R U Mine?

— Просто ужасно! — Ремус ворвался в гримёрку, застав Сириуса за секунду до опустошения содержимого сумки. По маленькой комнате были разбросаны личные вещи брюнета, производя полный бардак — их не так много, возможно, главную роль играл вид взъерошенного певца. Сегодня концерт. Два месяца с момента фотосессии пролетели незаметно. Завязавшаяся в тот день дружба крепла, и Блэк искренне надеялся, что не по причине спонсирования Люпина шоколадками (но и понимал, что надежды ложны). Лунатик выглядит растрёпанным воробьём, только что вылезшим из драки — таким же взбудораженным. На нём чёрные штаны и — никто не сомневался! — голубая джинсовка, а ещё отпечаток непонимания на лице. Наверняка он даже и не думает о себе, ведь грядёт что-то грандиозное. — Что не так? — Бродяга растерянно замер, уставившись на нарушителя его особого громкого покоя. — Почему? Просто почему все такие… живые! — Ремус нервничал, нервничал до той степени, что злился от собственного поведения; обычно тщательно скрываемые эмоции вдруг выползли наружу. — Они все репетируют, смеются, разговаривают, и ты шумишь прямо за стенкой! Какого чёрта нас теперь в два раза больше, а у тебя всё равно личная гримёрка? — Видишь ли, нужно просто создать удачный образ, чтобы тебя никто не хотел трогать перед концертом. Извини, вакансия уже занята, — Сириус нагло улыбнулся и кинул свою сумку в сторону, потеряв к ней всякий интерес. — И чем, по-твоему, должны заниматься все ребята? Сидеть и тихонько рыдать от стресса? — Возможно, — Люпин вскинул брови, скрестив руки на груди, но тут же сорвался с места, начиная стремительно мерить шагами комнатушку. — Меня всё раздражает, я не хочу. — Не хочешь чего? — Выходить на сцену, — на этих словах фронтмен волков остановился, вперившись прямо в глаза — так ясно и чисто, прямо как кристально понятный и нерациональный испуг, считывающийся с его сетчатки. Снова дрожащая неуверенность, подпитываемая узостью пространства. Человек рождается во время борьбы за жизнь, воспитывается победившими в схватке с природой. Кажется, что само существование людей толкает их на мятеж, раздувает пожар бунтующих. Блэку так обидно, что Лунатик не может раскрыть в себе присущую всем самонадеянность. Блэку обидно, что он сам до сих пор не может ступить на эту опьяняющую тропу. — Да ладно тебе, что может случиться? — Бродяга только усмехнулся, подумав, что именно так говорят перед катастрофой, и потянулся за сигаретной пачкой в карман. Для него всё оставалось крайне безмятежно в эти пару секунд, пока Ремус одним рывком не подскочил и не выбил упаковку из рук. — Эй! — Ты окончательно обезумел?! — вспылил Люпин, топча сигарету за сигаретой — безжалостно и остервенело. — Это была последняя! — в отчаянии воскликнул Сириус, падая на колени, чтобы защитить хоть одну сигарету, но было уже слишком поздно. — Ты не человек, ты — изверг! — с притворными рыданиями в голосе брюнет прижался к полу, сгребая только жалкие остатки. — Я похороню их как героев, несмотря на твоё невежество! За что ты так? — У тебя концерт через два часа! Тебе совершенно плевать на качество исполнения, может, и на музыку свою тебе плевать, и на группу, и на фанатов? — Лунатик взъелся только сильнее, наблюдая за драматичной сценой, развернувшейся буквально под ногами. — От этого вообще бы ничего не поменялось, — Блэк нехотя успокоился и поднялся, безразлично пнув ногой кучку бумаги и табака. Незачем злить Ремуса, который и так на взводе. — Это лишнее раздражение для горла, — сквозь зубы процедил парень. Ответом ему послужила победная ухмылка и внезапный прыжок на шаткий стол, стоящий у противоположной стены от зеркала. — Вас Англия взрастила, — так теперь явите мощь свою, нам показав, что вы её сыны! — громогласно продекламировал брюнет, спокойнее добавляя: — Может, вообще сорвать голос? — Меня взрастил Уэльс, — отбрил Люпин, глядя исподлобья. Он даже не стал выслушивать ответ, тут же покинув гримёрку. Не прошло и пятнадцати секунд, как он вернулся с косметичкой в руках и сел рядом с зеркалом. — Произошел захват моей территории, а я даже не в курсе! — Блять, — выдохнул солист Midnight Wolves — его сердце забилось только сильнее, отражение чужих ног отвлекало, сбивало с курса и правильного ритма. Парень смотрит на точёные черты лица снизу вверх. — Ты можешь ёбнуться со стола, а если ты ёбнешься с него, то ёбнешься и с карьерной лестницы, потому что переломаешь себе все кости, не сможешь выйти на сцену, я тебя, естественно, просто оставлю лежать тут, выступлю один, захвачу всё внимание слушателей, и про тебя никто никогда больше даже не вспомнит! Лунатик выпалил эту тираду на одном дыхании, совсем не думая, но и не ожидая, что за ней последует взрыв смеха. — А ещё мне не составит труда пнуть ножку стола, это точно будет выглядеть несчастным случаем, в котором виноват будешь ты один, — Ремус говорил крайне серьёзным тоном и правда выглядел способным на подобное. — Ладно-ладно, я сдаюсь, — снова блеф, снова наигранное поражение, за которым кроются только попытки отвлечь, за которыми кроется забота и желание защитить. — Отлично, потому что тебе необходимо проверить у своих, всё ли в порядке. — Зачем? — А вдруг они что-то забыли, — снова Люпин вышагивает по помещению, в расстройстве заламывая пальцы. — Или перепутали моменты, когда должны выходить, или выучили не ту песню, или кто-то вообще не пришёл! — Лунатик, — Сириус остановил его, положив твёрдую руку на плечо. — Они все взрослые люди и точно так же несут ответственность за концерт, как и мы. Уверен, каждый из псов или волков сейчас очень переживает, а программу мы отрабатывали с марта, — парень постарался как можно внимательнее посмотреть в опущенные янтарные глаза, чтобы они наконец поднялись и разразились улыбкой. — Прошло почти четыре месяца, понимаешь? А этого вполне достаточно, чтобы запомнить всё до мелочей. — И что? — Ремус отшатывается с недоверием, словно не узнаёт человека напротив, словно впервые слышит о каких-то группах и не понимает причины собственного волнения. Озирается затравленно, не воспринимает успокаивающий жест, и Блэк отходит, печально улыбаясь. — Ладно, я схожу, — благодарный кивок сжавшегося, запуганного зверька. Конечно, Бродяга только приоткроет дверь в забитую гримёрку, бросив: «Всё хорошо?» (может, даже испытает укол совести за то, что один занимает так много пространства). Нет, ему вовсе не плевать, просто он уверен в своих друзьях, и ничего более — вот такое лёгкое умозаключение, неизменно помогавшее справляться с волнением. Нужно пройтись, чтобы потянуть время… и побороть всякий порыв обнять Ремуса, беззащитного в своей тревоге. Две недели назад Сириус отвёз Муни к морю. Это была передышка, внезапный штиль после продолжительного шторма усиленной подготовки. Люпин молчал. Но Блэку и не нужны были слова, он слышал, как бьётся чужое сердце, как воздух проникает в лёгкие и придаёт сил; чувствовал запах свежих листьев — свой — и одновременно аромат морского берега, который вдыхал Лунатик, уйдя дальше. Ему казалось, что все их органы чувств объединились. Ветер дул в лицо, смывая веснушки, унося любые слова. Тот момент был вечным, и у них за спинами светили миллионы солнц. Бродяга до одури хочет снова оказаться там. Он возвращается и находит своего партнёра совершенно подавленным, который выдаёт лишь тихое: — Я устал нервничать. — За что ты так боишься? — Это первый концерт такого масштаба. А он ещё и совместный, — Ремус обмякает на стуле, неосознанно начиная драть кожу вокруг ногтей, пока Сириус мягко не отводит его руку. — Что, если это воспримут не так? Вдруг наши группы станут существовать в глазах фанатов только в симбиозе? Я не говорю, что это плохо, но вдруг что-то новое будут воспринимать с разочарованием, потому что это будет работа только одной группы? Это завысит ожидание, даст надежду… Я жутко боюсь и самого выступления, и реакции на него, что просто уничтожает меня, — Люпин поёжился — неловко говорить о своих эмоциях, он только начинает учиться, поддаваясь уговорам Блэка. — Слушай, у вас появится только больше слушателей, и это плюс. Если кому-то не понравится деятельность после концерта, потому что он изменил их взгляды на группу, то плевать. Вообще плевать на тех, кому хоть что-то неугодно. Ты делаешь то, что нравится тебе самому — за тобой тянутся люди, и это единственный верный способ. Полупрозрачный вздох. — Я начинаю сомневаться в том, что это действительно то, чем я хочу заниматься. Лёгкий страх. Бродяга шокировано отпрянул, с трудом понимая, как такое вообще возможно. — О чём ты? На сцене ты выглядишь очень правильно. — «Выглядеть» не значит «быть». Просто это вышло так случайно, я до сих пор не осознал, что являюсь фронтменом набирающей популярность группы. Мне очень нравится, на сцене всё становится другим, но за её пределами... Это так дико, — Лунатик сглатывает и поднимает подозрительно блестящие глаза. Вокруг столько убивающего шума, после рассказа Сириусу он так тосковал по Бакли, что спустя столько времени ностальгия тянулась по следам страшным грузом. В Ливерпуле много людей, от них душно и зябко; не получается вырваться из гнезда детских наивных представлений о мире, тревога съедает, вынуждает убегать от самого себя. Если бы не чувство ответственности, он бы ушёл с концерта — всплеск энергии забрал абсолютно все силы. — Всё в порядке, — Блэк плюёт на свои обещания, это невыносимо, он осторожно касается чужого плеча, тем самым призывая встать со стула. Ремус смотрит с недоумением и… надеждой? Потому что Бродяга обнимает его — впервые. Запах такой же горьковатый, как и от куртки, в отличие от Люпина со сладковато-цитрусовым ароматом. В Бакли было просто: дома знакомы, добродушные соседи. Ливерпуль слишком сложный: его никак не получается разгадать, это бесит, просто выводит из себя. С Блэком тоже просто. И сложно. И уже страшно представить, что будет твориться на сцене. — Сириус, — выдохнул солист волков, но тут же уткнулся носом в плечо. «Мне нравится, когда ты произносишь моё имя так. До сих пор не привык, каждый раз боюсь услышать сухое «Блэк». Воздух рядом с тобой тяжелее, он оседает на нёбе, внутренних сторонах щёк и языке. Мне нравится задерживать дыхание и пробовать его на вкус. Пока не закружится голова — боль помогает сдерживаться, не проявлять лишних чувств. Это не духи, такое никогда не сможет быть создано искусственно. Я глотал бы этот воздух вечно, я влюблён в него». — Извини, — брюнет, смутившись, отстраняется меньше, чем через минуту. Лунатик только садится обратно, размышляя над тем, что сейчас произошло. Можно было бы сказать, что он совсем не против, что ему даже нравится, но перспектива пугает. Бродяга ощущает разливающееся тепло от остывающих прикосновений. Он заметил, что последний месяц начал чувствовать гораздо меньше по отношению к Люпину, наконец успокоился — но успокоился лишь в маниакальности, оставаясь при своём мнении. Он любит его. Безоговорочно. Эта любовь пускает корни в вены и однажды расцветёт ярко-горчичными подсолнухами — лучше не тянуть, иначе будет жутко больно, отказ оборвёт жизнь. Но Сириус ждёт терпеливо, наперекор всем, воспрянув бунтарским духом. «Всё будет в порядке». Лунатик аккуратно наносит оранжевые тени, осторожно тушует: движения такие медленные и точные, что дух захватывает. Блэк отвернулся, чтобы не смущать, ожидая своей очереди, но перед глазами пляшет слабым маяком образ его лица, оголённого и чистого — невинного. От наваждения не скрыться и не избавиться, даже если огонь потухнет, и они разойдутся — невыносимо! —, то всегда, абсолютно всегда в памяти светлейшим из воспоминаний будет всплывать проведённое вместе время. — Ты тоже ничего. — О чём ты? — В том стихотворении, которое ты мне читал пьяным. Я нашёл его. Оно о девушке внеземной красоты, — брюнет хитро расплывается в улыбке — ему так это льстило до сих пор, дарило хоть малейшую надежду. — Ты придурок, — фыркнул Ремус. — Спасибо за комплимент, сделаю вид, что поверил. Молчание. — Неужели ты не видишь? — Бродяга поджимает губы, глаза печёт, ему так горько-обидно от этих слов, что на вопросительный взгляд он только безмолвно отворачивается. «Я слишком много времени провёл у моря, слишком часто смотрел на звёзды, слишком внимательно слушал ветер. Когда я привёл тебя на крышу, то ощутил одобрение в ласковых дуновениях; когда мы задержались после фотосессии, искристый, довольный шёпот переливался от одного уха к другому; когда волны облизывали твои ноги, они превозносили тебя. Я хочу, чтобы ты понял это сам». Веснушки стали ярче от июньского солнца, и рыжие тени приятными всполохами подчёркивают это — радостно и светло смотреть. Обычно Сириус старается перед выступлением не сгореть от возбуждения — на этот же раз с трудом признаёт, что тоже переживает, но глубоко внутри, испытывая только нервное жжение в груди и слабость в ногах. — Ты искал что-то, — обрывает тишину Лунатик, выводя неброскую стрелку. — Когда? — Когда я зашёл, — Ремус косится на парня и принимается уже за второй глаз. — Точно! — Блэк спохватился и поднял сумку, вытряхнул всё её содержимое на стол и принялся рыться в вещах. Спустя примерно минуту он победно поднял руку с куском бумаги. — Что это? — Люпин отвернулся от зеркала и чуть нахмурился, оставив занятие. — Это… — Бродяга замялся — он не любил показывать, а тем более признаваться в существовании некоего ритуала перед концертами. Поэтому он лишь молча протягивает затёртую по углам и в целом потрёпанную фотографию. — По сколько вам лет здесь? — тихо спрашивает Лунатик, пальцами осторожно проводя по улыбающимся лицам. — Мне тринадцать, ему — одиннадцать. Это Рождественские каникулы, ничего новее нет, потому что на них мы очень сильно поссорились, — Сириус поджал губы и выдохнул наболевшее: — к сожалению. Ему хотелось вернуться в дошкольный период, когда Вальбурга ещё не очерствела окончательно и пускала сыновей в загородный дом к дяде Альфарду, пока тот не стал отступником и «позором» семьи. В памяти остался только его размытый образ — все события застланы слезами, струящимися по щекам в момент, когда мать выжигала папиросой имя брата на гобелене семейного древа, попутно рассыпаясь проклятиями. А Альфард отрёкся от семьи лишь тем, что «посмел» заразиться ВИЧ, быстро переросшим в СПИД. Сначала он просто не знал об этом, быстро теряя силы, а потом под давлением Вальбурги не смог нормально продолжать лечение, которое и без того давало очень маленькие гарантии. Она собственноручно и неблагодарно задушила брата, который всегда старался найти в ней только свет, который оставил всё своё состояние её сыновьям. Это единственное наследство, которое Бродяга принял с благодарностью. И горечью — его не с кем разделить, как это было изначально запланировано. В конце концов, оставалось только верить в справедливость судьбы. Если она что-то забирает — обязательно отдаёт, но в другом виде. Да, вся семья расползлась жуткими тенями по фамильному склепу, но зато у него есть Джеймс, Лили, Фрэнк, Марлин, группа, популярность, музыка… у него есть Ремус. Ремус, осторожно передающий снимок и задевающий пальцами ладонь — совсем не случайно, а в крошечном жесте поддержки. Сириус благодарно улыбается. — Может, споёшь «Don’t go» один? — Люпин одновременно и стыдится, и не представляет себя без этого вопроса. Это справедливо, и брюнет прекрасно всё понимает. — Нет, это наш концерт, — грустная улыбка с отчаянным желанием не быть «одному». В детстве он рисовал кусками кирпичей, одуванчиками, листьями, щебнем — всем, из чего можно было выдавить цвет, чтобы раскрасить плитку дорожки, ведущей к дому дяди Альфарда. — Надо тебе сделать в тех же оттенках, — фронтмен волков встаёт со стула и наклоняется ближе к зеркалу, чтобы убедиться в идеальности макияжа. — У меня переход от оранжевого к жёлтому, тебе можно просто наоборот. Через двадцать минут всё готово, руки Лунатика по-прежнему тряслись с непривычки и от волнения, он отходит на несколько шагов, боясь, что другу не понравится, снова начинает автоматически сдирать кожу около ногтей. Он ощущает подъём сил от предвкушения, но в то же время боится опозориться, потеряться, сбиться, запаниковать. Бушующий поток откровения, затапливающего в момент, и нет способа справиться с бурей тревожности. — Безумно красиво! — весело произнёс Блэк, внимательно разглядывая своё лицо. — Придётся нанимать тебя визажистом, мне очень нравится перспектива выступать так. Ремус цокнул языком и закатил глаза, возвращаясь в реальность, но Бродяга точно был уверен, что губы задела мягкая улыбка. Следующие полтора часа прошли в распевках и суете: проверка оборудования, подключение инструментов, очередное согласование выходов на сцену, и ещё одно, и ещё… Люпин то снова становился энергичным, интересуясь каждой деталью, то заново впадал в апатичное состояние. Сириусу было довольно забавно за этим наблюдать — впервые он испытал на себе то, что переживали другие при общении с ним самим. Хотя нужно признать, что увиливать от ссор получалось с трудом: Лунатик бесился из-за инертности окружающих, тут же начинал осуждать кого-то за проявленную активность, но по итогу всё было готово как нельзя лучше под строгим руководством солиста Midnight Wolves. Вот, закулисье, сердце останавливается, подскакивает, замедляется, снова стремится ввысь, тонет. — Мы шли к этому четыре месяца, — серьёзно начал Джеймс, когда все уже собрались перед выходом. Июньское солнце спряталось за сценой: на щеках Алисы играл живой румянец, Марлин покусывала зацелованные губы, Мэри в волнении прочистила горло — ей тоже предстояло спеть, впервые на такую большую аудиторию. Но все улыбались, улыбались, не веря, что долгожданный концерт наконец становится реальностью. Раньше он всегда казался чем-то далёким и несбыточным, словно они оставшуюся жизнь будут собираться в одиноко стоящей студии, иногда вместе пить пиво и играть (пытаться) в проклятую «Монополию». — Мы готовы абсолютно ко всему, и я уверен, что мы отлично справимся! Все согласно закивали, даже не задумываясь, к чему такому они там должны быть готовы, обменялись хлопками, и некоторые отошли чуть дальше. Из музыкантов остались Джеймс, Питер, Доркас, Фрэнк и бессменная в этот раз Лили. Все билеты раскупили, город расцвёл афишами, среди фанатов в социальных сетях начался полный переполох — Блэк лучезарно улыбается от предвосхищения, чем вызывает зависть. Ремус во многом считал себя «губкой». Он боялся принимать решения и искать собственное мнение (ведь можно ошибиться!). Приходилось рассматривать каждое явление через разбитый калейдоскоп чужих взглядов. Сумрачные знания о мире всплыли в книгах, чьи-то вечно меняющиеся глаза стали вытеснять родные, уничтожая любую уникальность. Парень боролся с этим, но сейчас хотел бы просто «впитать» хоть долю уверенности окружающих. Остаются минуты, страшно выглянуть и увидеть собравшихся людей, но уже так шумно — Люпин знает, что расслабление придёт с выходом на сцену, ну а пока он в любую секунду готов упасть в обморок от волнения. Музыканты отправляются на места под воодушевляющий крик толпы, слабая мелодия разливается в воздухе, набирая силу, пока не превращается в начальный мотив первого кавера. — На этот раз принимаю твои бразды импровизационного правления, — важно произносит Бродяга, не заботясь о том, слышно ли его. Он мысленно проводит черту, отделяя этот момент, — через несколько секунд Лунатик станет неприступным, скрывающим эмоции, как было в прошлый раз. — Что? — у Ремуса в глазах паника, но уже слишком поздно — солист Canis Major весело выбежал на сцену, и снова пришлось догонять его. Люпин был просто счастлив, что первые строки принадлежали Сириусу — дыхание перехватило, мгновение ступора длилось вечность. Столько людей. Впервые. Он знал точное количество человек, но не мог представить их в масштабах. А теперь увидел — и это так поразительно! Зря он сказал про Бакли и про то, что не уверен в своей карьере. Нет ничего лучше Ливерпуля с понимающими и любящими слушателями, с переживаниями и адреналином. — Я беру телефон, — только голос Блэка возвращает к жизни, в следующее мгновение брюнет подбегает, притягивая партнёра к себе за талию: — Ты сам сказал, что боишься одиночества, — он смотрит вперёд, но в глазах играет хитрая искра, он то прижимается ближе, то делает шаг назад, дразнит, заходит с козырей, не томя зрителей ожиданием — сладкая месть за выступление псов и вкус победы на таких близких губах. Поразительно, как они стараются не касаться друг друга лишний раз в обычной жизни, а на сцене выплёскивают тактильный голод без доли стеснения. — И всем ясно, что это ты подкинул яблоко раздора, и нет никаких ошибок, кроме твоих, — Лунатик действительно ощущает себя гораздо легче, особенно когда начинает петь, особенно когда нахально отталкивает Бродягу, произнося удачное: — Знай своё место! Они столько раз репетировали, совершенствовались, перебирали строки, расчленяли смысл, делили между собой, тщательно проживали, путались-путались-путались, пока не дошли до автоматизма. Так дико действительно выступать: до сих пор не совсем ясно, адреналин бьёт по артериям, но нет чувства привычного опьянения и восторга, словно это только крайне реалистичный сон. Сириус, подпевая на бэках, чётко видит рядом Ремуса: — Да, дьявол в соседней комнате. Эта композиция говорит языком беспощадной тайны, обличает страх, внушает дух бунтарства и неизбежности. Будто все они пришли на вечеринку, а потом не смогли выйти из дома, где отключилось электричество. Будто они друзья с самого детства и не могут подозревать друг друга в предательстве. Будто они находят лужи крови на лестнице и не знают, что делать дальше. — Дьявол прямо перед тобой, — вкрадчиво обрывает Блэк, произнося с придыханием, а не жестокостью, потому что оказывается за спиной Люпина, сжимая его узкое плечо. Слушатели взрываются неясным гомоном, свистом и аплодисментами, вызывая широчайшую улыбку, солисты наперебой говорят слова приветствия и благодарности, не отходят друг друга, стоит оторваться — и волшебный сон закончится. — Эти песни — о вас! Я прожил каждую, как и проживаю сейчас вас, — Бродяга крикнул это в ответ на поддержку. Оставалось только надеяться, что его правильно поняли: ведь нет в этом мире ничего частного, даже сугубо личный опыт обязательно связан с людьми. Значит, каждый атом его тела принадлежит всем тем, кто его понимает и видит. Смена музыкантов — перед каждой новой песней. Это занимает больше времени, но лучше запоминается. Создавалось впечатление, что разделять их просто на первую и вторую половину концерта — нечестно. — Дорогой дневник, я не знаю, что творится, но что-то явно не так, — Сириус усмехается — так похоже на его жизнь в последнее время. Правда, он не в условиях апокалипсиса, не теряет человеческой сущности — но какая разница? «Что-то явно не так» о чувствах, а не об окружающем мире. Всегда представлялся пустырь с разваливающимся домом и конец света, происходящий, может, в голове только одного человека. Жуки под кожей, запах гари, красное небо, непрекращающееся гудение, стон боли, тихий рокот колёс — «Сумасшедшего везут наконец в сумасшедший дом, надежды на исцеление нет». Лунатик более спокоен, не действует в полную силу, и это тревожным зудом ползёт по рукам — может, боится? Тогда ситуация — полное дерьмо. Но веснушчатое лицо выражает только наслаждение (Ремус долго не хотел говорить, но потом всё же признался, что это его одна из самых любимых песен у Canis Major). Все сомнения испаряются, когда под конец фронтмен волков довольно агрессивно сжимает локоть брюнета, прижимаясь грудью. И после этого жеста так неестественно звучит лёгкая мелодия «Фальшивых историй». Главный герой между строк кричит о том, что его спесь оправданна, танцуя в белом костюме. И все верят ему, в его крылатые фантазии, хлопают в такт и улыбаются, воодушевляя очередного патологического лгуна. Но он всё равно порождает искры, отвлекающие внимание от духоты, оживает третьим, невидимым: закинутая на шею рука, лица слишком близко, смущённые улыбки, интимная атмосфера, противоречащая энергичному ритму — оставшийся один на двоих микрофон. Поразительно, что настолько контрастные группы оказались в одном городе в одно время, что само собой принуждало к сотрудничеству. И Блэку это нравилось, нравилось чувствовать совсем другую музыку и проживать чужую жизнь в вырванных из контекста иллюзиях Midnight Wolves. — Ты можешь починить разрушенное? — и потому в разы приятнее снова возвращаться к собственноручно написанному тексту, пронизывающим и тяжёлым аккордам. — Ты спасёшь мою душу отступника? Ты дождёшься меня? — Бродяга не может оторвать глаз от отстранившегося Люпина, не может не закрыть их при звуке голоса с хрипотцой, не может не взять его за руку, забыв об окружающих людях, и смотреть, смотреть до обескураживающего испуга. — Я боюсь близости и ненавижу быть в одиночестве, — Лунатик лишь шепчет, но это слышит каждый; и создаётся впечатление, будто он жалеет об этом — слова посвящены одному человеку, стоящему напротив, и несут в себе больше, чем недоверчивые ужимки вне пары моментов откровений. — Я не могу утопить своих демонов, они умеют плавать, — Сириус усмехается, отпускает мягкую ладонь с сожалением и предвкушением. Прилив сил и энергии, наконец помутнение, в котором он готов валяться на сцене, а пока лишь срывает горло, завершая последний припев. Ремус не двигается несколько секунд, потом присоединяется, так правильно дополняет и сглаживает углы, придаёт больше глубины. Это об отчаянии, об абсолютно любом предмете и чувстве, о близости и понимании; о том, что всё ничтожно, когда ты летишь в бездну; о мечтах протянутой руки помощи; о призрачности. Тяжело и красиво. Песня стала самой популярной у Canis Major, и этот факт внушал страх. Неужели окружающие люди — только затворники, у которых из глаз текут чёрные слёзы, смердящие серой? Тишина, и Блэк перехватывает чужой микрофон, возвращает на стойку, выставляя прямо напротив своей. Люпин улыбается и послушно возвращается к игре, не спорит, понимает, прикрывает веки, напевая первые слова — даёт себе передышку, прежде чем испепелить озорным и нахальным взглядом, как бы говоря: «Видишь, я тоже так умею». Голубоватый свет прожекторов, именно такая песня на вкус, она пахнет древесиной и снегом: — Вечер, и кое-кто обменивается взглядами, — они смеются друг над другом, Лунатик тоже произносит эту строку, хоть и не должен. — Не делай вид, будто ничего не произошло. Объятия в гримёрке были такими естественными. Губы с чёртовым пирсингом теперь растягиваются нежнее и чудеснее. Солист псов готов проводить все концерты вместе, потому что так он может касаться и чувствовать. Он не знает, почему медлит и молчит, почему не говорит. Ему лишь бы смотреть, хотя бы это, и уже достаточно. «Не делай вид, будто ничего не произошло. Из имущества у меня были только идеи и сердце. Я берёг всё годами, копил, охранял, любовался. И сейчас один из этих даров безоговорочно принадлежит тебе. Поэтому прошу, не делай вид, будто ничего не произошло». Лгун из Сан-Франциско приезжает в другой город, чтобы снова пуститься в пляс в новых ботинках. Он виртуозен и, кажется, все песни Midnight Wolves о нём, о его женщинах, о местах, где он побывал, об усталости от вранья. За ним тянется след из хлебных крошек, но его никто никогда не замечает у себя под ногами. Зрительный контакт обрывается вместе с музыкой — очередная смена позиций. Так уж заведено, что в Ливерпуле танцпол превращается в Армагеддон, а за вечеринкой шествует Апокалипсис. — И я больше не чувствую себя в безопасности, если меня не преследуют, — он не помнил период, когда написал это — остались только безжизненные буквы. И ощущение страха в параноидальном состоянии, улучшения приводили к ещё большим переживаниям о том, что всё так внезапно закончилось. Два с половиной года назад глаза Регулуса словно вымеряли каждый его шаг, и он хватался за это смутное ощущение близости, цепенел. Только леденящий страх и неосознанные действия — он звезда в центре внимания! Он делает вид, что ищет лидера, но на деле хочет завлечь человека, подавить его волю и сделать ведомым. Во рту даже появляется привкус крови — железный цветок борьбы за власть. Реальность это или жалкая фантазия? Да и что такое кровь, если не иллюзия, если не флаг чувств, значение которого невозможно объяснить другим? Грязь, пот, страх, и Блэк только в самом конце выныривает из песни, чувствуя себя невероятно уставшим, чужим. Сириус возвращается в номер пятьсот пять, стремясь найти там покой: — Пожалуй, я всё ещё обожаю тебя, — и это чистая правда. Ремус в мгновение подлетает к нему и аккуратным движением обвивает шею — не пошло, экстравагантно, а сдержанно, даже слишком: — С твоими руками вокруг моей шеи. Или обожал в прошлый раз, — Люпин так же быстро отстраняется, исчезает призраком на безопасном расстоянии. Сейчас тепло, пахнет вереском, ассоциация с жёлтым светом одного далёкого окна глубокой ночью. Но как-то горько: то ли от обиды, то ли от расставания. Эта песня совсем не про них. К счастью. Только светлое и счастливое впереди, ибо хвостом тянется отвратительное состояние непонимания, жалости, отчаяния, апатии — мерзкое и липкое, голое, потому постыдное. «Знаешь, я совсем ничего не стою. Ты точно так же думаешь про себя. Но вместе мы наверняка тянем минимум на пару миллионов фунтов. Однажды ты убедишься в этом». — У меня дыра в душе, она становится всё глубже и глубже, — Блэк протягивает руку и касается груди Лунатика раскрытой ладонью. Может, там получится отыскать каждую необходимую фразу? Он готов вывернуться наизнанку, чтобы продемонстрировать всю серьёзность происходящего; ему не хватило слов для поддержки тогда, теперь Бродяга просто с благоговением читает каждый вечер их переписку, с трудом совмещая образ человека и его слова. — И я больше ни секунды не выдержу в этой тишине, — Ремус застрял в безмолвном детстве, а Сириус такой шумный и… — Пересечёшь озеро и отведёшь меня домой снова? — Блэк с удивлением отмечает еле заметный кивок и кривую усмешку Люпина, в сомнении оборачивается к фанатам, заполонившим всю площадку перед сценой. Кажется, он даже забыл, что они здесь. Впервые мысли перебивают музыку, дереализация не позволяет поверить, он только наблюдает со стороны, проживает каждое мгновение и одновременно чувствует что-то стороннее. А они раздирают горла, надрываются, моля о понимании, которое сейчас находят только в песни о депрессии. Тот же избитый мотив: «Я доверяю только тебе. Я бы никому не стал говорить об этом, только тебе. Ведь я хочу, чтобы ты меня спас». Сколько потерянных, заблудших и раздавленных! Сколько тоски, непонимания, сколько противоречий! Ум и глупость, женское и мужское, забота и безразличие, жёсткость и мягкость, тяжесть и воздушность — сливается воедино здесь, на этой глубине, поднимается пузырьками к поверхности и лопается. Никому нет дела, поэтому так страшно. За партию Лунатика успевает промелькнуть столько вопросов — перехватывает дыхание. Второй солист подхватывает полное зова о помощи: — Не дай мне утонуть. Снова сказочный флёр, на этот раз оседающий тяжёлой пылью бытия, но всё ещё сверкающий. — Я схожу с ума, потому что здесь — не то место, где я хочу находиться, — мысленное «с тобой». Здесь тоже хорошо и приятно, совсем не тревожно, и так свободно, только вот Бродяга отходит к самому краю сцены, как можно дальше, внутренне сжимаясь от волнения. Нужно только пережить одну песню, которая будоражит ненужные надежды. Его чувства выросли из сгнивших грудных клеток погибших в полях юношей. Они склонялись к земле под порывами холодного ветра, тянулись к солнцу, цвели, увядали, боролись за жизнь под толщей снега. А песня такая нуарная — въевшийся дух самых тяжёлых сигарет —, совсем не стыкуется с чем-то радостным и лёгким, давит своим смыслом. Брюнет не может вместить свою любовь в эти тяжёлые кости и запихнуть под тонкую кожу. Он — большее, чем просто джинсы с чёрным ремнём и белая широкая майка. Ремус легко подбегает – настигает – и пристреливает одной фазой: — Всё, что я хочу слышать — это её: «Ты мой»? Да, чёрт возьми, и как жаль, что Сириус не эфемерная «Она», так часто залетающая в тексты Midnight Wolves. Наверное, Лили сейчас сгорает со стыда или в предвкушении покусывает губы, пытаясь сдержать смех, — наверняка уже разгадала все приёмы наперёд, хоть они и являются импровизацией. Блэк как-то заговорил с ней о случае на фотосессии, а Эванс только хитро хмыкнула и махнула рукой. Всегда она избегает лавров и даже сейчас скрывается в тени, предпочитая быть идеальным наблюдателем, а не соучастником. — Ну, так что? Ты мой? Ты мой? — Бродяга набирается смелости, черпая её из неожиданно дерзких янтарных глаз. Да, его одержимость угасла, но стремление завоевать хоть немного любви осталось. Сириус хочет получить ответ, и, казалось, Люпин вот-вот благосклонно кивнёт. Мелодия затихает прежде. К Марлин выносят микрофон, и Блэк прикрывает глаза. Его вышвыривают из края светлых фантазий и выдуманных лирических миров, он снова возвращается на середину сцены, прочищает горло и отчеканивает: — Эта песня посвящена моему погибшему младшему брату. Гомон толпы затихает, грянувшее молчание наполняется тяжёлым вступлением. Третий раз в жизни он говорит об этом, благодаря Лунатику, который выглядит сейчас очень воинственно и решительно. Сердце колотится сильнее и сильнее — фронтмен волков не выкладывался в полную силу, и закрадывались подозрения о какой-то проблеме. Справится ли он сейчас? Ремус отходит, поникнув, опирается на стойку, прикрыв глаза, и слабо выдыхает. Тревога бьёт по позвоночнику. Что, блять, нужно сделать? Скрипка Эванс пронзительно врезается в мозг, подтрунивая над приступом паники, но в последний момент Люпин успокаивающе улыбается и делает знак рукой, что всё в порядке. — Я вырос в долине, над которой висела смерть. Я выбрался живым, но со шрамами, которые не дают забыть, — расщеп выходит плохо, Бродяга вечно косится на партнёра, выбрасывая из головы все мысли об особняке Блэков, над которым действительно висела уничтожающая всё счастье тень Вальбурги, ударяющей ремнём по оголённой и вспухшей спине за непослушание. — Ты думаешь, что молчание изменит хорошего человека? Несколько секунд передышка. Лунатик склоняется к микрофону. — У нас всех есть страхи и внутренние демоны, с которыми надо бороться, но как я могу их победить, если парализован? Сириус застывает на месте в ошеломлении. Это… удивительно. Он никогда прежде не слышал, чтобы Ремус пел настолько надрывно и глубоко. Они мало репетировали конкретно эту композицию, и тогда точно не происходило ничего подобного. Хочется зарыдать в беззвучном крике, свалиться на пол, до боли зажать рот, разбежаться и врезаться в стену — так, чтоб насмерть. Но нужно быть сильным. Стой, сердце! Сердце, стой! Не подгибайтесь подо мною, ноги! Держитесь прямо! Помнить о тебе? — Господи, прости меня за все мои грехи. — Господи, прости меня за всё, — Люпин поёт тише, в качестве заполняющего пустоту элемента, и Блэка тошнит от этого. Фронтмен волков никогда не должен быть на втором месте. Блять. Первым порывом было просто покинуть сцену и отдать весь концерт Лунатику, как предрекалось в гримёрке. — Не уходи, я не смогу без тебя, — жмурится от скорби, продолжает извлекать звуки из скованного горла. — Спаси от тех, кто преследует меня по ночам, — кошмары во время принятия модафинила. Отсутствие сна сказывалось на психике так радикально, что заставляло поверить в мистику и высшие силы, в страхе вжиматься в стену под натиском человеческого силуэта с длинными конечностями, глаз на собственных ладонях и шёпота, исходящего из каждой вещи. — Я не справлюсь в одиночку, прошу, останься со мной сегодня, — Ремус подхватывает, тонко и мучительно, чтобы взорваться на двух просто-сложных словах: — Не уходи. Солист волков… кричит громче. Он, чёрт возьми, перекрикивает Бродягу с болезненно побледневшим лицом, и время замедляет свой ход под знамением настолько мощной поддержки, сотрясающей душу и всё нутро. Страшно, что голос сорвётся, но Люпин настойчив и верен, смотрит только вперёд, отдавая абсолютно всего себя. Сириус замолкает, хотя должен продолжать, и просто надеется на понимание. МакКиннон вступает: становится легче от её ангельского голоса, Блэк прикрывает глаза ладонью и представляет нежные руки, трепетно держащие микрофон. Наверное, они трясутся, и ему так бы хотелось прямо сейчас прижать их к своей груди, почувствовать на спине, в волосах, чтобы унять их дрожь и вылечить свои раны прикосновениями. — Если ты попытаешься подойти ближе, мы только потеряем связь, — в отчаянии в слышится Вальбурга. Блэк никогда не сможет забыть её угрозы, крики, жесткие пресечения любого контакта с «идеальным» младшим сыном, дабы «не испортить его, не заразить скверной». — Скажи, что любишь меня, потому что я так нуждаюсь в тебе, — Лунатик проговаривает это совсем тихо, впервые смотря на Бродягу. В его глазах плещется внезапное осознание, он сглатывает. — Скажи, что я нужен тебе, потому что я очень люблю тебя, — Сириус хмурится. Сладкий проблеск воодушевления: повезло, что он поёт эту песню именно с Марлин, ведь действительно любит её… — Скажи, что ты никогда не уйдёшь, ведь я так нуждаюсь в тебе, — она заканчивает в одиночестве. — Останься этой ночью, — Блэк с трудом стоит на ногах, неизвестная сила давит на грудь, в горле тугой комок, и его крик, идущий из самых лёгких, затухает, глаза щиплет, руки слабеют, благодарность на восемьдесят процентов затопляет тело. Или это слёзы? Шёпот: — Не оставляй меня. Когда музыка останавливается, брюнет быстрыми шагами покидает сцену, старательно скрывая лицо за ниспадающими кудрями. Он закрывает дверь гримёрки и прижимается к ней спиной, часто и глубоко дыша — горячие струи стекают по щекам, выжигая гордыню и честолюбие, невидимые прохладные пальцы обхватывают горло. Впервые так больно... и радостно. У него есть поддержка, которую он совсем не заслужил, но она реальна, цветёт и даёт невообразимую надежду. Марлс такая чудесная, и Ремус экономил силы ради одной песни, потому что она важна для Бродяги; потому что они постоянно касались друг друга, и Люпин выдерживал зрительный контакт, хоть для него это трудно. — Я никогда не любила никого полностью, всегда идя на поводу рациональности. Оберегая сердце, я заблудилась в звуках, — Мэри улыбалась, потряхивая таким жизнерадостным бубном — какой странный контраст. Доркас осталась играть, а Лунатик, полный гордости, внимательно наблюдал из закулисья, слабо усмехаясь происходящему. Голова кипела, на удивление никаких мыслей, только усталость и боль в горле. Вроде во время исполнения он внезапно что-то понял, буквально на секунду, но это мгновенно ускользнуло, превратившись в бледный след. — Хей? — Ремус подходит к двери и кладёт пальцы на ручку. Тишина. Парень заходит в гримёрку и обнаруживает Сириуса, истерично пытающегося стереть осыпавшуюся тушь, при том не переставая шмыгать носом. — Тише, — он забрал салфетку из его рук, и мягким движением усадил на стул, принимаясь с присущей аккуратностью поправлять макияж, ни капли не стесняясь пристального взгляда покрасневших глаз. Брюнет выглядит совершенно беспомощным, разбитым, и Люпин не знает как, но это так невероятно трогательно. Осунувшиеся плечи и приоткрытые губы. — Всё готово. — Спасибо, — с трудом выговаривает Блэк. — И вообще за всё спасибо, — он виновато опускает взгляд. Лунатик может быть мягким, язвительным, непреклонным, откровенным, а может быть таким — учтивым, надёжным, спокойным. Такими были Юфимия и Флиамонт Поттеры, когда Бродяга переехал к ним. Таким Ремус приходил во сне. — Всё в порядке. Через минуту выходить, давай быстрее, — он грациозно выплывает из комнаты, оставляя парня полностью расслабленным и радостным, поменяв его состояние за несколько секунд. Было бы здорово остаться здесь только вдвоём в моменте нежности, но нужно собраться с силами. Всё правда «в порядке», и это не ирония. Сириус обнимает Люпина за плечи следующую песню, боится расстаться, ведь тогда всё растворится полуденным сном, как и толпа «милых гостей», ставших свидетелями чего-то очень личного. Под раскинутым сводом неба, после тоски, мир стал в разы удивительнее: холодный воздух, сонная трава, покрывающаяся озябшими каплями росы, заходящее призывное солнце, посеревшие облака. Неоправданно тяжёлый мотив, напоминает панику от присутствия множества людей в особняке во время раутов, с которых сбегаешь, безостановочно крутишь педали, а сзади надувается шёлковая белая рубашка. — Я бы не терпел, будь на твоём месте, — они начинают дуэтом, ведь именно эти строки отсылают к самому зарождению их дружбы, ко второму появлению Блэка на репетиции, к первому исполнению — так давно. Они кружат по сцене, приближаются и отдаляются, сдерживая смех, — говорить о предательстве так глупо, особенно сейчас. У кармы нет срока годности, как и у воспоминаний. С ними нужно обходиться бережно, благодарно, как с головой или сердцем. Он будет помнить сверкающие глаза, западный ветер, оборванный летний вечер, пока в тексте среди подвальных развалин первый друг уничтожает второго, получая мгновенную смерть в качестве мести. Торчащая арматура, ржавчина на колючей проволоке забора, плесень, разросшийся мох — это так далеко от них. — Есть много мест, куда мы можем пойти, — Лунатик дерзко щурится, будто намекает на крошечный магазинчик, парк и газировку. — Когда тебе нужно будет сбежать, просто скажи, — Бродяга поправляет растрепавшиеся кудри Ремуса, смущённо опустившему голову. Одно сообщение, и они в любой момент могут выйти гулять под дождём, поменяться куртками и снять ботинки, как настоящие безумцы. Побег — вечное и манящее явление, свобода, постоянный поиск дома. Сириус столкнулся с этим понятием в подростковым возрасте: шатался по улицам, гулял по заброшкам и крышам. А потом дошёл до поворотного момента. С отправной точки нельзя было вернуться назад, только пройти дальше — и он остался жить у Поттеров. В «побеге» так много смысла; и чёртова Земля несётся совсем в полные ебеня, и было бы славно выйти в открытый космос, дойти пешком до Марса, встретиться с Дэвидом Боуи, и больше никогда не оглядываться на прошлое. Эта песня — только прелюдия к чему-то такому — во всех инопланетных событиях очень много людского, «своего». И это так упоительно. Блэк прищурился, разглядывая, как свет играет в волосах Люпина. «Я каждый день думаю о тебе. И нормально ли то, что ты удивляешь меня даже в мыслях? Я же не радуюсь наступлению нового дня, а он так же естественен, как и ты». — За исключением тебя, мне не нравятся все в этой комнате, — фронтмен Midnight Wolves отходит на пару шагов, Бродяга даже удивляется тому, что эта строчка оказалась ложью. Во-первых, они не в комнате; во-вторых, ему здесь нравятся все. Но это не отменяет того факта, что сет-лист, составленный почти четыре месяца назад, оживает именно сейчас и наполняется красками, проходя красной нитью по их короткой совместной истории. — Я не хочу лгать, но и не хочу выкладывать всю правду. — Поэтому говорю тебе… — Сириус останавливается, подключается только через несколько слов — захотелось ввести другого солиста в небольшой ступор: — Останови планету, я хочу сойти с тобой. Начинается новая композиция — самая сложная для музыкантов, но самая приятная и всеобъемлющая для успокоения ритма бешеного сердца. Лунатик — каким же притягательно смелым он становится на сцене — сам протягивает руку, переплетает пальцы и ведёт к краю сцены, чтобы сесть, свесив ноги. Можно представить, что небо покрыто крупной ватной дымкой мерцающих серебряных звёзд, как было тогда. Их взгляд обращён вверх, а совсем рядом, под подошвами, бушующая волна самых разных людей. Словно они вправду на пикнике у автострады, бедственно наблюдают толпы проносящихся жизней, держась друг за друга. Надо будет обязательно спросить Ремуса про любимый цвет — почему он вообще раньше этим не интересовался? Нужно узнать как можно больше, ибо даже среди шума и тревоги нашёлся тихий приют, скрывающий свой истинный облик за обвитым плющом и отсыревшими кирпичами. Дом. Блэк внимает баюкающему рокоту Люпина — его эмоции всё ещё недоступны, слишком глубоко запрятаны, но на лице читается то же зелёно-жёлтое блаженство. Хочется целовать его умопомрачительные губы, ведь сейчас он и Лунатик бредут вдоль шоссе, их никто не видит, за исключением трепещущего заката; если бы не музыка, не множество голосов, то очень правдоподобно. Бродяга даже не думает, произнося влившиеся в память слова, и очень нехотя встаёт, отпуская чужие персиковые пальцы. Неужели это почти конец? — Они хотят растоптать меня, смыть все краски, — Ремус прикрывает глаза от нахлынувшей нежности. Из брюнета вышел бы отличный художник, он точно умеет раскрашивать миры — чужие в особенности. За эти два месяца многое поменялось незаметным и плавным течением. В детстве Сириус рисовал кусками кирпичей, одуванчиками, листьями, щебнем. Люпин рисует сейчас. — Болезнь взяла меня под контроль, и я не могу её остановить, — может, любовь — это болезнь? Рудимент, только мешающий оставаться продуктивным. Нет, он вовсе не влюблён в Лунатика, это полный бред, сочинённый в безумном угаре. Он не влюблён в Лунатика; просто, когда они не разговаривают больше двенадцати часов и не видятся хотя бы три раза в неделю, ему становится очень грустно и одиноко. Блэк даже не замечает, как Ремус подходит сзади и обвивает руками его торс, устраивает голову на плече так, что частое дыхание задевает шею. Брюнет чуть сбивается, тут же подавляя волнение. Да, словно всё так и должно быть, и это задумано, ничего не обычного. Не зря Люпин родился весной. Он ей пахнет. Он светится зеленью, пробивающейся сквозь искрящийся снег, поднимается свежей, обновлённой листвой, дарит чувство непонимания, которое обязательно приходит после затяжной и суровой зимы. Лунатик — Луни? — такой смелый, настоящий, прямолинейный. Солист волков о всём думает наперёд, беспокоится о других и плюёт на правила во время выступления. Бродяга обожает это, обожает его руки вокруг своего тела, потому что сам бы не решился на подобное, опасаясь негативной реакции. Ремус напоминает ночь, кратковременную грёзу во время изнурительной бессонницы. Он похож на Лили — опасность внутри привлекательной оболочки, насмешливость и альтруизм. — Не отпускай меня. Мне нужен спаситель, который залечит мои раны, когда я стану своим злейшим врагом, — Люпин держит микрофон и поёт, не открывая глаз, не отпуская. Сириус изнывает от готовности стать тем самым лучом тепла. «Я рядом, видишь? И я не отпущу, правда. У меня по карманам расфасованы звёзды, они звенят и искрятся, этого мало? Просто скажи, пусть это и трудно, но хватит пары тихих слов. Попроси меня спеть тебе на ночь». Спине тепло от разгорячённой груди Лунатика — страшно от таящейся в ней силы, горько от неизвестности. — Вознеси меня, и я буду петь. Ты приводишь всё в порядок. Мы — одно целое, — строки вспарывают мироощущения, отражаясь от черепа, заливают светом, смыслом. Суть песни немного в другом, но какая разница, если они понимают её по-своему? Блэк совершенно уверен, что их личные трактовки не разнятся. — Ты забираешь всю боль. Спаси меня, если я стану одержим! Ремус отходит, это так неприятно, но нужно терпеть, терпеть и улыбаться, не целовать зарумянившееся щёки — может, только взять за руку, сказать, что они счастливы и благодарны быть здесь, обернуться и увидеть восемь удивительных человек, поочерёдно называть их по именам, завершить: — Сириус Блэк из Canis Major… — …и Ремус Люпин из Midnight Wolves! Посмотреть друг на друга и обняться, смеясь от облегчения. Этот момент — день — всё ещё реален? Они бесконечны и живы.