«Я вижу твою тень в этих осколках на полу.
И эти люди… они так хотят от тебя большего…»
(♪ London Grammar — All my love)
───── ℘ ─────
Говорят: «Не суди о человеке заранее, не пройдя хотя бы метр по его жизненной дороге и в его обуви». И как же это грустно — осознавать, что каждый из нас, хотя бы раз в жизни, делал поспешные выводы о том или ином человеке, о его поступках, даже не разобравшись в его мотивах и чувствах. Это так печально — заклеймить человека и оставить его жить с этим клеймом, и чаще всего по неправде. Как тяжело — держать обиду, пронести её через годы, а потом отпустить, поняв, что это тебе дало в лучшем случае «ничего». Какое удушающее чувство — искать прощение за свои ошибки, и, наконец, услышав заветное «прощаю», так и не простить самого себя. Как бесполезно — пытаться найти хоть малейшую зацепку, за которую можно ухватиться, словно за тот самый спасательный круг, когда самому хочется опуститься на тёмное дно и захлебнуться. Говорят: «Не суди о человеке…», ведь ты сам — Человек — существо живое, разумное, чувствующее. Ведь ты сам — Человек — бродяга в этом мире, истираешь свои стопы в попытках найти самого себя где-то там: в другом городе, в разных делах, в других лицах абсолютно чужих тебе людей, которые такие же бродяги, ищут, возможно, в тебе себя самого. Ведь ты сам — Человек — тот, кто вместе с молоком матери впитывает в себя жажду достичь тот самый Абсолют: любовь до гроба, веру непоколебимую, счастье безграничное, признание искреннее, справедливость честную. У каждого имеется свой собственный Абсолют, к которому тянется заранее предначертанным путем, и ради которого, чаще всего, готов выполнить абсолютно все условия, поставленные Её Величеством Судьбой, но в то же время так усердно сопротивляясь Её воле. Как смело и в то же время глупо… Говорят: «Не суди, да не судимым будешь». И всё же, неизбежно, в конце нашего пути, каждый из нас получит свой личный, справедливый Приговор.───── ℘ ─────
♪ Maks Panteleev — Collapse of SunОколо года назад. Особняк Россов
— Нет, Наоми! Я сказал нет, и точка! Ты не свяжешь свою жизнь с этим проклятым журналюгой! И мне плевать, что ты там чувствуешь! Ты думаешь, я столько лет горбатился, работал в поте лица, чтобы это всё ты смогла просто спустить в унитаз? — голос Маркуса очень резок, режет перепонки, не даёт Наоми возможность вставить хотя бы пару слов в оправдание… А в оправдание чего? Своих чувств? — Но, отец! Как могут наши с Итаном отношения, наши взаимные, искренние чувства помешать семейному делу? Отец, это нелогично! — Нелогичны твои решения и действия, Наоми! Все эти твои чувства и любовь до гроба нелогичны! — Это же мои чувства, отец, их нельзя подчинить разуму, и лишь мне решать, как с ними поступить! Я не могу пойти против воли моего сердца, как ты этого не поймёшь, тупая твоя голова! — Наоми впервые позволяет себе такие слова перед родителем, отчаянно пытаясь убедить отца в своей правоте, вразумить его, но понимает, что только что она дала ему ещё один шанс вывернуть всё наизнанку, извратить её же слова себе в пользу. — Следи за своим языком, дочь, — коротко предупреждает Маркус. — Не то что? Опять накажешь, будешь игнорировать меня целую неделю, пока я буду унижаться, прося у тебя очередной раз прощение? А, точно, может не купишь мне очередную цацку? Что, отец, будет на сей раз? Тебе так трудно признать, что ты безумен, одержим своими деньгами и ничего не видишь, кроме выгоды! Я уже начинаю сомневаться в том, что вы с мамой поженились чисто по любви… — Вот именно, Наоми, что это ты обезумела из-за этого Итана! Потеряла рассудок, поплыла! Чувства никогда не шли на пользу никому. Они затуманивают разум, лишают тебя почвы под ногами, заставляют тебя порхать бабочкой, когда всюду кружат ястребы, готовые сожрать тебя именно в тот момент, когда даёшь слабину! Как ты не поймёшь, чёрт возьми, что этот твой Итан не сможет потянуть эту лямку; вы оба просто разрушите к чертям всё, что я таким трудом строил столько лет, мать вашу! Маркус в бешенстве и он не скрывает этого. Он всегда был резким, вспыльчивым, не знал манер и искусства дипломатического диалога. Его устраивала этика лишь тогда, когда нужно было привлечь внимание очередного инвестора. Но в случае отказа, в ход шли весьма жестокие методы убеждения, вплоть до шантажа и угроз. А иногда ему было куда легче свернуть голову шакалам, чем пытаться с ними договориться. Увы, в понимании Маркуса бизнес есть бизнес, и у него жестокие правила. Выживает лишь сильнейший. — Да что ты?! Сам строил или, может, по чужим головам ходил? Клал кирпич за кирпичом, или же труп за трупом?! Думаешь, я не понимаю, как работает твоё любимое дело? Думаешь, я совсем наивная идиотка?! Да ты только и умеешь на все четыре стороны кричать: «Я — Маркус Росс! Я добился всего кровью, потом и слезами!» — Наоми подхватывает настроение отца и явно превышает количество децибелов в этой комнате. — Только ты одно забыл, отец, что эти «слёзы» вовсе не твои, а мои и твоей верной жены, которая тебя поддерживает, несмотря на то, что ты полный придурок! Аманда, стоящая в углу зала, еле заметно плачет, понимая, что её дочка права. Но Аманда боится за неё и взглядом просит успокоиться, ибо минутная смелость её маленькой львицы может обернуться бедой для неё самой. Но Наоми продолжает, чуть не заикаясь от эмоций: — Эта «кровь» — кровь всех тех, кто встал тебе поперёк дороги, желая играть правильно, а ты не смог с ними договориться, как следует, потому что ты этого даже не умеешь! Всё что ты, якобы построил, ты построил на костях! Это карточный дом, который при малейшем дуновении ветра свалится к чертям! — И поверь, Наоми, Итан и будет этим ветром, если ты сделаешь неправильный выбор! И я сделаю всё, чтобы он даже не посмел дунуть в твою сторону! Я пойду даже на крайние меры, если понадобится! — Ты убиваешь меня этими словами, — отчаянно выдаёт Наоми, понимая, о каких мерах говорит её отец. — Одни лишь угрозы. Всю мою сознательную жизнь я слышала от тебя лишь угрозы и унижение. Хоть раз ты бы прислушался к своему ребёнку, к тому, что он сам хочет. Хоть раз! Но нет, унизить куда легче. Кромсать и душить — это в твоём стиле. Тогда, может убьешь меня тут же, своими же руками? Ты же так привык говорить: «Я тебя сделал, я тебя и уничтожу!» Чем тогда я отличаюсь от твоих инвесторов и партнёров? Я же для тебя такая же ходячая выгодная инвестиция, кредит без процентов! Давай! — Не говори глупостей, Наоми, и угомонись уже… — Маркус воспринимает слова Наоми как чистую манипуляцию, оттого взмахом руки он даёт ей понять — его не задело. Он и так знает, кто он. Но для Наоми — всё это не глупости. И она вновь срывается, понимая, что её слова для Маркуса — лишь писк цыплёнка в пустыне. — Ублюдок! Будь ты проклят в этой и в последующих жизнях! Ненавижу тебя! — Наоми кричит, разрывается хрипом, швыряет стоящий на столе нетронутый ужин, чуть сама не падая по инерции. — Молчи, блядь! — Маркус даёт обжигающую пощёчину Наоми грубой, тяжёлой рукой и взрывается в гневе. — Ты ничего не знаешь! Ни обо мне! Ни о грёбанной любви! Ни о жизни в целом... И не тебе меня судить, — более тихим, но не менее свинцовым голосом чеканит он, однако, опомнившись на мгновение, всё же сменяет тон на более мягкий: — Ты — моя единственная дочь, и я ни за что не прикажу тебя убить. Так не поступают львы со своими львятами. — Он кладёт лицемерно-заботливо свою ладонь на место пощёчины поверх дочерней, обхватывая второй ладонью её противоположное плечо. Но, после небольшой паузы, смотря уже куда-то за плечо Наоми, он вновь обжигает мерзостью её ухо: — А вот назойливых, самоуверенных и трусливых шакалов, вроде Итана, запросто… Если он не отступит, я пойду в наступление, — намекает угрожающе на Итана Маркус, на что Наоми утопает моментально в слезах и пытается уйти из тисков отцовских рук. — Ты не посмеешь! — Наоми улавливает довольную ухмылку отца, что, словно чужой, разворачивается спиной к ней. Шах и мат! Наоми проигрывает. Девушка направляется к отцу и резко пытается развернуть его лицом к себе, что-то пытаясь ещё сказать, посмотреть в очередной раз в его жестокие глаза. Однако Маркус, явно будучи сильнее дочери, разворачивается и хватает её грубо за шиворот: — Кто не посмеет, так это ты… Нами… — в его лице столько презрения к своему собственному ребёнку, к своей крови. — Я ещё раз повторюсь: ты не посмеешь пойти против моей воли. Я тебя вырастил, я дал тебе всё, о чём другие только мечтают, пока чешут лениво свою задницу перед телевизором. Я тебе дал всё: и образование, и крышу над головой, и жизнь. И только я, слышишь, только я в праве решать, что тебе нужно и полезно, а что нет! — выходит слишком больно и резко, но Наоми не привыкать. — Подумай хорошенько, пока ещё не поздно. И давай без глупостей. А то лев может и нарушить закон прайда, — отпускает демонстративно хватку, слегка толкнув назад Наоми. Маркус поправляет демонстративно, с той самой фальшивой заботой, её воротник и, легко хлопая дочь по щеке, отстраняется от неё и уходит прочь. — Кто шакал, так это ты! Отец… — твёрдо, будто с отречением, звучат вслед уходящему отцу слова Наоми, так и не развернувшейся к нему лицом. Ненавидит… «Ты не достоин такой дочери» — остаются не озвученными горькие мысли Аманды — женщины, чья маленькая львица так отчаянно только что боролась за своё счастье и вскоре так устало сдастся. Потому что всегда найдётся что-то важнее гордости, а смелость нужна не только для защиты, но и для отступления. После того разговора Наоми — этот маленький, но сильный человек — провела несчитанные часы, общаясь с Амандой. Мать всячески пыталась поддержать этот единственный источник счастья в её жизни, которая, к слову, тоже не была полита сладким мёдом. Богатые тоже плачут? Кажется, они обе тому явный пример. В мире, где Правила всегда затмевают Мечту, где Разум всегда будет брать верх над Чувством, где Сила всегда будет преобладать над Мягкостью — в этом мире всегда будет тяжело тем, кто в принципе сочетают в себе это всё: Мечту, Чувства, Мягкость — женщинам. И это очень несправедливо… Маркус, вырастая среди доминирующих характеров его отца и матери, бизнесменов в уже котором поколении, всегда был одержим манией величия. Их семья всегда придерживалась того, что только такие же уважаемые люди с крупным капиталом за спиной могут быть достойны их так называемой «династии». Им казалось, что никто не должен запятнать их чистую родословную. Это сущий бред — эта мания величия, это параноидальное чувство, что кто-то сможет отобрать солнце, под которым ты стоишь. Но они забыли, что солнце-то — общее… С самого малого возраста Маркус отличался жёстким, порой даже жестоким характером, который достиг своего апогея уже к его совершеннолетию. Это маниакально-презренное отношение к низшим классам общества, как он говорил — «отбросам», нередко ставило его в то положение, когда стоит чёткий выбор между жизнью и смертью, и чаще всего, не своей. Маркус научился всегда играть грязно в попытках ухватить самый лакомый кусок во всем: в бизнесе и деньгах, в увлечениях, и даже в сексе. Ему настолько нравилось, и нравится до сих пор, доминировать во всём, настолько, что это даёт ему просто необычайное наслаждение, забывая про любые границы. Он любит, когда те самые «отбросы» понимают, в конце концов, где их место. Так он поступил в своё время и с Итаном Ли. Будучи сыном обычной швеи и механика, Ли сразу же получил жёсткое, беспрекословное «нет» от отца Наоми. Сильные, а самое главное чистые чувства друг к другу никак не смогли сломать идеологию отца о «чистокровности». Наоми боролась изнутри семьи, не прекращая убеждать своего отца отступить от дурацких правил и пойти им навстречу. Итан же боролся извне — готовился чуть ли не войну вести против этого всего, потому что чувства в его случае были намного сильнее, чем всякие там правила. А может, всё-таки не сильнее? Противостояние «богача» и «простолюдина» слишком контрастное. Всегда неравное. Даже на сегодняшний день, как ни странно. И это сыграло тогда свою роль, в тот самый день, когда в попытках пойти против воли Маркуса, Итан буквально, с согласия Наоми, «украл» её. Взяв билеты на самолёт и небольшой рюкзак с самым необходимым, Итан встретился с Наоми и поехал с ней на такси в аэропорт. Там их ждал обычный пассажирский самолёт в Ирландию. К чёрту работа, к чёрту все планы и риски. И это настолько отчаянное решение — бежать куда-нибудь, только не оставлять это всё так, как есть. Но можно ли убежать от того, что тебе предначертано? Итан наткнулся на последнюю каплю Маркуса. Играя с огнём, рано или поздно, можно обжечься. Тот, узнав о коварном плане парня, приказал своим людям проследить за машиной отчаянных влюблённых и заставить их вернуться — любым способом. Гнев не знает границ. Гнев разъярённого отца-тирана — смертелен. Их гнали по магистрали на высокой скорости, заставляя менять маршрут. Таксист вовсе не понимал, что вообще происходит. Зато Итан и Наоми, взявшись за руки, всё понимали — их просто так не отпустят. Их догоняют и почти что захватывают в тиски два чёрных Эскалейда — Наоми их узнает из тысячи, особенно одного водителя за рулём. Совершивший незапланированный манёвр, Эскалейд справа спровоцировал аварию на одном из перекрестков недалеко от аэропорта. Их остановили — такси от сильного удара унесло в сторону, и, перевернувшись пару раз, оно врезалось в обочину, улетев в кювет. Маркус всё же не шутил про «шакалов» и «львов». И он опять забыл о границах, нарушив своё же собственное правило — не трогать своего львёнка. Он последовал вновь порыву безудержного гнева, ярости, переступив ту самую тонкую грань. Маркус лишь на пару секунд пожалел о своём поступке, когда ему доложили об аварии. И какое облегчение он испытал, когда понял, что его единственная дочь жива. Ему уже было наплевать на Итана — тот свой урок получит сполна. Ему важна была его дочь. Кажется, что у Маркуса проснулась совесть? Нет, у Маркуса проснулся страх за себя и своё дело: кому он его оставит? А как же принцип «династии», которого он так придерживается? Алчность, жажда власти, мелочность и трусость — вот, из чего состоит Маркус. Ни капли достоинства, совести и чести. Так в чём же ошибся Итан? В чём ошиблась Наоми? На что они не обратили внимание, когда готовились к побегу? Их вины нет ни в чём — они просто хотели быть вместе, любить друг друга, нарожать тех самых — как говорил Маркус — «бракованных» детей, но в уже счастливой и дружной семье. В чём же они прогадали? Что Итан Ли сделал не так, когда осознал, что после аварии, Наоми его ни разу не навестила? А она ведь знала, что он тоже остался жив и был в больнице. Что сделала не так Наоми Росс, когда поняла, что она больше не сможет рисковать жизнью своего любимого и, закрыв тихо дверь палаты, пока Итан отходил от наркоза, ушла, так и не попрощавшись? Всё, что оставила Наоми после себя, это лишь небольшое письмо, в котором она чёрным по белому написала своими дрожащими руками, под пристальным взором отца, те самые болезненные слова, перечеркивающие всё, за что они так отчаянно боролись.«Итан, я больше так не могу. Ты ставишь под угрозу репутацию моей семьи. Я поняла, что не смогу быть счастлива с тобой.
Ты действительно жалкий «отброс» и не достоин меня.
Прощай и не ищи меня впредь.
П.С. Твоё лечение оплачено мной — можешь не переживать. Деньги возвращать не нужно».
И только после того, как довольный Маркус отошёл в сторону, Наоми пропитала своими губами и слезами почти весь лист, оставляя шлейф запаха жасмина — её любимых духов. Итан будет долго вдыхать его в той самой палате… и не забудет его никогда, как бы он ни старался. Итан понял — Наоми устала бороться. Наоми на большее не хватит. Но осадок этих слов долго будет обжигать его душу, и он долго не поверит в то, что спустя столько времени отчаянной борьбы, Наоми так легко сдалась, пошла на поводу отца и приняла этот горький яд. Итан разочаровался в ней. Он думал, что она сильнее, что они будут идти до конца… но до конца остался лишь её сладковатый жасминовый шлейф. Память привязывается к запахам — это знают все учёные. Память привязывается к тому, что дорого, — это знают все любящие сердца. Чем же они провинились и перед кем, раз Судьба решила оставить их обоих жить и помнить после той самой аварии? Жить вдали друг от друга, не чувствуя взаимного тепла, не утопая в порывах страсти, не утирая слёзы счастья после обручения у алтаря, не вставая устало посреди ночи, чтобы убаюкать проснувшегося малыша. Судьба так жестоко их оставила жить друг без друга, в одном и том же мире, стране, городе, без возможности вернуться назад. Уж лучше бы Судьба оборвала тогда все их жизненные нити, взорвала бы к чертям тот протекающий от столкновения бензинный бак, сожгла бы дотла их тела в той машине, чтобы уже не было возможности вернуться. Вернуться… в этот жестокий мир, где их любовь не имеет места под единым для всех солнцем. Их любовь, словно тот самый проснувшийся посреди ночи, крохотный, беззащитный малыш, разрывающийся от плача. Малыш, которого никто не торопится убаюкать, пригреть и помочь найти покой в прекрасных снах. Он так и останется плакать годами, мучительным, отдающим горьким эхом плачем…───── ℘ ─────
♪ London Grammar — All my loveНаши дни. Особняк Россов.
Начать всё заново. Отметка «ноль». Безвозвратность. Улыбнуться и уйти, взять за руку и отпустить. «Сжечь мосты» — так говорил в тот вечер Итан… В своей светлой комнате на втором этаже родительского особняка Наоми стоит на коленях перед Амандой. Мама — единственный человек, от которой Наоми хочет получить сейчас благословения в новую, совсем не желанную жизнь. Аманда — единственный человек в этом огромном доме, которому Наоми доверяет больше, чем себе. Женщину поймет только такая же женщина… И сейчас, стоя на коленях перед матерью, Наоми плачет… в последний раз. Даёт себе мысленно обещание, что отныне, как бы ни было трудно, она не заплачет, не проронит ни одной слезы, тем самым радуя своего безумного отца. Девушка даёт себе мысленно обещание, что пронесёт сквозь годы светлую память о своей любви, которая уже давно закрыта за сотнями дверей в её душе, куда не проберётся ни одна холодная тень сего мира. Даёт себе обещание, что отныне она будет держать себя достойно, и не ради отца или семьи… а для себя. Наоми становится сильнее. Потому что, что-то в её душе шепчет ей эхом тихого детского плача: «Это не твой последний бой, побереги силы. Тебе нужно ещё быть сильной. Ещё немножко. Ты должна! У тебя всё ещё есть будущее». Аманда гладит голову дочери на своих коленях и тоже даёт себе обещание — впредь больше ни одной слезы. Она перебирает пальцами пшеничные волосы Наоми, её ребёнка, единственной, мягкой, лучезарной дочурки. Наоми — её отрада и гордость, её маленькая львица. Они обе всё ещё боятся, им всё ещё больно, но уже достаточно привычно, чтобы идти дальше, не спотыкаясь. Они просто принимают всё это, по привычке, но уже не борясь с этим, а достойно неся свой крест. Спускаясь со второго этажа по широкой винтовой лестнице, украшенной лианой из белых роз, без пяти минут Наоми Уайт не опускает взгляд и даже улыбается ожидающим внизу некоторым гостям. Словно ангел — одета в белом лаконичном платье с длиннющим шлейфом, отделанным кружевом, который, словно хвост королевского павлина, следует за умеренными грациозными шагами девушки. Её волосы уложены в красивую, сдержанную прическу. Ослепительно красивая. Наоми хотела надеть именно это платье, вопреки желанию отца, который строго приказал надеть сдержанный наряд. Всё же, как-никак, это не только брак, но и деловое сотрудничество. Но Аманда дала ясно понять своему мужу, что с их дочери хватит уже жертв, и пусть она не выходит замуж за желанного, то хоть почувствует себя невестой, надев красивый свадебный наряд, как положено любой женщине. На первом этаже, в огромном светлом зале с огромной хрустальной люстрой свисающей каскадом вниз, ожидают остальные гости: друзья, партнёры, родственники. Все так рады, ликуют, некоторые умиляются, словно верят в истинные чувства «влюблённых» — двуликие глупцы, и не более. Наоми подходит с Амандой ко входу в зал. Та мягко целует в лоб, тем самым благословляя её. Улыбка матери всё же греет душу, несмотря ни на что. Наоми встречает Маркус, тот берёт её под руку, и они направляются к сооружённой организаторами красивой арке, с теми же белыми розами. Вокруг всё белое: белые розы, белые декорации, ленты, стулья. Даже белые голуби в небольшой клетке у входа на террасу. Как символично, словно всё это говорит о капитуляции Наоми. У арки её ждёт будущий муж — Эрик Уайт — статный, мужественный, сильный мужчина. От него веет уверенностью и лишь немного сочувствием, которое ощущает только сама Наоми. Он ещё один человек, который понимает девушку и будет беречь её впредь. Он должен, он обязан перед Всевышним, и для него это всё не пустые слова. Эрик такой же хороший сын. Эрик Уайт никогда не получит любовь Наоми Росс, и он это понимает. Но всегда будет для неё опорой и тем самым человеком, который сможет защитить и разделить с ней одинокие вечера, холодную постель, без страсти, однако с полной заботой и сочувствием. С чувством истинного долга перед своей супругой. Контракты могут быть заключены подписями только на бумагах. А люди берут ответственность друг за друга. — Сегодня — праздник для семьи Росс и Уайт. Сегодня будет узаконен перед Всевышним союз двух любящих сердец, — начинает, приглашённый в их дом, священник. А Наоми смотрит на Эрика и видит перед собой… Итана.«И если есть кто-либо, кто знает хоть одну причину, по которой данный брак не может состояться, пусть скажет сейчас же или же молчит на веки вечные».
И Наоми молчит… Ох, если бы сейчас ворвался Итан, запыхавшийся, и сказал, что у него тысяча и одна причины, по которой они должны прервать всё это безумие. Ох, если бы сейчас Наоми держала бы свою руку в руке Итана, а не Эрика, проговаривая тихо эту клятву на века:«Обещаю любить тебя вечно, и в печали, и в радости, и в болезни, и в здравии, пока смерть не разлучит нас».
Уже разлучили… Наоми, действительно, смогла уберечь свою любовь в своём сердце, но какой ценой. Как бы она хотела попросту не помнить обо всём, но она не может, потому что эта боль слишком реальна. И её боль всё продолжает шептать ей: «Я всё ещё здесь, я с тобой…». Кольца надеты на пальцы, как своеобразные кандалы — жгут своим золотом и въедаются в кожу. — Что ж, я объявляю вас законными супругами перед Господом и этим миром. Можете скрепить ваш союз поцелуем, — радостный, мягкий голос священника, завершает церемонию бракосочетания. Итан — боль Наоми, и он всё говорит ей сквозь время и пространство: «Я всё ещё здесь, дыши, я с тобой…». И сейчас, целуя впервые чужие губы напротив, Наоми мысленно целует губы Итана, так, сквозь агонию. Но уже без слёз. Смирение. Это начало чего-то нового и пора обрубить нити с прошлым. После церемонии молодожёны отпускают с террасы на волю тех двух белых голубей, из той самой клетки. Символично, словно отпуская свои грёзы и светлые воспоминания, пуская их по ветру, словно пепел. Стоящая неподалёку Ребекка делает снимки на свой профессиональный фотоаппарат, увековечивая на глянец фотографий эту несправедливость. Она приглашена как главный фотограф журнала «Persona», чтобы запечатлеть этот «праздник». О нём узнает весь город. О нём узнает и Итан, смотря на прекрасный светлый, но усталый лик своей любви на обложке глянца. Но это будет потом, а пока, кадр за кадром, Ребекка ловит лица присутствующих гостей, параллельно критикуя их наряды. Попивая шампанское за молодожёнов, белокурая наблюдает, как в вестибюле какой-то парень передаёт служанке пару пакетов и одну коробку, судя по всему, небольшие подарки и выпивку. — А ты что тут делаешь?! — Ребекка, протиснувшись через небольшую группу гостей, подходит к Джейкобу, который заключает её в дружеские объятия в знак приветствия. — Привет, Бекки. Да вот, Тейлор передал для семьи Росс подарки к свадьбе и выпивку, по просьбе мистера Росса. Только сейчас пришла партия бурбона, которую он заказал. Я вообще ненадолго, — бармен ловит на себе странные взгляды пары гостей, которые сканируют «чужака». Ну, ясное дело почему — тёмно-синяя куртка, джинсы, ботинки и цепи явно не элегантный праздничный наряд. Джейкоб сейчас, как аист среди розовых фламинго. — А чего сам Тейлор не пришёл, а тебя послал? Занят чем-то? — А что, не рада меня видеть? — смеётся, получая лёгкий удар ладонью по лбу, и продолжает: — Тейлор так переживал, что не успеет выполнить заказ и принести это всё. Пришли с проверкой. Да и много волокиты с товаром в последнее время. И как-то настроения у него нет появляться на этой свадьбе… сама понимаешь, почему, — берёт закуску с лососем с банкетного стола, смакует, не понимая её вкуса, и продолжает, жуя: — Ну, вот и вызвался помочь. Мне не сложно. Всё равно мне нечего делать пока что, — доедая, встряхивает крошки с рук. — Ясно… Кстати, — Ребекка замечает белый пластырь на шее у Джейкоба, — что с шеей?! — Да так, достала моя старая татуха. Решил её перекрыть другой. — Сильно больно? Ну, бить татуировки? — Есть вещи куда больнее, поверь… Сломанная нога, к примеру. «Или душевные раны…» — Я вот боюсь боли, ужас как. «А я привык…» — Не понимаю, как у тебя и у Алекса столько наколок. Мазохисты, хреновы, — смеётся Ребекка, сделав ещё пару снимков — ловит нужные ракурсы и моменты. — Ну, у каждого свои фетиши, — пожимает плечами Джейкоб и оглядывается по сторонам, замечая Наоми с Эриком. Те общаются с Филиппом, а к ним подходят Маркус с Амандой, вовлекаясь в обсуждение и улыбаясь во все зубы. — Даже модели так не лезут из кожи вон, когда позируют, как делают это они, — зачем-то уточняет Ребекка, настраивая зум и фотографируя Россов. Джейкоб ничего не добавляет к словам Бекки, лишь коротко кивает. Посмотрев на свои наручные часы, бармен быстро допивает свой бокал шампанского и ставит его на поднос на ближайшем столике. — Так, с вами хорошо, мисс Грей, — улыбается, — но мне бы в уборную и поехать уже к Тейлору. Всё равно мне здесь скучно да и делать нечего. Может, ему понадобится помощь в клубе. До встречи, красотка, — и он направляется к одному из двух боковых коридоров. — Вот кидалово, — Ребекка поправляет прядь непослушных волос со лба. — Джейк, туалет в другой стороне! — Бекки чуть громче говорит вслед Джейкобу. Но сам Джейкоб ничего не слышит и идёт своим путём, ища что-то в кармане — видимо телефон. — Не заблудись только в этих хоромах, — тихо бормочет под нос себе фотограф и продолжает своё дело. И так, до самого вечера.───── ℘ ─────
♪ Zach Hemsey — The Way (Instrumental) С самого раннего утра Джон нервно расхаживает в кабинете, прокручивая в голове события последних пяти месяцев с момента появления первых жертв Флориста. С того самого последнего убийства, когда рыжеволосой Ванессе перерезали горло, прошло уже больше месяца, а расследование так и стоит на месте. Это заставляет Купера задуматься уже о своей полной некомпетентности. Столько дел похуже этого он закрыл с успехом; столько нарушителей коротают уже свой век на нарах благодаря слаженной работе его команды, а он не может нынешнее дело сдвинуть с мёртвой точки, как бы он ни старался. Сказал бы он, что всему виной новый виток в их с Ханной семейной жизни, однако он никогда не позволял чувствам брать верх над холодным разумом. Когда нужно сосредоточиться, он всегда пускает в ход на максимум свой мозг. Но чует Джон — что-то в этом деле не так. И всему виной небольшая нестыковка между убийствами: отсутствующая лилия оригами к первому двойному, и другой почерк на записках к последующим двум. Также Джону не даёт покоя то, что орудие первого двойного убийства так и не нашли. Выявлен лишь калибр и вид огнестрельного оружия, из которого вышибли мозги двум любовникам на их же постели в гостинице. Купер расстёгивает ещё пару пуговиц на хлопковой рубашке и садится на диванчик вдоль стены. Сплетая пальцы и облокачиваясь о колени, он погружается в своё сознание и анализирует, уже по какому кругу, все имеющиеся на сегодняшний день детали. А деталей по делу Флориста, как известно, не так уж и много, не говоря уже о полном отсутствии, до сего дня, конкретных свидетелей. Та же Катрин, служанка, так и не вспомнила до сих пор хоть одну черту лица незнакомца, который её оглушил. — Да… Было бы неплохо уметь вскрывать черепушки людей и брать нужную информацию, словно нужную бумагу из ящика с документами, — Джон устало бормочет себе под нос. — Этакая «детективная лоботомия»? — Картер, сидящий за своим столом и сосредоточенно пишущий что-то в журнале, поднимает на Купера взгляд из-под очков. — Это бы явно облегчило нам работу, да. — Фу, у нас с тобой ужасные мысли, Боб, — Джона пробивает на смех, но он вскоре успокаивается. — Шутки шутками, но такими темпами за нас возьмётся вышка. Считай, нет ни чёткого мотива, ни конкретных следов и показаний, лишь какие-то предположения да ракушка с поясом от пальто. А орудие к первому двойному убийству так вообще до сих пор не найдено. Лишь одно, даже не знаю, радует меня или же наоборот — бесит: у нас четыре жертвы, чьи связи ведут лишь к этому грёбанному типу, — Джон встаёт с дивана и выуживает из папки фото Маркуса Росса, вглядываясь в его образ. — Надо всё же опросить семейку Росс, не думаешь? — Боб давно предполагает, как именно мог бы быть связан Маркус Росс с этими убийствами. — Тут либо он заказчик, либо потерпевший, но явно не Флорист. Важно, что он здесь — главное звено. А Флористом может быть кто угодно, начиная от его подпольных бизнес-партнёров и заканчивая дворовыми собаками. Такие, как он, наживают себе врагов, как те же собаки вшей. Надо просто начать опрашивать окружение Россов и самих Россов, аккуратно, правда. Нужно понять, насколько глубока его кроличья нора. — Думаешь, Росс настолько глупый человек, чтобы раскрыть все свои карты и связи? Он же сам себя таким образом подставит. Ты же сам знаешь, что он тот ещё скользкий змей с кучей скелетов в шкафу. И его жена тоже навряд ли будет сотрудничать с нами, особенно с учётом недавних статей и тех фотографий. — Да, но пойми, его же связи могут нам в этом помочь. Может выйдем как-то на Флориста или хотя бы поймём, связана ли его жена с этими убийствами. Надо лишь дёрнуть за ниточки нужную куклу. Мне ли тебя учить, Джон? Ну, согласись, что с парой следов обуви, непонятно чьих вообще, с этими всратыми записками-шарадами, что нам ни о чём не говорят, и лилиями мы хрен что сдвинемся с места в ближайшее время, Джон. А часики-то тикают… — Дожили, чтобы защищать задницу таких, как Росс, что сами не соблюдают закон. Да ещё и журналюги нас потом выставляют дураками вот такими вот заголовками: «Убийца гуляет на свободе, а полиция вновь пожимает погонами.», «Флорист VS Полиция. Счет 4:0.». Бла-бла-бла. Эти ребята думают, что закон писан шутки ради. Ещё этот грёбанный Ли с его фотографиями. Понять бы, кто вообще прислал их в редакцию… Неужто сам Флорист? — Да, заварилась у нас каша, конечно. — Меня беспокоит ещё то, что в отношении самого Росса и его жены действует презумпция невиновности. У нас нет ни доказательств их незаконных действий, как нет и рычагов давления на них, особенно на Маркуса. И хрена с два он раскроет просто так себя и свои связи, тем самым подставляя свой бизнес и репутацию под удар. Ты помнишь, как он ловко выкарабкался год назад с той аварией? Дал на лапу копам, и замяли дело. И все молчат. Никто ни о чём вообще не знает: мёртвый таксист вдруг оказался, естественно, пьяным; двое пассажиров вообще испарились, как по волшебству, как и два его чёрных Эскалейда. Теперь докажи, насколько, как ты говоришь, глубока его кроличья нора. На эти слова Боб лишь молчаливо соглашается, кивая головой, а Джон мысленно продолжает строить схемы. Самые разные версии путаются в его голове, словно в лабиринте, заходя каждый раз куда-то в тупик. Джон скурит с Картером в ближайшие дни не одну пачку сигарет, прежде чем поймёт, что первое двойное убийство и последующие две жертвы: задушенная поясом Нина Робертсон и рыжеволосая Ванесса в бассейне — никак не дело рук одного и того же убийцы. Флорист не убивал первых двух, что не скажешь о причастности самого Маркуса к этому делу. В этом им поможет мужчина, пришедший в один из вечеров в участок … с покаянием. Стоит ли говорить, что любой человек рано или поздно раскается за свои деяния? Несомненно. Ибо киллер, принявший лишь один единственный заказ, с предельной точностью рассказал события того дня и все детали выполненного им заказа. Он всё выложил, начиная от имени и выплаченной суммы, вплоть до мотива и содержания записки, которую он лично поставил возле трупа убитой девушки. «Жду тебя сегодня в гостинице «Georgia» в 19:00. Люблю тебя, твоя Роузи» — записка, по сути, была сообщением, которое Маркус не должен был увидеть. Сообщением, не адресованным ему. Записка выпала однажды из кармана Честера Мак Роуди — одного из оценщиков недвижимости в «Pro Imobil Corp». Сама же Роуз Сантана была главным менеджером по продажам, которой Маркус доверял все свои бумаги, включая скрытые контракты и нелегально полученную наличку. — Мне нужны были эти деньги, поймите… Всё было ради спасения дочери. Время слишком поджимало, а она нуждалась в срочной операции и долгосрочном, дорогом лечении. Я не горжусь своим поступком. Отнюдь. Я — бывший военный, служил двадцать шесть лет в армии США, а после выхода на заслуженный отдых я устроился к Маркусу телохранителем. Он знал о моих навыках, чему был очень рад. Позже он прознал и о состоянии моей дочери — я всё чаще брал отгулы и это не осталось без внимания. И тогда он и обратился ко мне за «помощью», а я был вынужден согласиться. Вынужден… Джон и Боб переглянулись, не зная, как им реагировать на это слово. Вынужден. Нет, человек сделал осознанный выбор, отчётливо понимая все возможные последствия, и они не знают: осудить его за это или понять. — Я следил за Роуз по приказу Маркуса. Каждый раз я передавал ему фото-отчёты, записи прослушек. И в каждый раз мистер Росс приходил в ярость. Просто в бешенство. И в последний раз, когда он узнал о истинных намерениях Роуз, он дал мне то самое задание, которое я выполнил с огромным трудом. На войне тоже не легко убивать, но там у вас другие причины. Наверно… Здесь же была простая человеческая ярость. Неоправданная ярость. Это было первым и единственным моим заказным убийством. Роуз и Честер действительно почти предали Маркуса, но смерти они точно не заслужили. Как и моя дочь… — лицо мужчины искажается, а из уст высвобождается вымученный всхлип. Так звучит горе… — Мои соболезнования, — Джон сразу же понимает, что именно имеет в виду бывший военный. — Мы с женой похоронили её на прошлой неделе. Операция так и не помогла, было слишком поздно. А жена так и не сумела меня простить за содеянное и подала тут же на развод. Мне пришлось ей признаться о выполненном заказном убийстве — я не смог объяснить простыми кредитами наличие у меня такой огромной суммы денег. И вот, я теперь здесь, раскаивающийся перед вами и потерявший всё. Бог отнял у меня дочь, потому что я ослушался и потерял веру. Мужчина вытирает слезу и вытаскивает дрожащими руками что-то из своей дорожной сумки. То самое огнестрельное оружие с глушителем. Его кладут аккуратно на стол, завёрнутым в белое полотно льняной ткани. — Думаю, вам оно будет нужнее, чем мне. Я лично не хочу больше видеть у себя эту вещь. Делайте, что нужно, — и мужчина смиренно вытягивает свои руки в ожидании наручников.