R U Mine?

— Какого хуя... Блять, — сонливость Ремуса мгновенно проходит, возмущения прерываются. — Боже, что с тобой? — О, ты так почтительно ко мне обращаешься! Жаль, что те парни не признали во мне высшую сущность, — Блэк задушено смеётся, его губы растягиваются в болезненную улыбку, оголяющую окровавленные зубы. Вязкая, яркая кровь капает с подбородка на подставленные ладони, кипельная футболка расцветает алым, пряди смольных кудрей у лица слиплись. Парень дышит тяжело и часто, но продолжает усмехаться. Так, словно ничего не случилось. Люпин напуган, быстро хватает его за локоть и проводит в ванную. Мама в молодости работала медсестрой, мама всегда залечивала разбитые колени, мама орошала слезами страха царапины, мама хранила тысячу мазей. Мамы здесь нет. И Лунатик не сразу соображает, что нужно бежать за аптечкой, пока Бродяга трясущимися пальцами смывает въевшуюся грязь. Он позвонил ему в час ночи и сказал, что сейчас придёт. Не спросил, а просто сообщил факт. Еле заснувший солист волков жутко материл несносного наглеца, а потом открыл дверь; сердце рухнуло вниз от испуга, от мгновенной щемящей боли. Ремус всегда чувствовал себя выше остальных по уровню интеллекта и в плане приверженности морали, одновременно с тем балансируя на основании беспрекословности идиота. Он любил мостовые, остерегался мостов. Ему хотелось свершить что-нибудь великое, но мешала внутривенная слабость. Шквал жизни обрушивался на голову, общение было событием, а не обыденностью. Во времена вдохновения он рвался устроить революцию, повести за собой противоречивых и страждущих; вместо того оседал на пол с бессилием мертвеца. Люпин хотел стать океаном. Океан влиятелен, он огромный и сильный, спокойный, буйный. Океан меняет людей, а потом забирает их. Наверное, не существует Ада и Рая: есть только силуэты на берегу, которых затягивает пучина. Дно устлано костями, и в костях Лунатика сосредоточены все чувства, некогда принадлежавшие нищим останкам. Сириус был именно таким — свободным и волевым, харизматичным, человечным, живым, точно так же скучающим среди серых домов и грязных переулков. Морским. Блэк теперь — часть пузыря, в котором живёт Люпин. В тёмном и тёплом мирке Ремуса люди погибали только героически; столкновение одного из приверженцев его захудалых мыслей с реальностью вселило ужасный страх. Бродяга. Бродягу нельзя избивать, такого не может быть. — Какие парни? — неожиданно грозно для самого себя спрашивает Люпин, врываясь в ванную с душой, полной решимости. — Пойдёшь мстить? — усмехнулся брюнет, рассматривая в зеркале разводы туши. Тут же он чуть скривился — разбита губа. — Нужно заявить в полицию, — Лунатик поставил аптечку и скрестил руки на груди. — Я не помню лиц, только если смотреть по камерам, которые вряд ли будут, — Сириус старался как можно меньше артикулировать ртом, речь выходила нечёткой. — Они пиздецки непробиваемые, это как минимум домашний арест. — Нужно заявить в полицию, — с нажимом повторил парень, нахмурившись. — Нужно забить хуй, — тонко пропел Блэк и сел на край ванны, наконец избавившись от чёрных подтёков и смыв кровь. — Подлатаешь меня? Я в этом не разбираюсь, обычно Сохатый занимался подобными штуками. — Да, сейчас, — Ремус засуетился и вскоре стоял наизготове с тюбиками, баночками и ватой, все спешно вручил Бродяге, чтобы ощупать нос. — Он не сломан, просто лопнули капилляры, — кинул фронтмен Canis Major. Так легко говорит, словно это привычка. Тянущая паника снова даёт о себе знать. — Это пиздец. — Согласен, — промычал Бродяга, дёрнувшись от едкой обеззараживающей жидкости. — Мне повезло, что они не рассчитали силы, потому что пьяные. Их было трое. Я занимаюсь музыкой, а не боксом, поэтому оставалось только сбежать. Подростком часто влипал в уличные драки, но то ведь было с ровесниками... И не беспричинно. Не считаю себя трусом, — он вымученно сглотнул и зажмурился от боли. — Эти уёбки погнались за мной, я понял, что нахожусь рядом с твоим домом, и больше ни о чём не мог думать. — Всё правильно, — Люпин положил тёплую руку на немного шершавую щёку Сириуса, тот расплылся в улыбке, и на губах выступила капелька крови. — За что они так? — Позавидовали, восторг ударил в голову и превратился в гнев, так они ещё и ослепли от моей красоты, — Блэк постарался придать голосу задор, но провалился. — Ты неисправим, — хохотнул Лунатик. У него в голове снова растекается эта странная и неизведанная нежность, шепчущая о том, что нужно обнять или поцеловать в лоб; парень только продолжил дезинфицировать и накладывать заживляющие мази. — Я же всё ещё красивый? — спустя пару минут спросил Бродяга, еле заметно покачиваясь. — Да, — тихо выдохнул Ремус. Детский вопрос задушил голыми руками все сомнения: никто не имеет права причинять боль этому парню. Это иррациональное желание, но рядом с ним не так давно затихла тревога; теперь чувство долга просило отплатить тем же, защитить во время сна, подарить покой. — Я принесу тебе футболку, — сообразив, сказал Люпин и быстро вышел из ванной. Вернувшись, он застал Сириуса, незаметно и осторожно пытающегося стереть слёзы. — Что-то не так? Это слишком лёгкая форма, «что-то не так» — плохое описание для той скалы беспокойства, с высоты которой на эту ночь взирал Лунатик. — Я просто не понимаю, почему это произошло, — опустив голову, прошептал Блэк. — Мне обидно. Они назвали меня пидорасом и сказали, что таким не дано права жить. Блять. Это гомофобия, верно? Мне казалось, что абсолютно все в мире от неё избавились, — Бродяга вскочил со своего места, его растрёпанные волосы обрамляли гневное лицо, создавая крайне угрожающее зрелище. — Да и они вообще судили по внешнему виду! Это мерзость! — Это отвратительно и только тяготит их вину, нужно заявить в полицию, — Ремус снова вспылил. Словно кто-то сломал дорогую ему игрушку. Нет, конечно, Сириус не игрушка. Океан ведь совсем не игрушечный. Его смягчил уставший и довольный взгляд Блэка, который спокойным тоном сломал очередную стену: — Мои губы разбиты, и как ты теперь будешь меня целовать? Это загнало в тупик, вызвало сначала глупую улыбку, а потом и смех. В такой напряжённый момент вспоминать про один дурацкий поцелуй? Очень в духе Бродяги, ещё немного таких шуток, и Люпин начнёт воспринимать их без стыда. — Твоя? — Сириус рассматривает кофейного цвета футболку и прикладывает к себе, чтобы сравнить размеры. — А чья ещё? — он вопросительно вскидывает брови. — Может, это футболка специально-для-чуваков-с-разбитым-лицом? Или твоего тайного любовника? — Если бы у меня был тайный любовник, то он явно был бы против нашего с тобой общения. — О, потому что я составляю ему конкуренцию? — Блэк игриво подался вперёд. И не скажешь, что он был совершенно подавлен и растоптан, что он тихо плакал во время минутной отлучки Лунатика, что он так рвётся к теплу. — Странно продолжать конкурировать с кем-то, когда ты уже в отношениях, не так ли? — брюнет промолчал, Ремус окинул его внимательным взглядом и уверенно кивнул своему решению. — Ты никуда не пойдёшь. — Что? — Останешься у меня. Хочешь есть? — Хочу, — Бродяга подпрыгнул на месте от радости и лучезарно, широко улыбнулся. Люпин закатил глаза на очередное проявление безалаберности. Сириус выскользнул из ванной и закружился на месте, пытаясь рассмотреть каждую деталь. В прошлый раз он ни на что не обратил внимания. За исключением Луни. Это было очень неловкое утро с очень неловким пробуждением и очень неловким прощанием, зато с крайне ловкими руками, обвившими торс Блэка. Теперь можно никуда не торопиться, забыть о синяках на рёбрах и ноющем животе, ведь здесь, в этой комнате полные собрания сочинений По и Диккенса, «Посмертные записки Пиквикского клуба», сдувшийся фольгированный шарик, спрятанный в углу, две нераскрытые ароматические свечки, репродукция «Музыкальных инструментов» Пикассо и... — Какого чёрта у тебя в рамке стоит фотография собора? Ремус, ушедший на кухню, прыснул от смеха, но не ответил. Любопытный ребёнок заходит в комнату: он с тревогой и восхищением разглядывает все вещи, принадлежащие ему взрослому, с тоской и завистью глядит на приобретённое другом, но не сталкивает это в одну картину происходящего. Что стоит за каждой мелочью? Может, этот уродливый, облезший бархатный котёнок был куплен в автомате на другом конце города? Он стоил сущие копейки, но всё равно пришлось взять в долг. Может, этот маленький постер на виду уже восемь лет? Его взяли ещё из прошлого места жительства, ибо дом без него — не дом. Так странно, что его не выжгло солнце. Может, сетчатая тюль — не пережиток прошлого, а дань детским воспоминаниям? И все эти булавки разных размеров тоже имели свой сокровенный смысл. Любопытный ребёнок в лице Бродяги оборачивается на хранителя мириад загадок и сотни сентиментальных безделушек. Любопытный ребёнок внутри Бродяги тает от нежности, как тает под солнцем жир на париках жителей Древнего Египта. Любопытный ребёнок — Бродяга — хотел стать археологом и исследовать пустыни. А сейчас он просто любит и играет свою музыку. И его всё устраивает. — Давай сыграем в шахматы! — задорно воскликнул Сириус, доставая с самой верхней полки доску, пахнущую древесиной. Люпин у плиты, за окном ночь, по комнате растекается аромат еды; сам брюнет в чистой футболке, пахнущей порошком, в его футболке. Разве можно стать ещё радостнее? «Только имея возможность обнимать и целовать тебя». — У меня мозг не соображает, я всё ещё сонный, — вяло начал возражать Лунатик. — Но я всегда мечтал научиться, — как можно печальнее произнёс Блэк. Солист Midnight Wolves тут же отвлёкся от сковородки и с неверием уставился на брюнета. — Ты не умеешь? — кивок. — Правда не умеешь? — Я что, похож на какого-то врунишку? — обиженно скрестил руки на груди Бродяга, подняв плечи. Ремус окинул его взглядом с ног до головы и выдал: — Ебать, да. — Отстань. — Вообще я занимался шахматами в детстве. Обещаешь не плакать? — Люпин усмехается, прикрывая под тихим фыркающим звуком факт того, что эти «занятия» состояли из четырёх уроков за июнь лет пятнадцать назад. Конечно, он возвращался к ним, читал новости и смотрел обучающие видео по дебютам и эндшпилям — не более того. — Лучше сам приготовься к поражению, — азартно проговорил Сириус. Он усердно расставлял пешки в идеально-ровные ряды, пока Лунатик раскладывал по тарелкам пасту. — Можешь играть за белых. Удивительно, какая домашняя атмосфера царила в этот момент. Саднящие царапины, обжигающий пар, запахи, множество запахов — ужасно больно. Вселенная существует так долго, она собственноручно выходила Блэка — её звёздного ребёнка — и направила к терниям. Пыль кружилась смерчем, листья облетали и снова раскрывались из почек, стоявшие веками монументы разрушались огнём и огнём революции. А сумрачная колыбель всё неслась по Млечному пути, опалённые росой локоны завивались в кудри и приобретали блеск. Голодное море расступалось перед ней, тлеющий лес тушил свой пожар, а адские гончие псы склоняли шеи. Взгляд малейшей искорки, скрывающей в себе боль всего живого, прикован к Сириусу: холит, гордится, присматривает. И всё для того, чтобы сейчас Бродяга опустился на стул и хитро прикрыл глаза, в который раз продемонстрировав длинные ресницы. — Боюсь, что это тебе тут будут нужны поблажки, — снисходительно заявил Ремус, заканчивая расставление фигур с попутным объяснением их ходов. Сириус выдвинул пешку короля на два поля вперёд, только когда съел уже половину порции. Получив в ответ зеркальный ход, он напал конём на вражескую пешку. Люпин с недоверием глянул на сосредоточенное лицо напротив и медленно поставил чёрного коня на защиту. Белый слон одним лёгким движением создал ему прямую угрозу. — Ты разыгрываешь испанскую партию, серьёзно? — Лунатик следил за каждым движением, чтобы уловить ложь, но ничего не находил. — Ты говорил, что не умеешь играть. — Я правда не ебу, что делаю, — начал Блэк и усмехнулся, заметив напряжённость друга. — Точнее я понял принцип, но я уж точно не разбираюсь в этом. Ремус не верил только несколько следующих минут — Бродяга, казалось, вообще не думал — ходы были молниеносны и безнадёжно опрометчивы. Он жертвовал фигурами так, словно их было не шестнадцать, а шестьдесят. Ну или как минимум они должны были пойти на благо величайшей тактики, признаков которой пока не наблюдалось. — Ты... подожди, что ты сделал? — О, это рокировка, — Люпин нехотя произнёс это слово. Ему всё же хотелось оставить за собой преимущество в виде знаний, которыми не обладал Сириус. Хотя странно было полагать, что он проигнорирует этот приём. — Король на два поля в сторону, а сбоку ставишь ладью, но только если ты ими ещё не ходил. — То есть я могу тоже так сделать? — глаза брюнета горят. Это его самый длинный ход. Кивок и повторение действий соперника. Лунатик любил и ненавидел рокировку одновременно. Ему нравилась она эстетически, с бунтарской точки зрения — в каком другом случае король может пройти дальше двух клеток? Да и в каком другом случае ты передвигаешь сразу две фигуры? Это же идеально! Такая серьёзная игра, в которой ты удовлетворяешь желание пойти против правил, и при том никто не смеет тебя осудить. Но он терпеть не мог странное и уязвимое положение пешек при этом. Что стоит с ними сделать? Оставить три в ряд? Перекрываются все отходные пути. Передвинуть? Появляется очень много опасных зазоров. Ремус закусил губу, не зная, как поступить в этот раз. — Стой, а королева ходит как все фигуры? А, нет, не может рогаткой, ладно. Наверное, можно не трогать. У Блэка только одиннадцать фигур, оба остались без коней. Люпин уже победно ухмыляется, понимая, что можно начать излюбленное агрессивное наступление, которое редко удавалось провернуть. В нём нужна уверенность в своей силе и в слабости оппонента — у него всё это есть. А у Бродяги только страх перед потерей королевы. — Кстати, как репетиции? — невзначай спросил парень, оперевшись на стол руками. нетерпеливо покачиваясь на носках. — Вовремя, — хмыкнул Лунатик. — Пытаешься отвлечь меня, да? — Не думаю, что мне это что-то даст. Тем более, мне трудно сидеть за одним делом, а я всё уже съел, — печально пробормотал Сириус, на что друг закатил глаза. — Репетиции... странно, — у него всё схвачено, ряды Блэка редеют, начинает выстраиваться крепкая тактика нападения. — Я отвык от того, что нас мало. И ещё наконец выстроилась ненапряжённая атмосфера, представляешь? — Во-первых, — важно заявил Бродяга, насупившись, — никакого напряжения и не было, это всё ты выдумал... — О, конечно. — Во-вторых, не делай вид, будто я в этом виноват. — А кто? — Ремус сварливо сложил руки на груди — ...Лили? Фрэнк? Ты? — брюнет якобы про себя начал вспоминать конфликтные ситуации, чтобы найти виновников, пока не получил брошенным в плечо кухонным полотенцем. — Надо мной издеваются! — Завались, — со смехом выдавил Люпин и передвинул чернопольного слона. — У тебя тут шах. — Я могу это проигнорировать? — Это не твои типичные проблемы, поэтому нет. Триумф был близок, оставалось загнать короля в ловушку, из которой нет выхода: белых фигур всё меньше, чёрные перешли на вражеский фланг, неясные интуитивные ходы наконец сложились в чёткую картинку, конец известен уже слишком давно. Сириус убивает ладью, охранявшую короля, королевой по диагонали, занятой слоном. Лунатик смотрит на это с улыбкой победителя, медленно стекающей с лица; ужас застыл в глазах. — Я думаю, что выиграл, — оживлённо объявил парень. Так, словно это простецкий факт по типу того, что в минуте шестьдесят секунд, а киты и дельфины — млекопитающие. — Что, блять... Эфемерный призрак, зажёгший факел победы, свернул у самого постамента, направившись к другому игроку. Терновый венец из золота — символ вознаграждения за страдания — был снят и растоптан. Всё понимание скрылось в ноющих пятках. За жизнью идёт жизнь, зелёные равнины после смерти пустуют, потом их выворачивают с корнем; потом их утилизируют; потом их сжигают. И через все года, сквозь наблюдение пролетающих дней, Ремус стоит и смакует это унизительное поражение. Словно с этой точки началось человечество и история, словно именно в эту грань сознания лишь на секунду заглядывали все великие люди, прежде чем создать свои главные шедевры и изобретения. Словно тысячелетия умерли по сравнению с произошедшим, сбились в засохшую сахарную вату и скрылись под водой. Люпину нравится шум прибоя, но не когда он создаётся в голове пульсацией крови. — Я, блять... Ты умеешь, да? Это очередной твой спектакль, верно? — парень закипал. Нет, он умеет признавать проигрыши, если только победа не была слишком близко, если здесь ни при чём терзающая невнимательность. — Было бы забавно, но я не вру, — Блэк капитулирующе поднял руки и сделал пару шагов назад — подальше от друга, выглядящего очень угрожающе. — Тогда сам себе стели на диване, — прошипел Лунатик. — И лучше вообще беги.

* * *

— Ты очень жестокий, где мои обещанные уроки игры на гитаре? — Ремус беззлобно хмыкнул, внимательно следя за тем, как Бродяга достаёт инструмент из чехла. Акустика с чёрным корпусом, на котором пара стикеров — не разглядеть в темноте. — У нас ещё очень много времени, — Сириус улыбается. Слова сплетаются в простую фразу, так странно звучащую от человека, привыкшего следовать зову безрассудства и не откладывать на «потом»; он изменяет своим привычкам, например, сейчас. — Зато я снова дам тебе личный концерт. — А можно взять автограф? — Люпин встаёт и хочет сесть на борт, чтобы свесить ноги вниз, и Блэк молниеносно успевает подложить ему плед. — Чёрт... Лунатик оборачивается и смотрит с удивлением, непониманием, но благодарностью. — Можно. Только ты не смейся сейчас, я такое не слушаю, я же... ну, рокер, — брюнет хмурится и перехватывает гриф, устраиваясь поудобнее. — Подумаю. Убывающий месяц светит слабо, очищающего дуновения серебристых искр не хватает; зато романтично, зато плохо видно друг друга. Бродяга только вчера ранним утром укладывался на жёсткий диван после партии в шахматы, а сейчас они снова вместе. Причина проста — солист Canis Major решил, что дальше молчать как минимум несправедливо. При встрече Ремус провёл по царапинам на лице и улыбнулся, сказав, что всё уже начинает заживать. А Сириус был рад тому, что прикосновения больше не прошибают разрядом цветного тока, что теперь это совсем не больно — приятно. — Только прошу, давай как можно тише, — он до сих пор беспокоится о том, что они на крыше жилого дома, что сейчас ночь, люди спят, а у друга за плечами гитара. — Если чему-то дано случиться, этого не изменить. — Иногда твой фатализм звучит крайне пессимистично. И пугающе. Он пропускает это мимо ушей. Влюблённые обязательно встречаются, труд оценивается по заслугам, ждущий находит то, по чему томился. И даже в призрачном одеянии можно сбежать от смерти, только вот она всегда догоняет. На стеллаже с книгами заканчивается место, даже если совсем перестать тратить деньги. — Слушай, Луни, — Блэк прочищает горло и неслышно смеётся. Это всё такая глупость. Пальцы правой руки дёргают и перебирают струны как можно нежнее. Наконец: — Это всего лишь очередная ночь, и я смотрю на луну. Люпин замирает, напрягается, направляет всё возможное внимание к звукам привычного голоса. Бродяга думает, что это очень сентиментально и крайне-крайне безнадёжно. Он так привык быть с ним, что, оборачиваясь и не замечая рядом Ремуса, испытывал страх. Сириусу казалось, что образ мартовского юноши въелся ему под ногти и застрял под языком — никогда не получится избавиться. Да и не хочется. Но пугает и то, что брюнет всегда думает о Люпине как о чём-то временном, как о том, что скоро оборвётся и исчезнет. Наверное, поэтому он молчит. Наверное, он просто не верит, что всё продолжится. Даже не факт, что я на подобное способен. — Мыслями вернулся в тот момент, когда ты лежал рядом со мной, а я влюбился с первого взгляда. Поэтому я взял тебя за руку тогда, на улицах Лондона. Теперь я знаю, что каждая мелочь вела к тебе, — как же это опрометчиво и прозрачно, аж тошно. Каким же нужно быть слепым или неуверенным в себе, чтобы не заметить. Блэк знал, что так и будет — намёков, даже таких очевидных, нужно множество. Но он не скажет, не скажет. Наверное, есть в Бродяге что-то, раз Лунатик всё ещё здесь. Сидит спиной, вслушивается, бесшумно стучит пальцами. Даже голос, сошедший на полушёпот, напоминает рокот прибоя. Войти бы по колено и раствориться, обмякнуть, разбухнуть и разложиться в тёмной воде. Ремус не знает, почему постоянно думает о море, просто тоскливо и одиноко. Когда ему было плохо, Сириус подставил плечо, помог донести тяжесть мыслей до кровати, унять её и излечить. Люпин боится, что должен будет отплатить тем же, ему страшно подумать о чужих проблемах, ведь никто не учит их решать, никто не учит поддерживать. — И все огни будут вести меня в ночи. И я знаю, что эти шрамы будут кровоточить, но наши сердца верят, что звёзды укажут нам дорогу домой. Блэка считали отважным, потому что он гриффиндорец, его хвалили за преданность и сияющие глаза, его волосы потрогала сотня рук, его лицо нежилось под семью ладонями. У него были выпирающие рёбра, оголённый подтянутый живот и подсолнухи за спиной. У него были мускулы, реки артерий, напряжённые сухожилия и растянутые мышцы. А теперь только внутреннее «я» молит забыть, обратившись всем своим существом к солисту Midnight Wolves. Сможет ли он раскрыть грудную клетку и не ослепнуть от света, бьющего оттуда? Света, нисходящего с самого неба — чистого и прозрачного — где они будут свободнее птиц, превратившихся в точки над головами. «Я спел тебе потому, что люблю. Я хочу прижаться к твоей груди, окропить её слезами; никакой закон не властен над нами». — Я не знаю эту песню, — Лунатик пожимает плечами, его спелый голос незаметно для других дрогнул. — Брось, ты не смотрел «Виноваты звёзды»? Их все смотрели, — Бродяга неверяще вскинул брови. — Я вообще редко смотрю фильмы, это отнимает слишком много сил на концентрацию. Предпочитаю если смотреть, то что-нибудь качественное и более интересное, — Ремус не поворачивается, это странно. И брюнет не знает, хочет ли он посмотреть ему в глаза. — Это всё не просто так, мне нужно тебе кое-что сказать, — Сириус прочистил горло, спина на фоне звёздного неба заметно напряглась. — Я всё видел. — Про что ты? Холод. Его бы можно было привязать к страху, если бы не стальная уверенность в тоне. — Я видел твои руки. Напряжённая тишина, все звуки исчезли в давящем испарении влаги под кипящим зноем тревоги. Люпин развернулся и вскочил на ноги, выкрикнув злое: — Иди к чёрту, Блэк! — Лунатик! — он встает и рывком догоняет, хватая за предплечье. — Ты не имел никакого права! — парень пытается вырваться, но ничего не выходит. А люк всего в паре шагов, стоит только опуститься на колени, открыть, и можно будет сбежать. Тут он как будто вспоминает, что нельзя шуметь, что чуть ниже беззаботно спят люди, а они здесь не должны находиться. Ремус тяжело дышит через нос, подходит как можно ближе к Бродяге, лбы почти соприкасаются. — Я, сука, доверился тебе, ты не мог этого сделать. Яростный, действительно угрожающий шёпот, от которого мурашки склизко расползаются по коже. — Пожалуйста, успокойся, — Сириус обхватывает его запястья, немного усмиряя рвущуюся агрессию. — Посмотри мне в глаза, Рем, — Люпин нехотя поднимает голову, смотрит с остатками полыхающей ненависти. — Нас никто не слышит, здесь и сейчас только я и ты, понимаешь? Тебя никто не осудит и не оскорбит. — А тебя никто не просил лезть мне под кожу, — он выплёвывает это небрежно, почти не задевая сердце. Блэк хочет сказать о том, что желает забрать из его души все несбывшиеся надежды, безнадёжные мечты, неосуществимые желания и воплотить их в реальность. Блэк хочет вобрать в себя этот аромат шоколада и воска, провести подушечками пальцев по каждой веснушке на щеках, увидеть озорных чертей в глазах напротив. Блэк хочет заболеть им окончательно, потому что основной процесс уже давно запущен, но организм всё ещё может существовать без вечной погони за его лицом. И если другие борются с этим, уничтожая, то он просто плывёт по течению, в начале безразлично, но сейчас даже помогая себе добраться до обрыва, чтоб слететь вниз вместе с водопадом и точно знать, что не разобьёшься, ибо кто-то обязательно поймает. — Я видел, что что-то не так, а потом обнаружил ненамеренно. Я не хотел ранить тебя, я не хотел причинять тебе боль, — Бродяга слышит, как дрожит его голос. Но он бы не поступил иначе, зная последствия. — Я мог бы это просто проигнорировать, но разве это правильно? — Нет, — выдыхает Лунатик, он бессильно закрывает лицо руками, а Сириус отпускает запястья. — Нет. Блэк понимающе кивает и делает шаг за спину парня, осторожно стягивая с него джинсовку. Ремус поддаётся как бы безразлично, устало, словно приступ раздражения до жути вымотал его. Примерно так же было в гримёрке перед большим концертом. Брюнет ведёт друга к бортику крыши и накидывает на худые плечи куртку. Они садятся, свесив ноги. — Они старые? — Да, — Люпин вздрагивает, когда Бродяга кладёт его руку себе на бедро, ладонью вверх. Его загрубевшие пальцы нежно скользят по предплечью, спотыкаясь о рельефы шрамов. — Я хотел сказать, что тебе не нужны длинные рукава рядом со мной. — Всё же заметил, — Лунатик недобро усмехается и склоняется, чтобы устроить голову на плече друга. Сириус замирает. — Я увидел это в интернете и решил, что мне поможет. А потом была попытка суицида, правда я напился для храбрости, поэтому ничего не вышло, — парень почувствовал дрожь и улыбнулся. — Сейчас этого всего нет. Но тогда я подумал, что умру. Умру и стану частью природы. — Например? — выдавил из себя Блэк сквозь страх и осознание того, что всего этого могло и не быть. «Я чувствую себя неполноценным, раздробленным, неправильным; ощущаю только часть тела, словно чего-то ужасно не хватает. Без тебя я — ничто. Хотел сказать тебе это множество раз — вместо того просто убирал волосы за уши, нервничая. Ты бы сказал, что это ересь, что я абсолютно самостоятельная личность и отложил бы книгу — объявление о моей назойливости и глупости, от которого я буду тянуть пряди у лица. Ты не понимаешь это так, как я, и диктуешь очевидные вещи. И скрою, что у меня в голове что-то взрывается от каждого твоего сообщения. Ты мне необходим, и этот факт смутил бы тебя. А если бы ты... я бы навсегда остался только наполовину?» — Деревом. Раскидистым, спокойным и мощным деревом. Мне бы так хотелось, — Ремус прикрыл глаза, опьянённый теплом чужого тела и участливыми поглаживаниями. — А ты? — Может, я и мечтаю стать ветром, но трава тоже хороший вариант, — Сириус хмыкает. — Я умру раньше тебя, это точно. Будешь искать меня под подошвами? — А если не найду? Лишусь привлекательной возможности раздавить тебя? — Да, — Блэк хмыкнул. — Главное не останавливаться, где-нибудь я точно буду. Ты меня не узнаешь — просто станешь лучше, чище. Может, будешь моим Аполлоном? — Предлагаешь разъебать тебе голову фрисби? — Да. — Я в деле. Они рассмеялись. — Ты их прячешь, но я думаю, что твоё тело превосходно и так, — спустя пару минут тишины расслаблено проговорил Блэк. — Я просто... да, я стыжусь, прячу, потому что иначе все будут обращать внимание и сожалеть — не люблю такое. Хочу оставаться незаметным, а так словно на мне предсмертный отпечаток, — Люпин выдохнул и обвил руками локоть друга. Тот медленно вытащил пачку и поджёг сигарету. — У нас в Уэльсе была белоснежная кошка. Мы подобрали её с улицы уже довольно взрослой, поэтому наблюдали за процессом старения с большой тревогой. В один момент у неё вскрылись и обострились болезни, операции в таком возрасте были невозможны. Мы усыпили её. Мама постоянно говорила о том, что ей кажется, будто я иду с ней или она вот-вот прибежит на звук разговора. Я злился. Я ведь тоже постоянно порывался сходить покормить её, ждал, что она встретит меня после учёбы, заходил в свою комнату и думал, что она, как всегда, свернулась у подушки, но молчал. Я понимал, что мама так переживает потерю, что воспоминания облегчают горе; а для меня память была проклятием. И когда я протрезвел, то подумал о себе в таком ключе. Больше не пытался, это отвратительные ощущения, будто тебя предали. — В смерти самое ужасное — это осознание свободы. Ты хочешь по привычке закрыть окно, чтобы никто не заболел, а ведь на деле никого больше и не продует. Ты можешь устроить самый масштабный сквозняк в своей жизни, только зачем? Твоя забота больше не нужна, — произнёс Бродяга, Лунатик чуть отстранился и посмотрел с уважением. Хоуп вспоминала о кошке, когда покидала Ливерпуль. Ремус почти забыл Бакли, помнил только эту поникшую женщину у порога. Она умоляла поехать с ней, навсегда покинуть этот проклятый город, мимические морщины её лица были такими грустными. Люпин перехватывает сигарету и делает пару тяжек, слабо закашлявшись. — Ты иногда противоречишь сам себе, знаешь? — Противоречу себе? Бред, просто я состою сразу из нескольких людей. Лунатик разворачивается и пристально смотрит в глаза: — Хоть это и называется шизофренией, но иногда мне кажется, что ты никогда не заставишь меня уйти. Луна может поднимать и возносить, луна может раствориться в прозрачном мареве, превратив его в самую лучшую историю. Луна может облизнуть их горящие щёки и подтолкнуть приоткрытые губы друг к другу. — Зачем ты спел мне? — тихо спрашивает Ремус, его нос у самой щеки Сириуса, от двоих пахнет сигаретным дымом. «Я хочу признаться тебе в любви, но не знаю, как». — Я хотел сказать, что твои шрамы — это часть тебя. И что меня назвали в честь самой яркой звезды созвездия Большого Пса, и она всегда указывала мне дорогу домой. Теперь только ты находишься в её сиянии, — Люпин улыбается и подаётся назад. Блэк глядит печально, под горлом взрываются тысячи солнц, болеющих за Лунатика, за его душу. — Ещё что я люблю твои руки. «Дотронься до меня, до моих пальцев, пойми, что я не опасен». Мы исчерпали всё, нам осталась лишь воля да радость.

* * *

— Я хочу спать, — устало пробормотал Ремус, уперевшись затылком в изгиб шеи Бродяги. Только вчера они сидели на крыше, только вчера Сириус шёл домой с гитарой за спиной. А сегодня днём он переступил порог уже знакомой квартиры, на этот раз с рюкзаком, в котором была сменная одежда. Ему нравится думать, что так будет всегда. Ему нравится понимать, что Люпин делает свои первые неуверенные шаги, что о многом говорит. Они — дети ночи — луна и звёзды — солнечный свет их убьёт, уничтожит, растопчет; они открываются по вечерам и обмениваются сверкающими нитями понимания перед рассветом. Между ними развал, расщелина, земля, характеризуясь миром, раскололась на две части, между которыми всё заполнилось водой. Если река выйдет из берегов, то будет больно. Если река выйдет из берегов, каньон исчезнет. — Ладно, — нехотя произнёс Блэк, тут же зевнув. Фильм оказался жутко скучным, последние пятнадцать минут Лунатик подозрительно мирно сопел, оперевшись на Бродягу. Когда они только включили телевизор, Ремус скрылся в спальне. Сириус сидел на диване и в который раз по новой растерянно оглядывал комнату, пока единственный источник света — синеватый экран — не перегородил парень, протянув руки. Он был в футболке. В растянутой светло-жёлтой футболке. Блэк улыбнулся. Наэлектризованные пальцы снова заскользили по зажившим шрамам — тягучему напоминанию испытанного ужаса, ценой которому вставала жизнь. Он хотел целовать эти предплечья, убедить, что их нельзя стыдиться и скрывать. Это была борьба, борьба за существование, которую не скрыть рукавами джинсовых курток. Но он молчал, ибо в глазах отвернувшегося Люпина блестели слёзы. Бродяга смог только прижаться щекой к рукам, выражая нежность. Наверное, находиться рядом с ним — очень правильно. Ощущать его запах, тепло, суметь дотронуться и утонуть. Так радостно погружаться в илистое прогретое дно, вязнуть в водорослях, путаться волосами, делить время. Тогда он сел, искрясь неловкостью, а сейчас прижался, подсунув под бедро Сириуса пальцы ног, замёрзшие несмотря на шерстяные носки. Лунатик сонно сползает с дивана на пол, Блэк склоняется к нему, смеясь. — Знаешь, диван такой узкий и жёсткий, — он смотрит пьяно, но и серьёзно. — Можно разложить, — Бродяга хмыкает, заранее понимая. С трудом удаётся сохранить спокойствие, в горле тянет. — Я так ужасно хочу спать, — страдальчески тянет Ремус, с непосильным трудом протягивая руку другу. — Ты ужасно скрываешь предлоги к истинным мотивам. — А я и не скрываю, — Люпин ехидно улыбается, его одинокое шествие сквозь тернии только начинается. — Ты продумал всё заранее, правда? Отрепетировал в голове, рассмотрев разные варианты моих реплик? — Да. Сириус смеётся и вкладывает в протянутую ему ладонь свою. Фронтмен волков радостно поднимается, выключает телевизор и тянет друга за собой, только вот на середине пути к двери брюнет замирает. — Лунатик. Так темно, шторы задёрнуты, испещрённый до того слабым отражением лунного света пол теперь казался пропастью. Они балансируют на невидимом тросе, и именно Блэк делает неаккуратный шаг. — Что? Ремус либо удержит, либо оба сорвутся вниз. — Можно тебя поцеловать? Парень застывает на месте, но не оборачивается, а только еле слышно выдыхает. Мир замирает, и сердце Бродяги бьется в два раза чаще, его ладонь сжимают крепче, чтобы молча продолжить путь. Это плохой и хороший знак одновременно. Он мог устать от безалаберности и попытаться проигнорировать, сделать вид, что не услышал. Но Люпин садится на кровать, смотрит в щель между шторами, которые плохо прикрыты. Там полная луна, освещающая его прояснившееся лицо. — Можно. Сириус улыбается, когда накрывает губами губы Луни — эта улыбка острая и знакомая для двоих. Его руки заботливо обхватывают лицо, ладони очень подходяще ложатся на линию челюсти, а большие пальцы поглаживают щёки. Он целует его. Наконец-то. Он сам, а не случайный парень на вечеринке. Он сам, а не блондинка из старших классов. Он сам, а не его. Общение с солистом Canis Major губительно, страшно, требовательно — всё внимание должно быть поглощено только этими густыми кудрями и острыми ресницами. Нужно привыкать к нетипичности, непониманию. И впервые он сталкивается с человеком, мучающим в ответ. Цветы радости, стыдливо клонящие бутоны, компенсируют стеснительность вспыхнувшей зелени. Блэк всегда жил под гнётом семьи и статуса, в горечи потери, непонимания окружающих и безразличия со стороны партнёров. Он мог выслушать независимое мнение Фрэнка, получить мотивацию от Лили, сыграть с Джеймсом, отдохнуть с Марлин. А с Ремусом он мог остаться здесь, замереть в мгновении, кишащем полевыми цветами, которые неслышно колышет ветер. Слишком долго его душил этот мир, сузившийся до Ливерпуля, в котором добрая часть улиц вызывала отвращение. Бродяга мягко отстраняется и ложится на кровать, при том притягивая к себе вторую подушку, пропахшую волосами Люпина. А солист Midnight Wolves сидит с закрытыми глазами, на лице ни одного признака эмоций, лишь спустя половину минуты звучит тихое: — Это всё так странно. — Что именно? — Сириус обеспокоено приподнимается на локте, с трудом вглядываясь в друга. — То, что происходит. Как думаешь? — Думаю, что не хочу думать, — тянет брюнет, только крепче сжимая подушку. В горле застряло непонимание. Ему казалось... ему казалось, что между ними всё ясно, что это настолько очевидная симпатия, которая должна перерасти в любовь, но... — Я не чувствую чего-то особенного. ...но, видимо, Лунатик так не считает. Он говорит задумчиво, как бы пробуя на вкус что-то пресное. Парень ложится на живот и подпирает голову руками, косясь на Блэка, поменявшегося в лице. — Я тоже, — хрипло врёт Бродяга. Он не знает, зачем, не знает, почему, но ему так ужасно обидно, что укол досады, ощущающийся сильнейшей пощёчиной, заставляет сохранить достоинство. Было бы глупо на слова о безразличии ответить признанием. А может... Сириус не хочет ломать и верить. Наверное, он просто постарается забыть. Луна благосклонно не задела своим светом его лица, чтобы скрыть покрасневшие щёки. — Всё как-то неправильно, — медленно произносит Ремус, протягивая руку, чтобы мягко коснуться чужой щеки, задеть губы в контрастных тенях, а затем мягко провести большим пальцем вдоль скулы. Его взгляд отстранён, следует за своими же движениями. — Тут должна быть любовь. Я так думаю. — Конечно, — смеётся Блэк и перехватывает запястья, избавляя себя от невыносимых прикосновений. Он непринуждённо отдаёт подушку и устраивается поудобнее. «Наверное, эта ночь будет невыносима. Только вот я всё равно не верю, не хочу верить, в тебе так много того, что не увидеть глазами. Ты уже доверяешь, не злишься, касаешься, держишь за руку, дышишь на мою кожу, разве что не целуешь виски искренне. Я пойду за тобой, даже если под ногами не будет опоры, пока не признаюсь и не получу чёткий отказ. Молчу, ведь лелею надежду о твоём прозрении. Мы ведь не вечны, Ремми».

* * *

— Послушайте, мой дорогой друг! — Бродяга вскакивает на диван и делает очень задумчивый вид, поднося к губам сигарету. — Не кури у меня дома, чёрт возьми! — воскликнул Люпин, вылетая из спальни вслед за брюнетом. Тут же ему в лицо прилетает небольшая подушка, сбивая с толку. — Если бы вы меня выслушали, то такие казусы не имели бы место быть, — назидательно, важно проговорил брюнет, со смехом уворачиваясь от ответного удара. — Я слушаю, — Лунатик замер, сложив руки на груди. Он проснулся пару минут назад, а уже был вынужден гоняться за этим несносным придурком. — Вы точно сосредоточенно слушаете? — Сириус щурится, выпуская облачко дыма, и мгновенно спрыгивает с дивана, как только Ремус срывается с места. — Я так и знал — ваше слово ничего не стоит! Фронтмен псов оббегает комнату, скрываясь от погони, но резко тормозит у стеллажа — одна книга приковала всё возможное внимание, возбудив величавый интерес. — Oh, donc vous parlez français, mon cher ami! — радостно восклицает Блэк, легко подхватывая столь долгожданный томик. Люпин по инерции врезается ему в спину, но парню, кажется, всё равно. Под возмущённый рык он беззаботно прикладывает сигарету к чужим губам и отходит от полок, рассматривая обложку. — Vous avez tiré toutes ces lignes d'ici? Лунатик с удивлением перехватывает сигарету и... сам затягивается спустя несколько секунд, снова упуская из виду, как Бродяга залез на кухонный стул. Он декламирует случайное четверостишие из проклятого билингв сборника Байрона так, что Ремус сейчас, кажется, действительно превратится в волка и взвоет. — Душой мы равны! Жребий твой не принесёт мне посмеянья, и сладок наш союз простой: ведь добродетель выше званья! — Сириус! — взъелся Люпин, увидев, как тот слишком сильно раскрывает книгу, невзирая на хрустящий новизной корешок. — Ne fume pas dans ta maison, bon sang! — возмущённо пророкотал Блэк, рывком оказываясь уже в другой части кухни. — Так вот, слушай: я устал! — парень развёл руки в стороны, как бы обнажаясь в своих намерениях, доверяясь искренности. — Я устал, я больше не хочу быть слепым, ведь я свободен и сам придумываю мир вокруг себя! Лунатик насуплено и хмуро смотрел на артистичное, пламенное произнесение этой краткой речи. И рассмеялся.