Сириус Рим Кбать Ты прямомкак город Тогда я. Монтвидео Я же могу быть Монтевидео??? Рем Ремми лучшн Я хочу к тебе Ну ьо есть домой Зайти К тебе Можно я зайду Рем
Ремус Ладно. — Он всегда такой немногословный? — хмыкнула Эванс, когда довольный Блэк протянул ей свой телефон. — Да, — парень поднялся, полусонная МакКиннон проворчала что-то невнятное. — Уже поздно, мне пора. — Я с тобой! — блондинка встрепенулась и попыталась встать, но ничего не вышло. — Куда? — Вдруг ты снова нарвёшься... ты... — девушка прикрыла лицо руками, стараясь собраться с мыслями. — Ночью идти опасно... — Поэтому я возьму с собой это! — Бродяга с улыбкой схватил нераскрытую бутылку за горлышко. — Я переночую здесь, — Лили встала и при помощи друга подняла Марлин на диван. — Будь осторожен, Падс. Сириус кивнул, пьяно мазнул блондинку губами по щеке и слабо обнял Эванс, прежде чем выйти. Ему не страшно в уличном сумраке, даже отрезвляющий прохладный воздух не возвращает испуг. Тревогу — тонкую серебристую вуаль — сняла дружеская рука. Сохатый прав — ему это нужно, как и им. Может, таково его предназначение — бежать от семьи? Кровной, названной — да любой. Может, Джим провозгласил его Бродягой, потому что заранее увидел это разболтанное рвение? Может, он просканировал и обнаружил неумение делиться, жажду любви и нескончаемый поиск одного-единственного человека, чьё внимание можно беспрекословно поглотить? Словно каждому первому встречному Блэк говорит: «Привет, я выгляжу отлично, не так ли? Ты влюбишься в меня, это крайне вероятно, только вот это настоящая губительная пытка — шанс пожертвовать всем ради ничего очень велик. У нас не будет конкретного будущего, тебе придётся всегда быть рядом, близко-близко, иначе я сойду с ума. Хотя я могу сойти с ума и просто так. Нужно научиться терпеть мои смены настроения и поддерживать безумные идеи. Я эгоист, но не настолько, чтобы не говорить об этом. Поэтому не трогай меня, убери руки, в твоём сердце слишком тесно. Не люби меня. Хотя я очень бы этого хотел». Всю жизнь Сириус ждёт награду за альтруизм, ибо уступает свои чувства в угоду чужому благосостоянию, но почему-то этого никто не замечает. Ему не страшно, хоть и синяки рдеют на рёбрах. Он боится, что останется один. — Чудно выглядишь, — Блэк улыбнулся и привалился к дверному косяку. — Ты... тоже, — Люпин скептически оглядел поддатого друга. По сути, этого он и ждал, но бутылка в руке насторожила. — Сделаю вид, что не различаю твой сарказм. Бродяга бесцеремонно скинул ботинки и прошёл на кухню. Тут уютно и тепло, но душновато. — Мы будем пить? — выглядит так, словно это Лунатик здесь гость — неловко ковыряет кожу вокруг ногтей в зажатой позе. — Что? Нет, тебе же нельзя, — Сириус сосредотачивает взгляд, внимательно разглядывая футболку, домашние штаны, руки, язык, проходящийся по губам. — Можно, — Ремус столкнулся с непонимающе-обвинительным взглядом и сделал уверенный шаг вперёд. — Не веди себя как Мэри, прошу, я же не ребёнок. Я даже перестал ходить на тусовки, а ты пришёл сам с бутылкой, я, кстати, такое не пробовал, да и вообще нас двое, и... — Успокойся, — Блэк перехватил его руки и усмехнулся. — Я налью тебе. Включим музыку? — Нельзя, уже ведь поздно, — Люпин с неожиданным для себя возмущением слышит разочарованный вздох, словно его самого это крайне сильно задело. — Но мы можем взять по одному наушнику. — Супер! — Бродяга сползает со стула и активно начинает открывать каждый ящик на кухне, одновременно с тем поражаясь царящему там порядку. — У тебя есть трубочки? Кофейные зёрна? — Что? — Не задавай вопросов. — Нужно посмотреть, — спустя минуту Лунатик протягивает мешочек и металлическую трубочку. Сириус уже нашёл бокалы и с сомнением взглянул на парня. — Ты обещаешь, что всё будет в порядке? — Конечно. «Конечно» отдаётся эхом, когда Блэк кидает три зёрнышка и поджигает самбуку, а потом быстро переливает в другой стакан, тушит и отдаёт другу. «Конечно» выражается на сморщенном лице Ремуса, которому в нос ударяет аромат; четыре раза губы касаются края горячего стекла, но инстинкты сильнее. «Конечно» же Бродяге приходится выпить за него, пока не остыло. Горечь кофейных зёрен пачкает зубы и впивается в дёсна; пары, вдыхаемые через трубочку под перевёрнутым бокалом, сносят последние капли трезвости. Это не закуска, это добивает и тебя, и чёткость зрения. — Примерно так, — Сириус кашляет пару раз — не получается избавиться от бьющего, пульсирующего запаха. — Ты как? — Люпин сжимает его плечо и только сейчас понимает, что Блэк не снял куртку. Осторожно стягивает её с выпавшего на мгновение из реальности брюнета. — Я заебись, — Бродяга встряхивает волосами и улыбается как всегда развязно. — Постарайся не нюхать, зажми нос, не знаю. — Да у меня от этого дерьма глаза слезятся, — Лунатик зло сжимает кулаки — он не будет сдаваться даже в такой глупости. Сириус усмехается и утягивает его на пол, повторяет действия, отдаёт бокал. У Ремуса получается — он кривится и поднимается выплюнуть кашицу из раскусанных зёрен в раковину. Блэк вдыхает часто, еле успевая глотнуть нормального воздуха — голова начинает кружиться. Он оседает рядом с обмякшим другом и обнимает его за плечи. Ему спокойно, легко, мягко, огонёк мерцает в сжатых пальцах. — Да сколько можно? — невнятно бормочет Люпин, укладывая потяжелевшую голову на плечо. Перед ногами валяется кожанка, а внутри ощущение грязи и наполненности мусором. Молчание в ответ. — Я хочу ещё. — От этого сначала отойди. — Мы так же сидели на крыше, — слова растягиваются, захламлённый мозг Бродяги с трудом расчленяет звуки, оставляя их смысл. — Мы сидели, и я так сильно хотел прыгнуть. Навязчивая мысль. Не избавиться. Я хотел, но не хотел. Прыгнуть. Сириус хотел бы сказать: «Чужая смерть избавляет тебя от ответственности перед этим человеком. Но ты испытываешь вину», — а вышло только: — Я бы удержал тебя. «Я не знаю, что тебе говорить. Мне не всё равно, просто в меня всю жизнь вдалбливали: «Никому не нужна твоя боль». Это бред, потому что я хочу забрать из тебя всё плохое. Значит, и про меня кто-нибудь так думает». Блэк поджигает алкоголь, когда сонный Лунатик немного приходит в себя. Последний неловко, но настойчиво вставляет в ухо брюнета правый беспроводной наушник и опустошает бокал. Это страшно, это мутно, отвратительный кофейный привкус разъедает язык; на этот раз он вдыхает испарения, доводящие до точки кипения. Интимная — ни капли пошлости — ночная обстановка, музыка, слышная только им, подушечки пальцев, недавно чиркнувшие колёсико зажигалки — Люпин делает шаг, затягивается из рук Бродяги и обвивает шею руками. — Всё ещё обожаешь меня? — Сириус смеётся, сердце грохочет под грудной клеткой, и он чувствует вес юношеского пьяного тела, вес его молчания и расплывшейся улыбки. — Царапины почти зажили, — дрожащая ладонь гладит щёку, янтарные глаза следят за движениями, как бы не веря, что всё это под контролем одного организма. — Меня просто хорошо лечили. — Ненавижу тебя, — момент нежности поменял градус, Лунатик отпрянул в нелепом порыве ощерившейся злости, пока снова не приник к опешившему другу. — Я хочу уничтожить тех уродов, а тебе плевать. — Это лишние проблемы. Ремус думает о том, что это его прерогатива — избегать спорных ситуаций. Иначе он не старался бы как можно дальше уйти от губящего Блэка. — А ты никогда их и не боялся. Бродяга улыбается и аккуратно переплетает пальцы рук — на щеках солиста Midnight Wolves нетрезвый румянец, и это так странно. Да, напиток необычный и довольно крепкий, но это слишком быстрая реакция на него. Мотивы британской поп-музыки сменяются знакомой обоим песней, гранатовой на вкус. Они делают несуразные шаги, изобретая новые движения: их танец похож на дисфорию от образа человека с очень знакомым закадровым голосом; их танец похож на увядающее лето с жёлтыми ленточками на запястьях; их танец похож на отсыревшую энциклопедию, среди страниц которой проросли затерянные зёрна льна; их танец похож на идею без исполнителя. Чёртов Джим Моррисон, чёртовы морщинки смеха в уголках глаз, чёртовы руки с белёсыми шрамами — свидетельство доверия. В детстве они с Регулусом нашли заброшенную звонницу, оголённую отсутствием колоколов. Двери были заколочены, но сквозь щели у самого основания можно было увидеть комнату, уходящую ниже уровня земли. В поле зрения попадал только каменный, испещрённый временем крест в центре и поросший мхом постамент к нему. Но пол был чист, словно его никогда не касалась пыль. Регулус увлечённо щебетал что-то о единении с историей, а Сириус с испугом и восторгом пытался сглотнуть ком в горле. Крест отбрасывал тень в зеленоватом свете, как будто там, внутри, работали лампочки. Здание девятнадцатого века, затерянное на отшибе цивилизации, в котором проводится регулярная уборка? Невзрачная крошечная постройка с проведённым электричеством в очень подозрительно выглядящий зал? Это смущало и возбуждало воображение. Блэк до сих иногда обращается к тем воспоминаниям и чувствам. Неизведанность, царящая сейчас, сравнима только с теми ощущениями. — Тебе нравится эта песня? В детстве Вальбурга никогда не отвечала на вопросы Бродяги, ведь считала их глупыми — он ребёнок, а дети не сравнятся в познаниях с взрослыми, нечего снисходить и разжёвывать им очевидные вещи. Но когда Сириус не отвечал на её глупые вопросы, она приходила в бешенство. Люпину же он хочет объяснить всё на свете. — Да, мне нравится эта песня. «Потому что теперь она привязана к тебе, потому что теперь она наша. Ты горишь во мне Сатурном». Шаг за шагом, поворот за поворотом, вспотевшие ладони, расширенные зрачки, учащённое дыхание и сердцебиение — они идут спокойно, но в душах бунтует пожар. Наверное, солист Canis Major просто шпион в доме любви. В этом здании слишком много людей за стенами: если оказаться повыше, в горах, среди облаков, то можно прижаться ближе, поцеловать налитые вишней губы, сомкнуть лежащие на талии пальцы. Их чувства должны оставаться тайной даже друг для друга; даже для самих себя. Взгляды, слова, теперь касания. Дрожащие колени — вот бы снова уложить на них голову и раскидать солёными волнами смоляные кудри. — У меня кружится голова, — Лунатик останавливает поток желаний и жестом просит ещё один стакан, после которого приходит в себя только спустя десять минут. — ...устал. «Усталость» выражается в подкашивающихся ногах и мутном, рассредоточенном взгляде. Блэк хочет дотащить его до спальни, но Ремус закатывает неожиданно энергичную истерику о том, что он не в той одежде, а перед сном обязательно нужно принять душ, даже порывается зайти в ванную. Но после четвёртой порции оказывается достаточно холодной воды на кухне и дивана. Бродяга смотрит на всё это и не знает, что делать — запястья хранят запах доверия, пальцы ног болят от отдавивших их пяток, композиция в наушнике сменяется на подходящую «Michelle». Фронтмен псов безоговорочно пьян и не знает, куда пристроиться. А ещё ему нравится слушать сопение друга. «Никому этого бы не пожелал, но я хочу, чтобы ты влюбился в меня».* * *
Ему никогда не нравились детские площадки, особенно если железки покрывали свежей краской, потому что потом долгое время боишься их коснуться. Если испачкаешься, то мама будет расстроена. И пусть он не понимал этих ярких огороженных мирков с песком под ногами, всё равно туда рвался. А потом чуть ли не сразу убегал, ибо более дерзкие мальчишки грубо заставляли уступить качели. Или начинался дождь. Дождь. Бежишь домой под начинающимся ливнем, клянёшь себя за то, что успел уйти так далеко, и знаешь — в кармане мокнет шоколадка в порванной упаковке. Только бы быстрее оказаться под крышей и не заболеть в середине мая, иначе пропустишь конец учёбы. Люпин любил уроки и любил дожди, но только если сидишь у окна и чуть виновато улыбаешься, наблюдая за бьющими по лужам каплями. А когда выходит солнце, то выбегаешь к ближайшему зелёному островку, рассматриваешь всех жуков, собираешь травинки и листики в надежде обнаружить что-то новое: положить между страничками в блокнотик меньше ладони, который изначально был задуман как телефонный справочник. Приходишь домой и, обложившись энциклопедиями и ботаническими справочниками, ищешь каждое растение. И если вернуться к дождю, то тогда, в детстве, встревоженная мама стоит у окна и выжидающе поглядывает на дорогу через мутное, мокрое стекло. Никто не знал, зачем она так делала, потому что наблюдения не помогут сыну добежать быстрее, только время пропадает зря. Но появление русой макушки в поле видимости всегда давало повод вздохнуть с облегчением. Хоуп встречает в коридоре уже с полотенцем. Она насухо вытирает прилипшие ко лбу волосы быстрыми движениями и с усердием трёт щёки, а потом отправляет парить ноги, наливая в пластиковый синий таз подогретую на плите воду. Лунатик улыбается детским воспоминаниям, понимая, что снова хочет стать девятилетним мальчиком, бегущим с детской площадки под дождём. Потому что сейчас он сидит на чёртовых качелях, подставив всего себя ливню, неприязненно морщась от больно бьющих капель. Он устал, он так сильно устал, что это уже становится невыносимо. От чего конкретно устал — кто знает? Просто на языке солоноватый вкус, глаза вечно влажные, в носу знобит, и всё вокруг становится таким пустым, сердце бьётся чаще, тело немеет. А в кармане уже нет никакой шоколадки, пусть и намокшей. Перегорел, он просто в который раз перегорел, затух, да никто и не пытался зажечь. Мама не посмотрит грозно на промокшего до нитки сына, не достанет таз, не сделает тёплый чай. Мама вообще сейчас очень далеко, в Уэльсе, её сердце не разрывается на куски, она спокойно смотрит какое-нибудь телешоу и думает, что всё в порядке. Она не знает почти ничего. И так лучше. Так хочется домой, где дышится легче, свободнее. — Гуляешь? — слышит Ремус насмешливый голос за спиной и вздрагивает, но вовсе не от холода, как следовало. — Сириус, — испуганно шепчет он одними губами, оборачиваясь, но звук тонет в шуме. — Я звонил, а ты не отвечал, — брюнет огибает качели, оказываясь прямо перед Люпином. — Боялся, что телефон намокнет, — чуть громче нетвёрдо проговорил Лунатик, опуская взгляд. — Ты плачешь? — встревоженно спрашивает Блэк, склоняясь и осторожно обхватывая ладонями чужое лицо. Заставляет посмотреть на себя, чуть поглаживая большими пальцами щёки. — Это дождь, — безразлично парирует Ремус, но вырваться не пытается. — Конечно, — мягко улыбается Бродяга, встряхивая волосами. — Пошли домой, Луни. — А ты останешься? — в глазах ярким всполохом мелькает несоразмерная ситуации надежда, парень весь даже выпрямляется и тянется к Сириусу, кладя свои руки на его. — Да, — брюнет не думает, а словно воспринимает всё так, как и должно было быть. Блэк крепко сжимает чужие пальцы и заставляет встать с качелей. Люпина тут же оглушает шум ливня, будто тот начался только сейчас. Парень с удивлением спрашивает сам себя, как они могли друг друга услышать в такой схватке звуков. — Ты весь вымок, — меланхолично и немного виновато подмечает солист Midnight Wolves. — Ты тоже, — усмехается Бродяга, заставляя улыбнуться. Лунатик около сорока минут принимал душ, вырывая самого себя из лап болезни, а в это время Сириус кружился вокруг своей оси, чтобы просохнуть и натянуть на себя чистую, мягкую, тёплую одежду друга. Он нашёл его случайно и точно так же случайно оказался в квартире, вновь разглядывая содержимое полок и вычитывая корешки книг. Ему здесь нравилось — уютно. Звук шумящей воды за дверью ласкал слух, а ещё более приятным было обещание Ремуса набрать ванну с облаком пены. Блэк предпочитал не задумываться над тем, как оказывается в тех или иных местах: квартира Марлин, дом Поттеров, съёмные апартаменты, комнаты бывших, клубы, отели, коттедж Альфарда. Блэк просто был; без какого-либо объяснения. Поэтому Бродяга без малейших зазрений совести в высокой степени радости растянулся в горячей воде. — Сириус? — не прошло и десяти минут, брюнет самодовольно усмехнулся — надеялся. — Что? — Могу я забрать кое-что? — Валяй, — тишина. — Я не закрывался. Парень притягивает пену к себе и садится, внимательно наблюдая за всеми действиями смущённого Люпина, пытающегося не смотреть в его сторону. — Постой, — собиравшийся выходить Лунатик замер и медленно повернулся, наконец обводя взглядом голые плечи и колени Блэка. — Посиди со мной. — Но... — Ремус краснеет и стремительно переводит взгляд в сторону, он растерян и безоружен — маленькая шалость оборачивается катастрофой. — Пожалуйста, — а соперник глумится, упиваясь своей блестящей победой: — Ты ведь мог бы и подождать, тебе незачем было идти сюда прямо сейчас, — Бродяга, выглядящий до того немного печально, снова выбирает дерзость главным инструментом. — Ты любишь озвучивать мне правду, которую я знаю, но не хочу слышать. Теперь моя очередь. Люпин расстроенно выдыхает и забирает из угла маленький складной стул, какие обычно носят с собой на рыбалку. Сириус тут же визуализировал сосредоточенного друга с удочкой в руках и захотел рассмеяться собственным мыслям, пока не понял, что картинка получилась вполне гармоничной. Бред. Сейчас у него настроение инфантильное, счастливо-беззаботное: ничего не имеет последствий — последствия не значат ничего. А час назад к земле гнула ивовыми ветвями меланхолия. — Накрасишь мне ногти? — Блэк хочет закурить. — Лак облупился окончательно и уже плавает вокруг меня. — Фу, — Лунатик морщится и мысленно отмечает, что явно выбрал не ту карьеру — у него уже два постоянных клиента. — А я тебе, — Бродяга миловидно поднимает брови, стараясь растопить непоколебимость, но в строгих чертах лица это выражение смотрится несуразно, и солисту Midnight Wolves отчего-то становится противно. — Не надо. — Почему? — Просто не хочу. — Может, ты не нашёл свой цвет? — Сириус не успокаивается, это вызывает небольшой разряд напряжения. — Чёрный? — Контрастно. — Красный? — Ярко. — А какой? Ремус молчит. Его тошнит от подобного расспроса, комок неизвестности берёт начало в животе и поднимается выше по глотке, ещё немного. — Сходим в магазин и выберем тебе цвет, ладно? — Ладно, — согласие ради согласия, ничего более. Ему нужно было, чтобы это прекратилось, чтобы паника внутри чуть поулеглась до новой вспышки ненависти. Блэк положил руки на бортик ванны и опёрся на них подбородком. Глядит снизу вверх на закусанную губу, на чужую ладонь, что проводит по влажным волосам. Её обладатель сам не знает, зачем это делает, но брюнет смущённо прикрывает глаза и расслабляется. — Давай... давай я... — внезапно Люпина одолевает мнимость. — Давай! — Бродяга сверкает глазами и выпрямляется, и взгляд друга падает на его грудь. — Куда ты смотришь, извращенец? Это шутка. Но Лунатик вздрагивает. — На татуировки. Что они значат? — О, — Сириус замирает, словно только сейчас вспомнил об их существовании. — Эти — ничего, просто классно выглядят. Думаю добить ещё вдоль ключиц, заходя на плечи. Ну и потом уже руки. — Это... необычно. — Нет, просто у меня дурная голова, — он осторожно поворачивается спиной и убирает прилипшие к плечам пряди. — Это олень и пёс? Ты издеваешься? — Это не просто олень и пёс, а самая лучшая дружба в моей жизни! — назидательно подняв палец вверх, исправил Блэк. — Трудно в это поверить, но мы были очень близки с Джеймсом, гораздо ближе, чем сейчас. А на фоне созвездие Льва, видишь? Реджи родился в начале августа. Однажды двенадцатилетний Бродяга — уже обретя Поттера и ещё не растеряв остатки детского видения — начал замечать одиночество многих предметов. Деревья стояли порознь, цветок пробивался из асфальта, хищная птица вычерчивала в небе строгие круги, первая монета падала в копилку — все они одни, одни, одни. И многое в своём уникальном экземпляре выглядело вполне себе довольным своей участью, даже счастливым, не знающим альтернативы. Сириус хоть и чувствовал себя непонятым, но на практике никогда не оставался в одиночестве, особенно к тому моменту — всё детство прошло с Регом, а подростковый период начинался с Сохатого. И он много думал об участи всех тех обособленных явлений, понимая, что им, наверное, хорошо. Но он бы так не смог. — Да, — Ремус заворожённо касается одним пальцем и обводит линии, соединяющие звёзды, кажется, не замечая покрывшуюся мурашками кожу. — Почему он — Сохатый, а ты — Бродяга? Слей, кстати, немного воды. — Зачем? Здесь же есть... — Я не доверяю этой штуке, — Люпин с неодобрением покосился на серебристый круг, за которым скрывалась труба перелива. Блэк усмехнулся, но спорить не стал — уровень воды опускается чуть ниже. Сириус никогда не стеснялся своего тела, да и смущение во большинстве своих проявлений ему не знакомо, но впервые обнажённость ощущалась так приятно. Лунатик не может не смотреть, этот вид доставляет стыдливое наслаждение от открытости и зависти. — Я Бродяга, потому что шатался по улицам и тряс головой после душа. А ещё Джим сказал, что я верный. Помнишь, я говорил, что у меня всего одна гитара? А ведь верность — черта собак. — Сириус обхватил колени, услышав, как Ремус снимает с себя горчичный свитер, чтобы не замочить рукава; но как же трудно подавить в себе желание обернуться — а парень нависает, тянется за душем тонкой голой рукой, прохладная вода режет по плечам, а пальцы зарываются в тяжёлые непослушные волосы. — Наверное, — голос чуть охрип, — не очень здорово называть его оленем после этого, но так уж вышло. — Ты ужасен, — Люпин засмеялся, ласково и тихо, что Блэк застыл. — А ты почему Лунатик? — Ну знаешь... мы ведь полуночные волки, а волки воют на луну. Никакой оригинальности, прости, — фронтмен Midnight Wolves наносит шампунь, и Бродяга ощущает, как с каждой секундой появляется всё больше пены, как она забивается в волосы, превращая отдельные локоны в пухлое облако. Сириус прикрыл глаза, наслаждаясь внезапной инициативой; но в то же время ему было тяжело, тяжело ощущать на себе прикосновения этого человека, тем более прикосновения к волосам — сокровенному месту. От заботы, передающейся искрами от подушечек пальцев, начинает тошнить. — Холодно? — беспокойно спрашивает Ремус, опуская руку в воду, чтобы проверить температуру. — Нет. — Просто ты немного дрожишь, — и он накрывает тёплой ладонью его плечо, чуть сжимая его. Это так слишком. Вспаханная, прополотая земля где-то за Ливерпулем сейчас пахнет свежестью, отдохновением, влагой. Как ребёнок, всю жизнь боявшийся грозы, поле сотрясается под богоподобным громом и вспышками молний, проседает от ударов тяжёлых капель. Блэк не страшился грозы, только если совсем разбушевавшейся — и то не её звуков, а разрушительной силы и ужасающих последствий. Зато потом всегда выходило солнце. Бродяга хотел провести аналогию, в которой Люпин наверняка бы был солнцем; тогда кто поле? А может, Лунатик и есть устойчивая основа, единственное стабильное восхождение, а не капризное, высокомерное светило. Сириус сам бы мог им быть, если бы не рвение к знакомому образу ребёнка. И кто скрывается под личиной оглушающего небесного треска? А может, никто? А может, в каждом импульсе выдуманного мира скрывается он сам? Ремус смывает остатки шампуня — процесс проходит в молчании. Разворачиваясь, Блэк успевает заметить только полоску бледной кожи, тут же скрывшейся в складках свитера. Люпин отводит взгляд, мнётся, хочет уйти, но его останавливают две мокрые ладони, большие пальцы проводят по зардевшимся щекам, на которых еле просвечивают веснушки. Они так близко друг к другу, что можно пересчитать все белёсые ресницы в уголке левого янтарного глаза. — Я хочу тебя поцеловать, — шепчет Бродяга. Сердце замирает, подскакивает, останавливается, кожа под ладонями горит и извивается. Губы Лунатика уже слегка приоткрыты... — Нет, — солист волков отпрянул, раздражённо тряхнув головой и отведя на секунду опьяневший взгляд. — Почему? — чувство отверженности, незавершённости, как если тебя принимают за другого человека и не верят в ошибку. — Я уже говорил, что это неправильно, что я не хочу подобного, — с каждым словом голос становился всё громче. — Найди себе человека, которого будешь целовать просто так, уверен, у тебя достаточно кандидатов, — парень резко встаёт и автоматически вытирает рукавом свитера губы. — Но ты сделал это первым! Глупый аргумент, но и Сириус ощущает детскую обиду, от которой хочется зарыдать, закрыть уши руками, чтобы не слышать обвинений. Погрузиться под воду, выпустить пузыри, глотнуть затхлую тину вместо кислорода, в отчаянии смотреть высохшими глазами на солнечные лучи, пробивающие толщу. — Я объяснил, что это была ошибка, — Ремус непоколебим, руки сложены на груди, и на лице застыло знакомое надменное выражение. Кажется, примерно также он выглядел в день знакомства. — Но ты ведёшь себя так... — Блэк вдруг осознаёт, что не уверен; он мог просто всё придумать и видеть то, чего нет. К тому же, он сидит в ванной, сбитый с толку нежностью. — Как? — с нажимом спрашивает Люпин, прибивая к месту одним словом. — Мы друзья, если ты забыл. Моя тактильность, обусловленная тем, что у меня почти нет близких, не означает вседозволенность. Я не сторонник подобного рода отношений без чувств. Хочу напомнить, что ни у тебя, ни у меня их нет. Он разворачивается на пятках и уходит. Уходит. Не заметив — или сделав вид — слёз. Бродяга наконец понимает, что люди подразумевают под «разбитым сердцем». И всё же, напрасной любви не бывает, он любит, не нуждаясь в ответе. Любит болезненно, брошено, в остывшей воде, пополняющейся солёными каплями, с вздувшимися ожогами на плече и спине, с истлевшими волосами. Сириус помнит шум прибоя, разбавленный дыханием Лунатика. Сириус помнит, как просыпался посреди ночи и видел перед собой умиротворённое лицо друга, как на утро рука обвивала талию. Сириус помнит, как полтора часа назад Ремми попросил его остаться. И теперь он хочет вернуться в прошлое, чтобы сказать «нет».