* * *
Почему никто не предупредил? Почему никто не сказал, что гордость и самолюбие уйдут на задний план, что нахальство способно испариться, уступая место смущению? Кто знал, что из глаз брызнут искры? — Угомонись уже и сиди спокойно, — угрожающе шепчет Ремус, склоняясь ещё ближе. Да как можно усидеть на месте, если происходит такое. — Мне щекотно, — фыркает Блэк, жмурясь. — Расслабь веки! — сердито усмиряет солист волков, набирая тени на кисточку. Выступление через час, все уже на месте. Это был очень хороший клуб, в котором сегодня главными в программе были Canis Major, поэтому им выделили целых три гримёрки, хотя обычно доставалась только одна. Наконец приходит ощущение пика, уважения, когда больше не зовут работать за выпивку в баре. Если раньше псы выступали как очередная неизвестная группа, работающая на случайную публику, то теперь публика сама собирается ради них — и многие надрывают горло, пытаясь перекричать Бродягу. Вообще гримёрка здесь нужна была одному человеку — Сириусу. И его по сложившейся традиции оставляли там одного, чтобы не беспокоить. До и после концерта его захлёстывал адреналин, охватывал мандраж, минуты тянулись тягуче-больно и медленно, не терпелось выйти на сцену, не терпелось увидеть воодушевлённые лица, не терпелось услышать первые аккорды. А потом было столько энергии, что её некуда деть, хотелось восторженно разнести всё вокруг, да и были другие причины. Он, как типичный экстраверт, заряжался в компании, а толпа, обожающая его, вообще сносила голову, опьяняла. Но сейчас есть повод взять себя в руки и унять нетерпеливую дрожь в коленях. И повод этот — Люпин. Подумать только! Он делает ему макияж. Звучит волшебно — так оно и есть на самом деле. Яркая деталь, замеченная тем февральским вечером — яркий макияж на глазах, сосредоточенный акцент на них, отличительная черта всей группы. На каждом выступлении обязательны яркие тени для Лунатика, как, зачастую, и для всех остальных. — Где ты этому научился? — тихо спрашивает Блэк — старается как можно меньше шевелить губами, чтобы не злить лишний раз солиста волков; и он это замечает, чуть приподнимая уголки губ — благо, глаза брюнета закрыты. — Сначала всех красила Доркас, а потом я и сам приспособился. Пока умею только что-нибудь простое, но вроде как ничего сложнее и не нужно. — А тогда, в феврале в «Ракушке»?.. — Не хмурься! — Да, прости... Так ты сам тогда красился? — Бродяга только скребёт ногтями край стола, на котором сидит, потому что больше ничего и не может делать. И он счастлив, что ничего не видит, но его волнительно тошнит от ощущений: тёплое дыхание на лице, мягкое прикосновение пальцев, к колену прижимается чужое бедро. И если он не будет слушать, не будет говорить, то сосредоточится только на этом, сойдёт с ума от того, насколько это приятно. Впервые, впервые они так близко — сердце бьётся где-то под горлом. — Последний год я делаю всё сам, поэтому да, — нехотя отвечает Ремус, поджимая губы. — Ты выглядел волшебно, — выдыхает Сириус как самое простое замечание. В полной растерянности фронтмен Midnight Wolves опускает кисточку ниже, в немом удивлении уставившись на парня, который... внезапно чихает. — Прости, — виновато извиняется Блэк, медленно открывая веки. Перед ним немного испуганный и смущённый Люпин, которого лучше было не видеть — слишком прекрасно завитая щипцами чёлка легла на лоб, слишком притягательно заискрились янтарные глаза в тёплом свете узкой гримёрки. Следы химической завивки испарились. «Когда ты успел так измениться, когда ты успел стать так добр ко мне?» — Тебе повезло, что тени не осыпались, — меняясь в лице, назидательно бормочет Лунатик. Улыбка задевает губы брюнета, послушно подставляющего своё лицо. — Мои эксперименты в старших классах были ужасны. Сейчас только крашу ресницы и подвожу глаза, — нужно развить тему, нужно случайно наткнуться на какую-нибудь забавную историю, лишь бы говорить-говорить-говорить — не думать. — Да, я замечал. У тебя такие длинные ресницы. Это теплота в голосе? Это действительно слово «замечал»? Он смотрел на него, он замечал чёртову тушь... и это звучит так нереально — слишком хорошо, чтобы быть правдой. И поэтому, когда Ремус несколько минут назад красил ему ресницы, его брови немного удивлённо приподнялись? — Я закончил, — выдыхает Люпин и отходит на несколько шагов. Поражённо застывает на месте. — Что? — беспокойно спрашивает Бродяга, сглатывая от реакции юноши. — Ты... нет, ничего, — лидер волков неловко прочищает горло и отворачивается, чтобы собрать косметику. «Я хотел сказать, что ты очень красивый. У тебя такие изящные черты лица, прямой нос, густые брови, выразительные скулы, чистая кожа... и тебе так идут эти золотые серёжки-кольца, что я не могу поверить в твою реальность. Я листал журналы про моду с самыми известными моделями, но никогда в жизни не видел человека, прекраснее тебя. И это меня пугает». — Подожди, дай мне подводку, — Сириус весело спрыгивает со стола — страшно смотреть в зеркало, но там точно будет что-то завораживающее. Он проклинает всех организаторов за то, что гримёрок три, ибо одну из них отдали в пользование Лунатику. Но лучше бы он остался здесь, а не пытался сбежать к себе прямо сейчас. И он подходит к зеркалу, зажимая в руке маленький флакончик, похожий на тюбик лака. — Это... это очень здорово, — с придыханием произносит Блэк — уголки губ непроизвольно тянутся вверх, раскрываясь в ослепительную улыбку. Длинные грациозные стрелки удлинили глаза, тёмные кобальтовые тени грамотным градиентом к внутреннему уголку превратились в тёмно-фиолетовые, а медные блёстки добавили яркий акцент, каким-то магическим образом превращая всё в целостную и действительно привлекательную картину. Бродяга никогда не подумал бы, что такое сочетание будет выглядеть хорошо, но ему оно безусловно шло. — Ремус, мне очень нравится. Спасибо, — с как можно большей признательностью сказал брюнет. Люпин подошёл чуть ближе, вглядываясь в их отражение. Сириус выдыхает, открывает подводку и осторожно рисует ровную чёрную полоску посередине нижней губы. — Смотри, теперь мы одинаковые! Это так по-детски глупо, но парень думал о пирсинге слишком часто, чтобы игнорировать. Наивная мысль, сформировавшаяся, пока он пытался отстраниться от реальности и размышлять о чём-нибудь другом — лишь бы не прикосновения рук, не дыхание, не случайные звуки. Так странно, но впервые перед концертом его не одолевало перевозбуждение — состояние относительно спокойное и стабильное; его нарушает только парень с русыми волнистыми волосами, при виде которого дыхание спирает. Солист Midnight Wolves явственно ощущает участившееся сердцебиение, растроганно улыбаясь.* * *
— Привет, — худая девушка подошла к группе. — Мы выступаем у вас на разогреве и решили не упускать шанс познакомиться. — Привет, — повторили сразу четыре голоса, переключив всё внимание с технического оснащения на пару. — Меня зовут Алекс, а это Алиса, — представился высокий парень с растрёпанными волосам и пронзительными зелёными глазами. Он в собственническом жесте положил ладонь на плечо девушки, ухмыльнувшись. У Алисы кудрявое каре и винтажное лёгкое белое платье с короткими рукавами-фонариками. Марлин с белой завистью посмотрела на тонкую фигурку, вздыхая от того, что подобное никогда не шло ей, а на других выглядело просто замечательно. — Вы же сейчас выходите, да? — уточнил Фрэнк, выглядывая на сцену. — Да, — отозвалась Алиса, в волнении перебирая пальцами в воздухе. Юноша рядом с ней тут же обхватил её руки, крепко сжимая и поглаживая большим пальцем. — Мы рады выступать именно перед вами, потому что всегда восхищались вашим творчеством, — дружелюбно произнёс Алекс. — Спасибо, — благодарно кивнул Джеймс под одобрительный гул других участников группы. — Удачи вам! — добавила Лили, улыбнувшись, когда пара выходила на сцену. Когда раздались аплодисменты, рыжая девушка только вздохнула: — Мы тоже когда-то так начинали. — Чудесное время, — подметила Марлин, любуясь тем, как гармонично их странный дуэт смотрится на сцене. — Безденежное время, — уточнил Джеймс, закатывая глаза. — Но воспоминания приятные, — добавил он же, когда Эванс толкнула его в бок. В этот же момент из гримёрки Сириуса рассеянно вышел Лунатик, неловко прижимая к себе косметичку. — Ты в порядке? Бродяга не слишком сильно тебя достал? — поинтересовался Фрэнк, сразу же подметивший нестабильное состояние солиста Midnight Wolves. — Нет, всё нормально, — пробормотал парень в ответ. Отчаянно хочется опуститься в горячую ванну, заплыть за буйки, увидеть закат на холме — всё, чтобы не ощущать гнетущую тревогу, не видеть смазанные лица, не чувствовать раздробленности. — Знаешь, мы к нему даже не суёмся перед концертами: за две минуты вымотает хуже, чем после целого дня в качестве шахтёра, — Джеймс сказал в шутливом тоне, но это была, хоть и гиперболизированная в примере, чистая правда. И понимание, смешанное с озадаченностью, отразилось на лице Ремуса. Блэк был вполне спокойным, не считая нервозных повторяющихся движений — это не что-то особенное, ему вообще зачастую трудно было усидеть на месте. Поэтому слышать такое странно: брюнет наоборот часто затихал, прерывая и без того нескладный диалог молчанием; что такого он там делает, раз к нему боятся заглядывать друзья? И почему сейчас этого не происходит? «Потому что я был там», — мысленное рассуждение Люпина разветвляется, расходится на несколько путей, из которых тут же отбрасываются маловероятные, как например «не считает конкретно этот концерт важным» — для группы обязан быть важным каждый концерт. Остаётся только «я был там», тоже делящееся на «он мне не доверяет» и «старается вести себя спокойнее» — одна монета с одинаковыми сторонами, выбор только между более негативной или позитивной окраской. Ничего, ничего не выходит, да и какая разница? Ведь всё это неправильно, должно раствориться в кипящей ненависти, представиться совсем иным, но никогда не становится нормальным. Это не его проблемы, его не волнует этот чертовски красивый брюнет с длинными ресницами, который действительно старается стать ему другом. — Да нет, всё вроде хорошо. Только произнесены слова — за дверью раздаётся грохот. — Начинается, — цокнул языком Поттер.* * *
— Тебе очень идёт, — восхищённо подмечает Марлин, как только Бродяга с идеально уложенными волосами выходит за две минуты до начала концерта. МакКиннон сама рвалась его накрасить, мечтая посмотреть на друга с полноценным макияжем, но тот напрочь отказался, доверившись лишь рукам Лунатика. — Я волнуюсь, там так много людей, — Фрэнк не обращает внимание на происходящее вокруг — скоро нужно выйти, нужно сосредоточиться, крепко зажать в руке палочки и не сбиваться с ритма. Лонгботтом — мастер своего дела. Изначально он учился играть на гитаре, но его всегда привлекало что-то более ритмичное и чёткое, то, в чём будет смысл, что-то более зрелищное (и это с его стеснительностью!): отдаваться мелодии, экспрессивно перебрасывая барабанные палочки, задевать звонкие тарелки для создания акцентов гораздо интереснее, чем перебирать струны. Фрэнк был самым отчуждённым из группы, но, как и для многих музыкантов, если дело касалось игры, то он становился самым ярым защитником — это и стало причиной вражды с Алисой, начавшейся в первый день их знакомства. Соревновательный элемент, напряжение, пробежавшее между ними — и нужно непременно решить, кто справляется с барабанами лучше. Тогда ещё не было Сириуса, и по студии безостановочно разносились удары, звон, саркастичные отзывы на повышенных тонах, пока... пока Лонгботтом не понял, что ему нравится непривычная стрижка Фортескью, а сладкий парфюм перестал казаться приторным и тошнотворным. У Алисы были большие глаза, чокеры, кардиганы и огромное желание жить — пока все вокруг, а особенно Блэк и Люпин, что было слишком очевидно, грузились своими проблемами, она радовалась, наблюдала, угадывала всё подряд, ведь научилась не просто видеть, а замечать. Она была такая чудесная, активная, бойкая, безотказная, готовая на всё, понимающая без слов. И Фрэнку бы хотелось, чтобы её теплая ладонь сейчас успокаивающе легла на его плечо — паника застилает глаза. — Всё же каждый раз проходит отлично, ты ещё ни разу не ошибся, — Лили тронула его за локоть, дружелюбно улыбнулась и обнадёживающе похлопала по спине. — Но Бродяга же всё равно сходит с ума перед каждым выступлением, — пробормотал Лонгботтом, пытаясь пошутить — губы даже тронула слабая улыбка. — Ему можно, он в целом не совсем адекватный, — снисходительно произнесла Эванс, отступая на шаг. — Пора, — громким шёпотом подозвал всех Джеймс, видя, как на сцене затух свет. — Ребят, — приглушённо сказал Бродяга, сглотнув в наступившей тишине, — я, кажется, теперь тоже начинаю волноваться. — Ты издеваешься? — прошипела гитаристка, у которой сердце в этот момент тоже замерло. — Схуяли, Падс? — проворчал Джеймс, тут же получив подзатыльник от своей девушки. — За что? — Тут же дети! — Сириус на год нас всех старше! — Но не морально же. — Я вообще-то, блять, всё ещё здесь, — напомнил Блэк, делая глубокий вдох, чтобы успокоиться. Никогда, даже в самый первый раз, ему не было страшно — это всегда не испытание, а развлечение, новый опыт. И он догадывался, с чем, а точнее, с кем, связано новое переживание. — Слушай: всё, что происходит на сцене — остаётся на сцене, — шёпот над ухом пробирает до дрожи, а рука ложится на плечо внезапно. Он не знает как относиться к темноте сейчас: проклинать или благословлять. — Да что с тобой? — Всё нормально, — неуверенно сглотнул Сириус, зажмурившись. Ему было нужно его присутствие сейчас, но это вообще не помогало. — Ты же... — Да, всё знаю, всё сделаю, у меня поминутно расписано, — заверил Лунатик, нервно сжимая чужое плечо. Заиграло интро — все напряглись и вдохнули побольше воздуха в лёгкие. Солист волков сказал громче, чтобы все услышали: — Удачи вам. И все почти одновременно кивнули, уверенно выходя на сцену. Бар превратился в место выступления: никто уже не заливался алкоголем у стойки, никого не было за столами. Вся толпа сосредоточилась здесь, почти не оставляя свободного пространства. Слава, любовь, поддержка — Блэк уверен, что ради этого и создал группу. Тогда ему просто нравилась атмосфера, эстетика, но потом всё переросло в жажду внимания. Всем было плевать на него в детстве — и теперь он уверенно шагает в круг прожектора, слыша восторженные крики фанатов. Им точно в следующий раз нужно брать более подходящее помещение — никак не получается свыкнуться с выросшей популярностью. А совсем скоро... Он просто прикрывает лицо рукой, лучисто улыбается — все тянут к нему руки, все хотят стать его частью. Бродяга проходит по краю, касаясь каждого, до кого может дотянуться. Не доходит, не получается уловить мгновение. Он на сцене. Наконец-то. Правда? Марлин начинает играть первый аккорд. За секунды в жилах вскипает кровь: это похоже на глоток самого лучшего кофе, на туманное октябрьское утро, на мелодию песни, переносящей в прошлое, на что-то яркое и фантасмагорическое, на удар о горячий асфальт, на опьянение. На боль. — Я так блядски рад видеть вас здесь, — он выкрикивает это в микрофон — десятки голосов отзываются, и среди них знакомые лица — завсегдатаи их концертов. Последний шанс замечать детали, дальше мозг просто отключится, перейдя на адреналиновый режим. Шёпот, нарастающий шум, мелодия. Взрыв. — Отрежь мои крылья и запри меня, отключи систему жизнеобеспечения, потому что мне надоело! — расщеп — опасная штука, но ему это нужно, ему нужно надорваться даже на самом спокойном моменте, пока есть силы, пока есть желание двигаться и продолжать, пока фанаты, выучившие строчки наизусть, выбившие их на своих костях, готовы поддержать. Они всегда начинали с самого напряжённого, тяжёлого, но Сириус никому не признается, что на этот раз выбрал именно эту песню, потому что на неё указал Ремус. — Разорви меня на куски и продай их. Вы все здесь вампиры, но ты можешь забрать моё сердце. Да, ты можешь забрать моё сердце — только ты можешь забрать моё сердце! Этого не было в тексте. Ритм нарушен. Но так плевать. Свет бьет в глаза, в висках пульсирует кровь, и Блэк смеётся в микрофон в проигрышах — даже не пытается сосредоточиться на смазанных лицах. Он обожает это, он живёт этим, чувствует, каждый звук проходит пулей навылет — прямо в сердце. Он выглядит как человек под кайфом — так и есть — чистый кайф без наркотиков. Нет, это не нежно-приглушённое выступление Midnight Wolves с лиричным напевом и голубоватым светом — это что-то из совершенно иного мира. Это что-то про боль: кладбище, призраки, страхи, рухнувшие надежды, проклятия, кости, виселица, пропасть, пожирающие мысли, пожирающие люди, полигон, свет, дьявол; любовь. — Я думаю, мы обречены: и нет пути назад. В расплывчатом цветовом спектре нет сигналов, просящих о помощи, нет сирен: только запах сырой земли, пота, солоноватый привкус во рту, разодранное горло — чувствачувствачувства. Ожидаемое противоречит действительному — да и хуй с ним — Бродяга часто хотел умереть, но только в такие моменты наконец ощущал себя живым. Пока он здесь, пока он может передвигаться по сцене, пока он может держать микрофон, пока он может лежать на холодных досках, напевая тихий кавер в качестве передышки, пока он видит шевелюру Сохатого, промокшую насквозь, — он будет жить. Убить в себе ребёнка и остаться тут навсегда с пеленой перед глазами. Люпин ощущал заполоняющую грудную клетку тревогу, но в то же время и истинное наслаждение. В детстве он смотрел на певцов по телевизору, думал, что это что-то недостижимое — а теперь сам выходит на сцену, занимается альбомами, репетирует. Но ещё увлекательнее наблюдать за Canis Major в деле, особенно зная каждого лично. Особенно зная Сириуса. Минутное замешательство даёт о себе знать: час назад, отойдя подальше, чтобы посмотреть, как на солисте смотрится макияж, он подумал, что ничего никогда больше не будет в порядке. Люпин замечал это и раньше, но сейчас впервые осознал — брюнет чертовски красив, даже слишком. И отношения между фронтменами налаживались, Лунатик мог бы с уверенностью сказать, что начал доверять Блэку больше, и даже не пытается разглядеть в его поступках злой умысел. И сейчас этот неугомонный тип наконец попал в свою стихию, стал таким одухотворённым, что даже страшно. Прошло минуты три, а он уже сбросил кожанку и остался в разодранной майке, серьги притягательно поблёскивают в свете прожектора — Ремус уже заранее чувствует себя лишним в этом драйве, но хочет, хочет испытать новые эмоции, проникнуться притягательной энергией. Кажется, уже получилось выучить очерёдность песен на этом концерте, но тревога съедает изнутри: а вдруг пропустишь момент? зрителям не понравится? не вытянешь? пропадёт голос? собьёшься с текста? Бродяга не поддержит? все забудут? выйдешь слишком рано? выйдешь слишком поздно? никто не узнает? может, снять джинсовку, а то как-то не в тему? нет, нельзя. Нельзя и думать обо всём этом. Да лучше бы они вместе выступили с первой песней — так было бы гораздо проще, но нет, надо ждать предпоследнюю. Всё самое вкусное оставляют на десерт. Но опозориться перед своей группой не так страшно, как перед фактически чужими людьми. Очевидно, он весь концерт простоит в шаге от сцены, сжимая в руке листок с названиями. Да и он без них всё равно угадывает за несколько секунд — слишком много слушал. Они действительно похожи на псов, на дворняг, озлобившихся на весь мир, но нашедших утешение друг в друге. И потому они стали звёздами, превратившись в одно созвездие. Конечно, в реальной жизни он бы никогда не сказал так о них, видя мирное и вполне (то есть не считая Сириуса) спокойное существование, но на сцене происходило что-то совсем иное — волшебное превращение, ощущение единения захлёстывало всех в радиусе ста ярдов как минимум. Они действительно были семьёй. У них было то, что Люпин отчаянно хотел найти. Половина отыграна. Небольшой перерыв на соло Лили на синтезаторе, когда все облегчённо выдыхают. Блэк влетает в закулисье, почти врезаясь в парня. Он беспорядочно хватает его за локти, пару секунд вглядывается в лицо, словно не узнавая. — Лунатик, это так охуенно, — наконец выдыхает брюнет не своим — более тонким — голосом, ломаясь пополам от восторга. — Я не видел твой макияж, кстати. Оранжевый тебе очень идёт. Бродяга так же быстро уходит, пошатываясь, как и появился, исчезая в своей гримёрке. Это было так... неожиданно, дико. Только сейчас этот человек скакал по сцене, выглядел таким недосягаемым, а теперь он скрылся за дверью. И снова появился. — Ты что, пил? — удивлённо шепчет Ремус, когда ощущает крепкую руку в районе талии. Прикосновение доводит до дрожи, тактильность его беспокоит, но сильнее — запах спирта. Тем более, сейчас никаких нервов уже не хватает огрызаться, а также это даёт толчок к осуществлению плана. — Ага, но буквально один глоток, — уже более спокойным тоном произносит Сириус, прикрывая глаза. — Всегда так делаю, помогает расслабиться, иначе окончательно сорвёт крышу. Оба стоят и смотрят на ошеломительно красивую сейчас Лили, свет удачно падает на неё, подчёркивая веснушки и цвет волос. Другие ребята из группы скрылись за противоположными кулисами, где заранее подготовили бутылки воды. Люпин боится шелохнуться — рука на талии лежит так привычно, удобно; словно так и должно быть. Блэк вроде как адекватен, не получается заглянуть в лицо — стоит за спиной, дышит в затылок. Эванс заканчивает. Наконец-то. Бродяга снова исчезает на сцене: он всё ещё опьянён свободой, радостью, энергией. Значит, ничего такого? И Лунатик хищно улыбается, с наслаждением представляя, как окончательно выведет его из строя: ради забавы, ради шоу. Мэри была шокирована после первого самого крупного концерта Midnight Wolves, ведь там она увидела Люпина, окончательно забывшего про мягкое и благозвучное имя «Римус», Люпина, отдавшегося публике. Он больше не боялся, не зажимал стойку микрофона, не старался исчезнуть — вырвался, проявил себя, обличил всю сумасшедшую страсть. Он по-прежнему не открывал дверь в гримёрку, вяло улыбался на фотографиях с фанатами, неохотно ставил автографы, уверенный в том, что это просто издёвка, но отдавал всего себя исключительно сцене. Почему все так уверены, что только Сириус способен на безрассудства? Третья с конца песня. Сердце стучит в горле, ладони чешутся, возникает желание помыть руки, переодеться. Нужно проверить и подправить макияж, но если сдвинуться с места — всё пойдёт крахом. По пути к гримёрке можно споткнуться, упасть и больше не встать, можно случайно захлопнуть дверь, можно захлебнуться водой... Да плевать на вероятные травмы и смерть, главное — не подвести Canis Major. А руки всё равно помыть хочется. И попить. Стоит задуматься об этом, как в горле пересыхает, а пальцы тяжелеют от слоя невидимой вековой грязи. Чёрт возьми. Полторы минуты. Так каждый раз — страшно. Минута. Счёт пошёл на секунды. Каждый нерв в напряжении, мозг лихорадочно соображает, засекает, прокручивает текст песни. Помыть руки. Лунатик берёт в руки микрофон с рдеющим сердцем, с мольбой о помощи в глазах, которую никто не увидит. Включает и совсем тихо стучит по нему, чтобы не было слышно на фоне песни. Работает. Уже хорошо. Они распевались в гримёрке, но прошло уже столько времени. Просто не получалось сдвинуться с места. Наконец всё замолкает. Блять. Блять. Выдох. И вдох. — Моё сердце — иероглиф в языке, который я не знаю, — эти слова разносятся по бару в полной тишине, никто не двигается, даже толпа замерла в суеверном ожидании и непонимании. — Десять тысяч голосов заполняют мои больные лёгкие, — Блэк шепчет в микрофон. Он ощущает себя на сцене как в параллельной вселенной, до края которой всего шаг — слишком далеко и слишком близко одновременно. — И сквозь белый шум я всё равно слышу их зов, — в зале начали шептаться, в густой тишине наконец зародились первые отзвуки мелодии — совсем слабой, но многообещающей. — Сделай глубокий вдох. Давай исчезнем? — Бродяга даже не поёт, просто говорит, говорит с хрипотцой, интонацией, словно обращается к Ремусу и только к Ремусу. Исчезнуть ему и правда бы не помешало. Но сердце выравнивает ритм в такт нарастающей музыке. Первый шаг — всё ещё не видно. Они произносят ещё две строки. И музыка ударяет во всю мощь. Так оглушительно громко, как никогда ещё. Сириус больше не представляется больным, чересчур эмоциональным, зависимым, потому что в венах поднимается и бурлит то же желание. Люпин выскакивает на сцену с улыбкой, кажущейся жестокой. Слушатели в ошеломлении окончательно затихают, прежде чем взорваться восторженными криками. — Так отдай мне всё, что у тебя есть,— даже с неконтролируемым Блэком, даже с ударившим адреналином их голоса сливаются в один, идеально совпадая друг с другом. — Так давай убежим. И Лунатик подходит слишком близко к солисту, слишком пристально смотрит в обезумевшие глаза, не замечая ничего, привлекая всё внимание к себе. «Римус, ты слышишь? Посмотри мне в глаза, давай же! Страх зрительного контакта — признак не только аутизма. У тебя только слабые аутистические черты личности и пара неврозов. Это совсем не страшно, правда?» Если бы отец и детский психолог видели его сейчас, то они, вероятно, либо гордились бы, либо приобрели бы такое же выражение лица, как у Бродяги. — Твои руки — ураган, разгоняющий волны, — он никогда не замечал, что брюнет может смотреть так. И при том на его губах расцветает нахальная улыбка, голос не слабеет из-за переключения внимания, а только становится мощнее, сильнее, надрывнее. Может, не совсем верная тактика для довольно агрессивной песни, но, пожалуй, единственная знакомая Ремусу. — Идеальный шторм, заставляющий бодрствовать. Руки? Разгонять волны? Отлично, тогда пора. — Возьми меня за руку, давай исчезнем, — идеальная строка, потому что Люпин рывком перехватывает ладонь брюнета, в стремительном порыве переплетает пальцы. Наконец в серых глазах напротив проскакивает паника, непонимание, голос становится бессознательно тише, заворожённое внимание приковано только к фронтмену Midnight Wolves. Последние две строчки Лунатик вывозит исключительно на себе, театрально отталкивает Сириуса и отходит к самому краю, опираясь на стойку микрофона. Что за бред? Блэк только что бешено скакал по сцене, а сейчас обмяк, осоловело оглядывается, глотает слова. К припеву его голос снова обретает силу, мышцы под кожей снова напрягаются, взгляд снова искрится. Улыбка — улыбка уверенная, улыбка человека, до которого наконец дошло; улыбка человека, который позволяет перекричать его, ведь Ремус никогда не поёт с надрывом, а у него же так отлично получается. Конец припева. Люпин с тревогой чувствует дыхание на своей шее, чужие ладони мягко касаются плечей, одна рука обвивает торс. — Так давай убежим, потому что всё разрушено, — узкая ладонь Бродяги крепко обхватывает стойку, он вжимается в спину Лунатика; и их лица так чертовски близко, перед одним микрофоном, нужно всего лишь скосить глаза, чтобы увидеть дрожащие губы солиста волков. — И мы нечто большее, чем просто очередная могильная плита на кладбище, — Ремус улыбается одними уголками, осторожно кладя руку поверх руки Сириуса. — Так отдай всё, что у тебя есть, отдай мне всё, что у тебя есть. Напряжённые секунды, бьющееся сердце, вспотевшие ладони, дыхание, они впервые за всю песню замечают удивлённые лица в толпе, восторг, непонимание, снова восторг. Что же тогда сейчас думают музыканты, которые вообще не ожидали этого? «Лили либо отчитает меня, либо... либо отчитает меня, да», — с усмешкой подумал Блэк, сам не понимая, что творит. Это словно ощущение трезвости, приходящее с морозным воздухом: теперь всё не критично, но хочется вернуться в то блаженное состояние опьянения. Люпин, чёртов Ремус Люпин, доводящий до исступления. Он уходит вместе со звоном в ушах, с ощущением тепла чужого тела, с горящими ушами, с веснушками над поджатыми губами. Он уходит, и сцена внезапно становится самым одиноким местом на всей планете. Куда делись паранормальная эйфория и взвывающий в груди экстаз? Всё произошло так быстро, готовились они в десятки раз дольше, а совместная песня тут же улетучилась из памяти тонкой золотой нитью. Как будто ничего и не было. Да, чёртов Ремус Люпин, который снова сбил его с толку. Люди пришли на концерт — проносятся самые различные эмоции: сейчас восхищение, восхищение тем, что на их глазах произошло то, чего никто не ожидал. Бродяга видел — в интернете множество сравнений Midnight Wolves и Canis Major, чуть меньше — слепой надежды на их взаимодействие. Так, без предупреждения, мечты становятся реальностью. Так, без предупреждения, более-менее чёткий план разваливается на куски — как теперь ему вести себя с солистом волков? А точно ли это сейчас произошло? Это был бы самый лучший и одновременно самый худший сон в жизни. Но нужно продолжать, нужно снова разогнаться до пика, развить манию, чтобы потом не сожалеть. Ближе к середине песни всё приходит в норму, в ту самую норму, когда мозг отключается. Он не помнит, как с лающим смехом выдал вызубренное: «Спасибо, спасибо, спасибо вам, спасибо, спасибо. Рад, что вам понравился наш концерт, да, народ, огромное вам спасибо! Спокойной ночи и благословит вас бог!». Не помнит, как дошел до закулисья, как повело в сторону, как шарахнулся от Джеймса, как махнул рукой на Марлин, которую тут же оттащил Фрэнк. Помнит только осуждение в лице Лили, яркий свет у зеркала гримёрки и горький привкус во рту — много горького привкуса — коньяк. — Я в рот ебал эту хуйню, — остроумно подмечает Сириус, скептически вглядываясь в своё отражение. «Совсем скоро придёт апрель, а там и концерт Canis Major, после которого всё обязательно станет хорошо. Почему-то ожидалось именно так». Нет? Нет, это не кошмар, это реальность: перед глазами начали судорожно проноситься свежие воспоминания. Руки, кудри, тело, губы близко-близко, ступор, накатившее тогда возбуждение. Они только что отыграли концерт, концерт, где он спел с Лунатиком, который выглядел ошеломительно прекрасным, дерзким, иногда напуганным. Это игра, в которой ты ходишь с надменной улыбкой, а под столом прячешь дрожащие руки. Руки. Рука Ремуса поверх, прикосновение оставило жгучий след, алкоголь и адреналин ударяют в голову, непослушные пальцы в треморе бесконтрольно тянутся к ширинке. Стук. — Блять! — из последних сил самоконтроля как можно тише выдаёт Блэк, идёт к двери, но не может скрыть тряски и звериного остервенения во взгляде. Если там окажется Ремус, то он вообще без понятия, что будет делать. — Привет, — девушка нахально улыбается и заправляет прядь волнистых русых волос за ухо. Молчание. Она неловко мнётся на месте, заметив взгляд стеклянных глаз, устремлённых на её макушку. — Я слышала, что ты не против секса, это ведь правда? Надеется. Надо отказаться, надо... — Проходи. Мгновение — он зажимает её в самом дальнем углу гримёрки, болезненно ощущая стягивающийся внутри живота узел возбуждения; руки блуждают по стройному телу, если не подниматься выше — можно представить; если она будет, как сейчас, прятать лицо в изгибе его шеи, оставляя на ней следы липкого вишнёвого бальзама, то ещё проще. И он решается, позволяет безумству затопить всё человеческое; раздевает. Снимает её тёмную толстовку стремительно, с ноющей глухой тоской. — Сириу... — воодушевлённо хочет позвать Люпин, без задней мысли открывая дверь. И тут же уходит.