то там словами. Нужно больше воздуха в лёгких, нужно перестать волноваться, говоря о волнении. — Это вроде закалки. Так стеснительные люди через множество сомнений наконец спрашивают что-то у консультанта в магазине, делают важный звонок. Они осознают свою проблему и пытаются решить ее через небольшие действия, на которых можно будет понять, что ничего страшного нет. То есть… это важный этап, когда становится ясно, что это сильно мешает жить, что так не может продолжаться. И я, я тоже боялся людей, избегал популярных мест, никак не мог нормально социализироваться, но потом начал с мелочей. И дальше… дальше слабый, болезненный ребёнок вырастает и поступает в университет, где встречает одну очень надоедливую, — уголки его губ ласково приподнимаются, — девушку — свою будущую лучшую подругу — Мэри. Я не ожидал от неё такого напора, поэтому и не смог оттолкнуть, как делал с остальными. Она довольно тихая и незаметная, но в ней очень много энергии. И она загорелась идеей создать группу, вспомнила годы музыкальной школы, а если уж Мэри взялась за что-то — то никому не отвертеться. Спустя долгое время, впервые выходя на сцену к незнакомым людям, которые пришли слушать нас от скуки, я дрожал от страха, готов был с головой провалиться в очередную паническую атаку… но всё прошло гладко. До сих пор не понимаю, как я решился на это, зато теперь чётко знаю — толпа не имеет своей целью навредить, ей чаще всего плевать. Но иногда толпа может и любить. Я хожу в такие места для того, чтобы привыкать, не терять ощущение, потому что тревожность угасает, но не исчезает, — Лунатик печально усмехнулся, прикрывая глаза. — Хожу, чтобы сделать вид, что я сильный, доказать самому себе, что в этот раз страха не будет. Но страх есть всегда. И обычно это фоновое ощущение, не особо мешающее, я просто наблюдаю за людьми, слушаю их разговоры, борюсь с отвращением, иногда даже могу заговорить, а в этот раз… сыграло эмоциональное состояние, некоторые, — он прочистил горло, — странности увеличили, если можно так сказать, внутренний уровень тревоги. И меня переклинило. Блэк всё это время только и мог, что то и дело удивлённо вскидывать брови. Это было так… неожиданно. Да, брюнет тоже имел проблемы с социализацией, но они выражались скорее в девиантном поведении, которое на самом деле было единственным правильным в тех ситуациях. Он на протяжении всего рассказа заворожённо наблюдал за выражением лица Ремуса: злость, печаль, недобрая улыбка, усталость, ещё усталость, снова усталость. Много усталости. — Знаешь, я не считаю тебя слабым, — аккуратно начал Бродяга, неуверенно подбирая слова. Пусть он и принимал себя эмпатичным человеком, но тактичность и успокаивающие речи всегда приводили его в ступор. — Ты очень сильный, раз столько раз смотрел страху в глаза, боролся с ним, смог выйти на сцену… — И это в итоге привело к тому, что я сидел пьяный на полу кладовки и плакал, — тихо, но громогласно перебил фронтмен Midnight Wolves, нахмурившись. Если бы он поднял глаза, то Сириус увидел бы в них вовсе не сомнение, грусть, усмешку, как ожидал, а холодную ярость и ненависть. Ненависть к самому себе за слабость, за отчаяние на пустом месте, за страх; ярость за выставлении чувств напоказ, за оголение куска души, за доверие к чужому человеку; за то, что ему не хочется отталкивать его, что всё нутро рвётся навстречу, сдерживаемое тяжёлыми оковами мыслей. «Лучше бы я никогда тебя не встречал, лучше бы я не знал этого противоречивого чувства притяжения к незнакомцу». В затянувшемся молчании каждый думал о своём. — Почему ты ходишь туда один? — Знакомый человек разрушил бы ощущение незащищённости, смягчил бы тревогу. Да и общаюсь я только с ребятами из группы — то есть о моих экспериментах в скором времени узнала бы Мэри, чего я избегаю, — он терпеливо ждёт следующего вопроса, хотя предпочёл бы раствориться в воздухе. — О чём ты? — Блэк замирает, даже почти не дышит: вскрыть новый замок, отпереть ещё одну дверь, услышать разгадку тайны, связать всё воедино. — На вечеринках пьют. А она оберегает меня от алкоголя, хотя это и не нужно, но если ей так спокойнее, то я готов терпеть, — сплошная провокация. Парень только закрывает глаза, чтобы не видеть реакции. — Она боится, что я могу сорваться, потому что знает о моих… отношениях с выпивкой в прошлом. Ну, то есть о моих чрезмерных отношениях с выпивкой, — такое старательное избегание слова «алкоголизм» даже забавно. — Она не хочет, чтобы события прошлого повторялись. — В следующий раз зови меня с собой, я точно никому не расскажу, — может, шутливая форма неуместна, но он не может иначе. Смех, хриплый и надрывный, — вот всё, что осталось после того, как жизнь рухнула. И смех — неотъемлемый спутник, готовый защитить в любой момент. — Следующего раза не будет, — отрезает Люпин, чуть сжимая кулаки. Если у кого-то в защитниках смех, то у него — искусная ложь. — Я запаниковал, не знал, кому звонить, как выбираться, что делать, — молчание, глубокий вдох: — Меня выбила из колеи наша ссора. Поэтому я тут же подумал о тебе. Прости, что пришлось возиться. Из всех возможных исходов событий сейчас Лунатик предпочёл бы сгореть со стыда, провалиться сквозь землю, раствориться в воздухе, распасться на атомы; оставаться здесь — невыносимо. — Всё в порядке, — улыбнулся брюнет. Только бы пропустить через диафрагму тембр его голоса, запомнить его слова, отпечатать на сетчатке глаза его образ, уловить его выражение лица. — Мне нравится, что мы поговорили, и ты почти не язвил. Из всех возможных исходов событий сейчас Бродяга предпочёл бы сгореть от переизбытка чувств, провалиться в это мгновение с головой, раствориться в моменте, распасться в руках Ремуса, доверяя ему свою дальнейшую судьбу; он бы хотел остаться здесь навсегда. — Агрессия — нормальная защитная реакция, которая спасает от мудаков. — Начинается, — Блэк закатил глаза и тихо рассмеялся. — Что ж, я люблю быть особенным. Может, теперь я вовсе не мудак, а спаситель? — Если я решил напиться из-за тебя, то это ещё ничего не значит, — Люпин, возвращаясь в привычное русло, внезапно ощутил прилив спокойствия; теперь все детали стали важнее, чётче, мозг постепенно отключился от режима «паники», позволяя наконец заметить, что сидят они слишком близко, но… как будто так и должно быть? — Пожалуй, мне стоило ответить на твой звонок, — слегка тянет в груди — так хочется, чтобы сказанное парнем рядом стало правдой. Может ли он действительно сделать что-то из-за него? — Нет, — легко бросил солист волков, откидываясь назад на руки, — я прекрасно слышал, что ты будешь у Поттеров. Позвонил, чтобы успокоить совесть — вроде сделал всё правильно, но итога никакого и нет. А вот на сообщения ответить стоило, хотя я и был пьян. Нужно было срочно узнать: оправдывать тебя или нет. — И сейчас ты склоняешься ко второму варианту? — нежность растекается в грудной клетке. Не сейчас, не здесь — потом. — Естественно. Подумать только, рядом с ним, мягко и случайно касаясь плеча, сидит Ремус Люпин. Сидит в смятении, встревожен, злится на себя и Сириуса, хочет оправдаться. Не выходит. Он думает, что не выходит, а Блэк мечтательно улыбается про себя: он так поменялся. Кратковременный период — дальше Лунатик вернётся к своему язвительному обличью —, но такой приятный, тягучий, целостный. И Бродяга давно его простил, простил ещё до того, как увидел впервые. Брюнет подвергает сомнению любовь и реальность, как подвергал сомнению бессонными ночами и каждый свой шаг в прошлом, но знает, что будет прощать, пока сам не иссякнет. На Ремуса можно взглянуть под множеством углов, с каждого конца выцепить отдельную нить и развить до драматичной, слезливой, солнечной истории. Они совсем не знакомы. Но Сириус судорожными жестами схватывает все ведущие к сердцу пути, переплетает в узел и скатывает в клубок, не зная теперь, как распутать, как подступиться. Ничего он в нём не смог прочитать, ничего не увидел, не прочувствовал — только выдумал и вообразил. В разговорах лишь тонкие осколки, склеенные не по порядку, конструктор, в котором не хватает почти всех деталей. За спиной Люпина для Блэка пустота, банальное ничего с симпатичной внешней оболочкой: самовлюблённый автор платит хорошему художнику, чтобы тот нарисовал эстетичную обложку на его третьесортный роман, потому что не доверяет издательству своё дитя. И если так, то автор очень любит своего Лунатика, ведь он прекрасен. И это наводит на мысли о чём-то повыше даже «второсортности». — Не знаю, к чему рвался, — помолчав, выдаёт Бродяга, его слова подбрасывает ветер и уносит прочь. — В каком смысле? — Ремус наклоняет голову, почему-то печально заглядывая в лицо брюнета. Тот старается не смотреть в ответ. — К чему рвался, доставая тебя, — усмехается, закрыв глаза, чтобы ненароком не проиграть. — Явно не к твоему испугу. И кто ты сейчас? Кем был раньше? Я без малейшего понятия, мои старания не дали результатов. — Оно и к лучшему, — с плохо скрываемой досадой цедит Люпин, резко отворачиваясь. Брюнет открывает глаза. — Поэтому притворяешься? — Притворяюсь? — Не делай вид, что не понял, — Сириус улыбается улыбкой победителя, сыщика, мгновенно нашедшего важную улику. — Единственное, в чём я уверен, ты — актёр, бежишь от реальности, скрываешься под удобной маской, — заметив, что Лунатик хочет что-то сказать, продолжает громче: — не признаёшь, потому что привык. Другую роль сыграть не сможешь. Стоило читать больше книг, может, они сделали бы его умнее. — Блэк… — Что? — Отпишись от этого канала с псевдо-психологией, — Бродяга смеётся хрипло, звучно, но тихо. Не подписан он ни на какой канал, да и не сторонник пафосных речей, но ему жаль, искренне жаль, что не выходит раскопать, разобраться, наконец увидеть желаемое. Он бьёт наугад, продумывает шаги, волосы растрёпывает ветер, придавая ощущение нахождения в сентиментальной книге. Элизабет Беннет размышляет о качествах мистера Дарси, она судит поверхностно, от чего отталкивается при более глубокой оценке. Блэк тоже в своём роде Элизабет Беннет. — Почему «к лучшему»? Почему ты не подпускаешь к себе? — Да чёрт возьми, ты пришёл, чтобы покопаться в моей голове? — Ремус глотает злость, не выглядит так угрожающе, как хочет, не звучит серьёзно. — Нет, просто ищу обходные пути, — теперь Бродяга смотрит в глаза без стеснения, снова улыбается, снова не даёт отступить. Тихим звонком в голове проносится «разгадка». Доркас Медоуз тоже замкнута и красива, но в обоих случаях по-своему. Ни у Люпина, ни у Медоуз нет преимуществ. С девушкой достаточно сблизиться, что будет непросто, но Лунатик, Лунатик ещё тяжелее, он — марионетка в собственных руках. Поэтому Сириус смотрит только на него: ему нравятся самые длинные и выматывающие дороги. Доркас проще и сложнее одновременно, она идёт на контакт, её образ более размытый, но из него можно выхватить детали. Из Ремуса — нет. Комично сравнение, но ещё более комично то, что Блэк и МакКиннон выбирают себе похожих людей. Друзья детства, в которых закреплено единое начало. — Впервые сталкиваюсь с таким твоим настроем и уже его ненавижу, — искренне признаётся Люпин. — Ты услышал всё, что хотел? Всё ещё стыдно, что чужой человек увидел то, что не следовало, тон надменный, но голос немного дрожит. Бродяга смотрит. — Как ты сумел выйти на сцену? Катится по языку, заставляет Лунатика замереть и, кажется, задаться этим вопросом для самого себя. — Не знаю, — тот шепчет отчуждённо, отворачивает голову и прикрывает веки. Это было так давно: Мэри выжидающе смотрела и подбадривающе улыбалась, он покладисто ластился к её рукам, изо всех сил стараясь забыть о страхе. Тихо, на грани слышимости пел строчки, фальшиво зажимал аккорды. Подушечки пальцев ощутимо твердели, с них слазила кожа, но рука была слишком слабая, чтобы достаточно надавить на струны: их дребезжание, превратившееся в ночной кошмар, резало слух. На коже глубокие вмятины, онемение, чужая ладонь вдавливает пальцы в гриф — выходит чисто. Но это предел. — Не знаю, как она это сделала, — не нужно имя, собеседнику всё ясно до скрежета зубов, — но у неё вышло вселить в мою душу частичку себя. Такая тихая и прилежная с виду девочка оказывается настолько адекватно-уверенной в себе, что заражает этим. Я пою, я пою для неё. Занятия, ещё занятия и снова занятия, пока мне не начинает нравиться, что выходит. Впервые в жизни мне правда нравится то, что я создаю, частью чего являюсь. На янтарные глаза упала чёлка, Ремус неловкими пальцами её поправляет, обращает взгляд дальше, за крыши домов, словно они стали прозрачными, как и разреженный воздух вокруг. — Появилась стихия, в которой я не сомневался. Вокруг никого нет, даже если клуб переполнен, я отключаюсь и просто плыву по течению, предоставлен сам себе. Потому что знаю, что выходит очень хорошо. — Скорее «одухотворённо-зыбко», — подмечает Бродяга, обращая на себя внимание заинтересованных и вопросительных глаз. — Знаешь, где я тебя впервые увидел? — Ну? — Во время выступления, это было в феврале. Обычно меня подобное не волнует — у меня своя группа, которая стоит на первом месте, но я выцепил тебя взглядом. И замер. Ты был чертовски одухотворённым, находящимся не рядом с восторженной толпой, а там, где твой дом, — брюнет воссоздаёт в голове картинку, увеличивает её, от чего под веками дёргаются глаза, проникает вглубь сознания. — Зыбкий, потому что я боялся шелохнуться. Лишнее движение значило бы потревожить тебя, разрушить магию. Сириус посмотрел на сидящего рядом именно в тот момент, когда тот смущённо улыбнулся. И повезло, что он отвернулся в попытке скрыть зарумянившиеся щёки, ибо так не застал выражение восторга на лице Блэка, которое, впрочем, в схожем смущении исчезло. Как завораживающе и притягательно наблюдать такую эмоцию на знакомом безрадостном лице, где напряжённость отражают складки на лбу, подавленное состояние — глаза. Глаза смотрят мимо, с трудом — на собеседника. Ещё одна «закалка», как и посещение шумных вечеринок. — Я понял, что не боялся тебя, — задумчиво подводит итог Люпин, тяжело вздыхая, — не боялся так, как думал. Боялся подпускать, боялся, что привыкну. Но ты безумец, поэтому удавалось ругать тебя, ненавидеть. Это было удобно, пока я подсознательно не понял, что в будущем могу смириться и привыкнуть. Бродяга рассмеялся, пропуская в одно мгновение опыт прошлых знакомств через сито памяти. — Фрэнк, Марлин, Джеймс, Лили — все они так говорили. Конечно, не пытались послать меня, но тоже немного побаивались. И где они сейчас? — В аду, — закатил глаза Лунатик, пряча улыбку за рукавом. — Зато у нас есть самые талантливые и интересные личности, — Сириус не знает, на что надеется, но мечется между слов, подбирая их то с трудом, то без него — в любом случае мастерски-незаметно. — Знаю. Я там же. Они глупо улыбаются, смотря в одну точку, далеко плывущую за горизонтом. В ней — ничего, пустота и обман. Она недосягаема, и это «к лучшему». Молчание. — Не подумай, что я всегда буду в хорошем настроении, — роняет Ремус, продолжая выискивать за краем света свой Грааль. — О, я знаю. Но «буду»? Неужели я сместил что-то в тебе? — усмехается Блэк с напускной театральностью. — Нет, я теперь планирую купить беруши, чтобы поменьше тебя слышать. Но моё настроение не крутится вокруг тебя. — Очень странно, я же такой очаровательный, — они тихо смеются, всё ещё очень далеко, но не настолько сильно. Нельзя найти Грааль, если он уже найден.