R U Mine?

    Сириус ничего не знал. Он был просто красивым, просто любил свои волосы и друзей. Он был просто парнем, который обожает музыку. Он просто был, пока в феврале не зашёл в один бар.       Как всё чертовски изменилось.       Он мечтал попасть в историю, но исследователи наверняка про него забудут — слишком просто для величия. Он — просто.       Сириус ничего не знал.       Зато Блэк в курсе, что Римус Люпин скупает множество книг, а читает их с телефона — настраивает там очень крупный шрифт; потому что Римус Люпин не может не зацикливаться на процессе переворачивания страниц; потому что Римусу Люпину мучительно трудно удерживать концентрацию. А ещё Римус Люпин может прочитать одну главу в бумаге, и тогда на его лице расцветает мягкая, довольная улыбка. Бродяге нравится смотреть на него в такие моменты.       Сириус знает, что теперь он всегда может положить голову ему на колени. Лунатик смутится, но уже через пару минут осторожно начнёт перебирать спутавшиеся локоны. У Блэка есть проблемы со сном, и именно в таком положении они исчезают, растворяются, рассыпаются звёздной, шуршащей пылью.       Бродяга ощущал на своей спине прикосновения, на куртке — запах, в своей руке — его ладонь. Сириус помнил заспанный вид Ремуса по утрам и два невообразимо-неловких поцелуя.       Люпин был задачкой по геометрии, над которой полтора часа ломаешь голову, ведь ты обожаешь этот предмет. Люпин — тот, кто вынуждал сдаться; Люпин — тот, кто дарил эйфорию от найденного верного решения.       Лунатик был всем. И даже больше. Ослеплённый детскими шалостями Сириус только сейчас начинал стояще смотреть на мир, широко распахнув заспанные глаза.       С ним морские бури из неумолимого источника страданий превратились в искусство, в распахнутую душу бушующей стихии; тошнотворный затхлый запах стал свежее, сопрягаясь с шумом накатывающих волн. Ремус рассказал, что небо даже более величественно, чем океан. Вода по природе своей жестока, а небо плавно, подвижно, воинственно. Они смотрели на преображающиеся облака, ускоряющиеся с каждой секундой. Это наблюдение было таким странным — обычно не замечаешь чего-то столь монументального и отвлечённого. Поразительно. Блэк курил, Люпин пробовал и кашлял.       Бродяга сказал, что ему нравится это чёрное колечко в нижней губе, что он хотел бы сделать себе пирсинг. Лунатик смутился и ответил, что не против набить татуировку. Они смеялись. Лежали на зелёной траве, скрываясь от непривычного жаркого солнца под тенью хлипкого дерева. Ремус говорил про французские восстания, про Друзей Азбуки, про рецепт безе, про книги, которые купить теперь можно только с рук. Сириус слушал — он этого добивался, он стремился к этому с того самого зимнего вечера, заполненного флуоресценцией.       Они всё же выбрали лак — полупрозрачный чёрный с мелкими блёстками. Забавно было наблюдать, как взгляд Люпина постоянно растерянно цеплялся за собственные ногти. Ему определённо понравилось.       В начале августа Бродяга уныло стоял у входа в погружённый в землю склеп. У него нет ключей. Наверное, это даже хорошо — к чему смотреть на заплесневевшие, поросшие мхом полки? Раньше здесь убирались — может, и сейчас тоже? Но это явно было не в его компетенции. Может, получилось бы добиться допуска, Сириус как-никак всё ещё Блэк. Только зачем? Зачем ходить среди измученных временем урн, разгонять пауков, пугать крыс, тревожить удушливый, смиренный покой. Его дражайшая матушка всю жизнь надрывалась, вопила, потом проклинала неугодных родственников, подобных родному брату, а прах Альфарда всё равно там. Так стоило ли оно того?        Склеп не внушал доверия, был устрашающим пережитком прошлого, но его не трогали из-за ценности исторического памятника с историей не в один век. Сначала всё было в порядке, а потом рядом начало разрастаться кладбище — вечная головная боль Вальбурги, не желавшей наблюдать плебейские души рядом с собой даже после смерти. Блэк грустно усмехнулся, огляделся вокруг, отмечая поразительное спокойствие, и с удивлением обнаружил знакомую спину. Лунатик сказал, что у отца сегодня День рождения и что ему было бы неприятно видеть сына держащимся за руку с другим парнем. Поэтому они как можно крепче переплетают пальцы. Ремус признаётся, что во взгляде Бродяги часто мелькало осуждение Лайелла. Это и случилось в тот день, когда Люпин отдал свой свитер Мэри — так давно.       Они смотрели на одни и те же буквы, высеченные на сглаженном граните, и это утомляло. Лунатик сразу догадался, понял всё по лицу, считал с сетчатки и узнал по губам, чтобы произнести тихое: «Знаю, что ты винишь себя в смерти Регулуса. Но мне плевать, кем ты был в прошлом. Мне плевать, кем ты себя считаешь. Я вижу тебя, а не твои ошибки и комплексы».       У Блэка не было комплексов. И это враньё. Он переживал из-за стремления всем понравиться и навязчивого поведения. Брюнет глубоко жалел, вспоминая взрывы энергии, глупые шутки и странные, неестественные действия.       Ремус рассказывал, что дом был всем миром для него, что он до сих пор не берёт незнакомые номера и боится отвечать на сообщения. Бродяга думал о Регулусе, о том, что раньше они вместе пробирались сквозь лес у загородного дома, прыгали в овраг, заваленный опавшими листьями, находили там ржавые железки, а потом с трудом выбирались, цепляясь за разросшиеся корни деревьев. В этот день, девятнадцать лет назад, его брат появился на свет.       В другую встречу Сириус заметил, что Люпин снова натягивает рукава свитера:       — Зачем ты это делаешь?       — А зачем ты спрашиваешь? Зачем ты обращаешь внимание? — Лунатик снова вскипел, и его ладони вообще скрылись за манжетами. — Не смотри, это привлекает внимание. Лучше сделай вид, что всё нормально.       — Но всё и правда нормально, — Бродяга понимал, что неправ, что лучше никак это не комментировать, но его задевало и расстраивало это незамысловатое действие.       — Нет, Блэк.       Он называл его по фамилии, когда злился. И потому Сириус перестал говорить, смотреть, замечать. Иногда Ремус надевал футболки, иногда — нет. Его уверенность в себе колебалась маятником часов из антикварного магазина, но со временем амплитуда становилась всё меньше. Он привыкал.        С Люпином было очень трудно, он притягивал и отталкивал, давал надежды, чтобы их разрушить. Бродяга впервые ощутил себя в рамках эмоциональных качелей, но не уходил. Брюнет в курсе, что у его друга проблемы, он прочитал всевозможные статьи в интернете и знал — это не его вина. Лунатик мог бы вести себя иначе, но это уничтожило бы его. Это не причина уходить.       У Ремуса была кощунственная привычка выпивать чашку чая разом, оперевшись на кухонную столешницу. Он вообще часто перекусывал стоя, словно стул внушал фантомный, расслабляющий покой, в то время как своё право на пищу нужно было отвоёвывать. Он вовсе не был жадным, но напуганным.       Люпин мог странно двигаться, вздрагивать от звука голоса, привыкнув к тишине. Он терпеть не мог резких движений, отвлекался на всё подряд, что помогало запоминать детали, порой начинал говорить громче, чтобы перебить раздражающий шум.       Сириус всё замечал.       Блэк — нарцисс, плохой друг и брат. Он думает только о себе и своих проблемах, вечно ищет оправдания и хорошие стороны. Лунатик же абсолютно противоположно не уверен в себе, поэтому мучает Бродягу.       А может, Сириус издевается сам над собой из-за чувства собственного величия? Может, установка «я не могу не нравиться» — ложь?       Тогда какие объяснения можно найти их поцелуям, объятиям, танцам, двусмысленным фразам? Ремус сказал, что не чувствует любви. И после этих слов Блэк решил, что он теперь не ощущает боли.       И это правда, он выбрал тактику ожидания, а не страдания, как раньше.       «Если кого я люблю, я нередко бешусь от тревоги, что люблю напрасной любовью,       Но теперь мне сдаётся, что не бывает напрасной любви, что плата здесь верная, та или иная».       Он хотел любить так, как в кино. И они целовались целых два раза, спали вместе, касались друг друга, смеялись, только без присущего «долго и счастливо».       — Я хочу умереть в музыке, — в их последнюю встречу задумчиво произнёс Бродяга, заложив руки за голову.      — Это как? — Люпин засмеялся,      — Чтобы играла трагичная песня. А потом из моего праха сделали пластинку. Представляешь, сколько могла бы стоить пластинка с прахом величайшего музыканта? Это безумие.       — Тебе так идёт скромность.       «Я хочу ощутить твои губы хотя бы на щеке, на лбу, на руке — где-нибудь. Потому что начинаю их забывать».       — Так уж и быть, останусь украшением твоего стеллажа.       Луни улыбнулся и посмотрел на брюнета открыто, чисто, доброжелательно. Этот взгляд был таким удивительным и необычным, совершенно чуждым строгости, что Сириус не задумываясь выдал:       — Я хотел бы провести с тобой вечность.       Ремус, до того обнимавший колени, отшатнулся и неуверенно уставился на друга, молчаливо требуя объяснений.       — Мне хорошо здесь.       — Но ты сказал про меня, — парень нахмурился. Ему всего лишь нужно узнать правду, за которой он гоняется столько времени.       — Ты тоже отличная компания, — Блэк хмыкнул и отвернулся, не в силах совладать с давлением.       Рядом с ним мир становился спокойнее и безопаснее: несбыточные фантазии оживали, ветреное состояние стабилизировалось. Опухшие, красные глаза наконец успокаивались, рот больше не растягивался в чрезмерной улыбке, вены расширялись, разгоняя кислород по организму с бешеной силой. Тело наливалось силой, кошмары забывались.       Бродяге было страшно представить, что будет, если ему придётся уйти.      

* * *

      — Пожалуйста... приезжай.       Сириус замер. Он уже начинал засыпать на ходу, но сейчас бодрость пробила лёгкие; тихие всхлипы отразились мурашками на руках.       — Что с тобой? Ты в порядке? Где ты? — Блэк уже быстро натягивает уличную одежду, пальцы трясутся, а на другом конце тишина и слёзы.       — Я дома.       — Скоро буду.       Люпин тут же сбросил, а Бродяга зарылся пальцами в волосы. Он абсолютно дезориентирован и повержен навзничь. Почему нельзя сказать, объяснить? Сердце прорубает кости от беспокойства, скачет в ушах. Тошнит.       Сириус прорывается среди зажжённых фонарей, заранее извиняясь перед всеми спящими за шум двигателя, он торопится, изнывает и одновременно пытается успокоиться. Если бы произошло что-то, угрожающее жизни, Лунатик позвонил бы в службы спасения, а не ему. Значит, всё относительно хорошо.       Именно в этот момент Блэк понял. Он понял, что больше не сможет выносить их дружбу, как бы ужасно это ни звучало. Он обманывал себя всё это время, наслаждаясь чужим теплом и прикосновениями. Парень убеждал отражение в зеркале, что ему всё нравится, что это в порядке вещей. Но нет.       Ему нужен новый статус, позволяющий больше вольности. Он боится трогать человека, который захватил унылое сердце; можно ли довольствоваться этими крупицами?       Бродяга терпелив, но не вечен.       Он стоит у двери с чётким осознанием своей проблемы, с пробудившимся звериным собственническим инстинктом. Не сегодня, но скоро. Их отношения в последнее время всё чаще стали помещаться в рамки «неловкости», и это невыносимо.       Луни постепенно терял весь солнечный свет, между ними то и дело покрывалась инеем нить паутины. Они виделись слишком часто, смеялись и говорили как раньше, но солист Midnight Wolves больше не улыбался при встрече.       Сириус всю жизнь был упорен и настойчив, смело шёл против системы, боясь задеть друзей. Только вот когда ручка поворачивается, то все его принципы, планы и устои рушатся, падают на пол с тихим треском пустоты.       Ремус сжался, плечи дрожат, обиды и беспокойства так же исчезают. Ремус — это не только хорошие и плохие моменты, не только его вещи, знания и воспоминания. Ремус — человек. Человек, у которого есть внутренний мир. Разве может он быть некрасив?       Люпин оголён сознанием, раздавлен, отрешён от всех мирских дел, болезней, войн, света.       — Я больше не могу так жить, — хрипит он, дрожащими пальцами размазывая застывшие слёзы по щекам. Он больше не плачет — это умение иссякло, пожухло вместе с летней, сожжённой солнцем травой.       Блэк хочет прижать его к себе, прошептав: «Я злюсь на тебя, на твои причуды, на неуверенность и внутреннюю слепоту. Но недостатки присущи всем людям, теперь я их вижу и в тебе. Из всей безмерной толпы ты один овеян лунным сиянием. Я был влюблён несколько раз, я обожаю своих друзей, но тебя я люблю».       И он говорит:       — Ты в порядке?       Лунатик отрицательно мотает головой и просто отвечает:       — Я люблю тебя.       Бродяга не услышал. Он почувствовал. Стоял, непонимающе вглядываясь в скрытое темнотой лицо друга — словно это просто глупая шутка. И с каждой секундой в его груди всё ярче расцветало солнце, уже пробивая кожу своими лучами — силуэт Ремуса становился чётче, измождённые глаза отражали свет.       — Ремми, я...       Брюнет чуть не задохнулся — пришлось прерваться. Уголки губ разрывают щёки, ощущая себя владельцами Земли и каждого из возможных миров. Вены становятся реками, кости — горами, кровь — океаном, волосы — мягкой травой. Вселенная схлопывается до тела одного человека, чтобы тот поделился с ближним.       — Заткнись, — Люпин зло выплёвывает сквозь зубы. Иссохшие слёзы снова проливаются за грани век. — Я не хочу, чтобы ты отказал мне. Лучше просто уходи, Сириус.       Блэк делает шаг вперёд, нежно обхватывая руками его лицо.       — Почему ты плачешь?       Он хочет тянуть как можно дольше, услышать, понять, изучить. Слишком много времени было проведено в бессмысленной рефлексии.        — Я выпил, надеясь, что не буду этого делать, — Луни всхлипывает, но не поддаётся вперёд, не смотрит в глаза, а щёки болезненно обжигают ладони.       — Ты так хочешь, чтобы я ушёл? — кивок. — Тебе будет больно? — снова кивок. — Как я буду смотреть тебе в глаза, зная, что причинил боль?       — Я не буду плакать первую минуту, чтобы дать тебе уйти.       Бродяга почувствовал укол вины за происходящее сейчас издевательство, но уже не мог иначе — Ремми предельно честен, это единственный шанс.       — Я так долго пытался оттолкнуть тебя, делая всё шутя, но всё пошло крахом. Ты всё сломал своей настойчивостью. Я никогда не хотел ощущать любовь, понимаешь?       В его голосе столько же отчаяния, сколько и в самом длинном дне в году для ненавидящего жизнь.       — Так ты бежишь от любви в целом или от любви ко мне?       — Не знаю, — Люпин срывается, но тут же берёт себя в руки. Он уверенно делает шаг назад, яростно избавляясь от манящих прикосновений. Его взгляд в который раз полнится агрессией. — Я знаю, что ты этого и добиваешься. Я знаю, что для тебя это любимая игра, в которой ты почти всегда выигрываешь. Знаю, что ты просто полный придурок, в которого я никогда не должен был влюбиться. Ты вечно сбивал меня с толку, я готов был поверить — даже поцеловал тебя, предав все свои принципы. Я сказал, что у меня нет никаких чувств к тебе, чтобы поставить точку, сделать выводы из твоей реакции. И ты согласился. Я пообещал себе отпустить тебя, но ты всегда был рядом, а я не мог отказать. Ещё и эта ебучая статья. Это невыносимо, Сириус, — Луни спокоен, не подпускает к себе, больше не шмыгает носом и не прячет стыдливо глаза, внутри него только буря, а снаружи — ледяная невозмутимость. — Я хотел сделать тебе больно, но ничего не вышло.       Река вышла из берегов.       — Ты сделал мне больнее всего.       Блэк делает стремительный шаг и склоняется к его лицу, мягко целует в губы, чтобы через несколько секунд впиться в них с жадностью, ища источник кислорода.        Между ними развернулись горы Азии, безмерные озёра, сотни книг и ручьёв, тысячи рук и миллионы лиц. Через них пролёг Шёлковый путь и прошло Великое переселение народов. Возможно, каждый одарённый полководец и философ родился только потому, что однажды их души соединились в поцелуе, открывшем истину одному заблудшему человеку и другому, преисполненному триумфа. И всё это стало выше: осталась природа, море, глубина и неистовство сердец, с трудом целомудренно усмиряющих губы.       «Долго я мешкал вдали от тебя, долго я был как немой,     Мне бы давно поспешить к тебе,     Мне бы только о тебе и твердить, тебя одного воспевать».       Множество вещей на фоне этой странной, жестокой любви кажутся такими ничтожным.  

* * *

      «Я столько раз об этом думал; действительно хочу тебе это сказать (ты мне правда нравишься), но я не могу подобрать слов, поэтому беру за руку и веду за собой».       — Это бред, — скептически произносит Ремус. Он всё ещё дрожит от произошедшего, и Бродяга слышит, как сильно бьётся его распухшее сердце.       — Я ожидал немного другой реакции, — Сириус смеётся, скрывая за улыбкой непонимание. Он не верил, что всё разрешилось так.       Две одинокие фигуры вырвались из удушающей квартиры на улицу, и сейчас только одна скамейка в парке занята.       — Ты врёшь.       — Нет.       — Ты не можешь меня любить, — Люпин поворачивается к брюнету, его лицо мертвецки спокойно, что вызывает незаметную дрожь.       — Я говорю не про того человека, которого ты видишь в зеркале — оно кривое. Я люблю тебя, а не его.       Почему он говорит это так безжизненно? Виноват ли пристальный взгляд заледеневших янтарных глаз? Или это неверие в происходящее? Он наверняка спит, спит слишком крепко, чтобы выбраться из кошмара.       Брюнету хотелось, чтобы этот день настал, но он был не готов, всё шло не по плану. Единственная уверенность — чувства.        Блэк пробирался в самые тёмные участки души Луни, пускал сквозь пальцы его страхи, успокаивал тревоги, читал по губам, искал ответы в глазах — каждая мелочь была важна для составления полноценной картины. Он был не просто приятелем, но и наблюдателем, частным детективом, который сегодня нашёл последнюю, самую важную деталь. Ремуса уничтожила неуверенность — то, что не дало ему изначально поверить в их дружбу; то, что заставило его обвинить в манипулировании. Он не верил в любовь точно так же, как не верил и в то, что с ним хотят общаться.       Бродяга мечтал оценивать его справедливо, но рвался к воспеванию личности. Люпин замечает в себе только плохое — Сириус же видит хорошие черты и подчёркивает их ярко-жёлтым текстовыделителем. Он не хочет требовать от него невозможного — только взаимности.       — И как долго? — Лунатик сглатывает и откидывается на спинку, неподвижно уставившись в небо.       — Почти что с самого начала.        Блэк хочет рассказать всем о нём, о его злости и раздражительности, о страхе, страхе, страхе. И о чём-то неуловимом, безмерном и странном. Настоящая любовь подразумевает принятие недостатков, и Бродяга не может сказать, чем именно вызвано это чувство. Ему нравится каждый резкий жест в той же мере, в какой и золотистый смех.       Ремми просто нужно растолкать, пробудить, достать из спячки.       — Почему ты, блять, молчал?       И взять его руку своей.       — Потому что ты отрицал. Я решил ждать.       «Я вижу тебя, точно вижу: ты рвёшь эту безразличную маску, избавляешься от отшельнического скелета самопожертвования, выращивая свои собственные крепкие кости. Ты на самой глубине, а у меня одного хватает кислорода в лёгких тебя вытащить. Тебе не нравится солнечный свет, ты боишься сотрудников сферы обслуживания, прячась за дерзостью; ты боишься и меня, потому что я вызываю эмоции, которые ты отрицаешь».       Люпин чуть приоткрывает рот от удивления, наконец всё понимая. Его глаза блестят слезами, и губы кривятся, пока он в одно мгновение не сокращает расстояние, обвивая шею Сириуса руками.       Он осыпает его лицо терпкими, долгожданными поцелуями, сбивчиво шепча:       — Прости меня, прости, прости... Я так сильно боялся себя и стыдился чувств... прости...       Блэк обнимает его влажное лицо ладонями и просто смотрит, зная, что всё завершилось.       Он готов поставить его на первое место во всём, сделать что угодно, разделить каждый счастливый миг своей жизни и огородить от печали; ему хочется рассказать выдуманную на ходу сказку, повторяющую их судьбу, где обязательно счастливый конец, а потом настаивать, что это древняя притча, передающаяся из поколения в поколение.       Морозными силуэтами на стекле между ними расползаются цветочные корни, дающие начало и надежду новой жизни.       — Ты гораздо лучше остальных, слышишь? — Бродяга прислоняется к его лбу своим, закрывая глаза. — Я так много думал о тебе, о твоём поведении и чувствах, а сейчас наконец держу за руку. Мне казалось, что мучения будут длиться вечно, что я всегда буду встречать снисходительную грубость. Но ты здесь, со мной.       — Если это сон, то я не хочу просыпаться, — Луни сглатывает и облизывает пересохшие от волнения губы. — Я прошу, не ври мне, не разбивай моё сердце, если это шутка, то скажи сейчас.       Он жмурится, словно ему прямо сейчас выстрелят в голову.       Сириус только улыбается.       — Луна сегодня такая красивая, правда?       Римус отстраняется, замирает на месте, пульс подскакивает в панике; парень поднимает голову, встречаясь со спокойным взглядом сияющих глаз, сжимая чужой локоть и облегчённо выдыхая.       — Да.       Один целует другого, передавая знание безграничности, искренней радости и возвышенности. Каждая искра, пробуждающая счастье, обязана быть возвеличенной и способной сразить всех неверных. Тяжёлый груз молчания, недомолвок, ревности и испепеляющих взглядов самовольно ныряет в Лету, оставляя после себя только свежую, плодородную почву.       — Я люблю твои губы, — шепчет Люпин, накручивая на палец одну прядь чёрных волос.        — А я люблю думать о том, что мы идиоты, — Блэк разливается смехом, и Лунатик подхватывает его. — Я напишу про тебя самую прекрасную песню, даже если она займёт десятки лет, — Бродяга это шепчет слишком тихо, почти вплотную прижавшись к уху. — В ней я покажу тебя моими глазами, и никто не сможет возразить. Твои волосы восхитительны, нет ничего лучше твоих рук, ты западаешь в душу и остаёшься там навсегда.       Они похожи на мгновенно утихший шквальный ветер, на штиль посреди бури и застывшую волну, только что готовую обрушиться на хилое судно.       — Мне было очень больно, но я рад, что решил выступить в феврале в том баре.       Им столько всего предстоит обсудить, безвозвратно окунуться в прошлое, пролить множество слёз, поругаться из-за наступления осени, но всё равно оставаться прикованными к луне и звёздам. И, может быть, однажды их звенящие поцелуи разбудят соседей сверху. Правда, никто не будет ругаться, ведь что с них взять? Нельзя иначе, если проводишь в трясине неправильных трактовок и абсурдных смыслов так много времени. И Бродяга будет кусать плечи, а Римус натянет одеяло до ушей и уткнётся носом в изгиб шеи.       Последний летний месяц, медленно покрывающий нитью тишины природу и ночь. Сириус смотрит на преобразившегося, смягчившегося Люпина и не верит. Точно так же концерт казался недостижимо далёким событием, а теперь солист волков нежится в слабых, довольных объятиях.       Блэк ни за что не хочет выходить из этого сонного состояния, в котором знакомые губы целуют в уголок рта и шершавую щёку.  

* * *

  Джим Ты не думал о том, что твит — это не лучший способ рассказать своим друзьям о начале отношений???  

Сириус Но я же обещал подписчикам, что объявлю им в первую очередь((