Silence 4 help

— Это всегда был ты, Чонгук. Во всём виноват только ты! «Ты знаешь, что это не так. Ты не должен слушать его, он говорит на эмоциях. В его словах нет правды». Каждый раз Чонгук повторяет это в своей голове, как мантру. Я не виноват, я не виноват, я не виноват. Вот только его отец совсем так не считает, и он никогда не забывает напомнить Чону, кто, по его мнению, виновен во всех невзгодах преследующих семью Чон на протяжении девятнадцати лет. — Если бы не ты, он бы был сейчас здесь. Он бы не бросил меня с таким отродьем как ты по собственной воле. О, нет-нет… Минсок не поступил бы так со мной… Мужчина, что беспокойно ходил по комнате пару минут назад, останавливается напротив дивана. Он поднимает с журнального столика наполовину выпитую бутылку коньяка и делает пару жадных глотков. Чонгук знает, что у него серьезные проблемы с алкоголем и ему давно пора было бы обратиться к врачу, пересмотреть приоритеты в жизни или уж на крайний случай зашиться. Мальчик усмехается про себя, как будто он мог бы послушать его, Чонгуков, совет. До тех пор, пока глава семейства Чон умудряется играть перед коллегами и соседями роль примерного отца-одиночки, никто и не подумает, что может твориться за закрытыми дверьми. «Сор из избы не выносят, крошка кролик», но что если он физически не может этого не делать? Все последствия его зависимости Чонгук мужественно носит на своём теле под двумя слоями одежды. Болезненно шипит сквозь зубы, обрабатывая новые ссадины перекисью в ванной комнате, ойкает на каждое случайное прикосновение к рукам и туловищу, скрывает ушибы за коллекцией черных толстовок, но терпит, никому и ничего не рассказывает. Чёрные вещи ему даже на пользу — привлекают меньше внимания, да и одногруппники считают это фирменным стилем Чонгука, что-то между спортивным кэжуалом и классическим гранжем. Чонгук называет это: «лишь бы не обтягивало и не просвечивало». Он бы и сам рад носить что-то светлое, те же белые футболки или яркие синие джинсы, но первые просвечивают фиолетовые пятна на его коже, а последние плохо отстирываются от травы и грязи, которыми он пачкается в процессе очередного побега из дома. Вот они — грустные реалии жизни Чон Чонгука, сына уважаемого бизнесмена и филантропа. Только прямо сейчас этот самый «уважаемый человек» намеренно игнорирует своего сына, забившегося в угол дивана и спрятавшего голову между коленями и животом. Мальчик робко выглядывает из своего укрытия, пытаясь разобрать, насколько злым по шкале от: «легкие унижения» и до: «прощайся с жизнью» был его отец. — Но, отец, он… — Замолчи! Кто дал тебе право голоса, щенок? Думаешь, мне интересно каждый раз слушать одни и те же отмазки? «Я не специально, отец», «Я этого не делал, отец», «Я не это имел в виду, отец». Хватит с меня, — мужчина намеренно коверкает каждую сказанную Чонгуком фразу писклявым противным голосом. Он морщится от собственных слов и снова припадает губами к горлышку бутылки. Каждый раз, когда он пародирует его так, Гуку хочется заткнуться и больше никогда не пытаться открыть рот вновь. Ему становится противно от самого себя, от собственной беспомощности. «Он не прав, он так не прав, почему он никогда не слушает меня?». Допив бутылку, мужчина утыкается стеклянным взглядом в стену, на которой висит картина неизвестного художника. Она была наполнена насыщенными оттенками бирюзового и чёрного, смешивающимися в сумбурном вихре морского пейзажа. То там, то тут были разбросаны небольшие мазки белой краски, те представляли собой морскую пену, которая бурлила на вершинах никем необузданных волн. Это был океан, огромный и безграничный. Ещё там были волны, они разбивались об острые скалы снова и снова, чтобы потом с новой силой ударить по противостоящим им горным породам. Чонгук любил разглядывать эту картину, когда делал в зале уроки. Раньше отец всегда напоминал ему, что папа был без ума от всего, что было хоть как-то связано с океаном, эта картина не была исключением. Чон Минсок видел там что-то больше, чем просто стихию, что-то намного глубже и многограннее куска полотна с мазками краски на нём. К сожалению, ни сам Чонгук, ни его отец не знали, что их прекрасный папочка смог разглядеть в этом пейзаже. В детстве отец Чона много говорил про папу. Тогда глава семьи Чон вообще очень сильно любил предаваться воспоминаниям, он мог без устали рассказывать о любимых книгах папы, о его безразмерной любви к искусству и поэзии, о местах, в которых он хотел побывать в будущем, и о многих, многих других маленьких, но важных мелочах. С годами, все эти факты сложились в голове Чонгука в полноценный образ: его папа был прекрасным начитанным юношей, с большими сверкающими глазами и самой мягкой на свете улыбкой. — Тц, — мужчина невесело хмыкнул. — И что он нашёл в этой мазне. Ни смысла, ни красоты. Безвкусица. Давно хотел выкинуть её, всё равно Минсок был единственным "ценителем искусства" в нашей семье, — альфа небрежно стянул картину со стены правой рукой. Покачиваясь, он направился к двери, ведущей на открытый задний двор, чтобы вынести картину на мусорку. На его пути неожиданно выскочил Чонгук: — Пожалуйста, оставь её, — голос юноши сквозил неприкрытым отчаяньем. — Что ты сказал, ублюдыш? — сиплый голос отца возрастал с каждым сказанным им словом. — Я разве спрашивал твоё разрешение? — он угрожающе навис над ребёнком. Чонгук почувствовал, как вместе с дыханием изо рта альфы вырывался зловонный запах алкоголя. — Я спрашивал твоё мнение, Чонгук? Он молчал. За всего годы проживания с отцом Чонгук усвоил, что даже на прямые вопросы отвечать не было смысла. Отец всегда будет недоволен им. — Ты что, проглотил язык, сучёныш? Я задал тебе вопрос: «Где я спрашивал твоё мнение?», — он с размаху кинул бутылку прямо в Чонгука, та приземлилась аккурат рядом с левым ухом парня. Конечно, никаких серьёзных травм не было, но пара новых царапин всё же задела его ухо и шею, а особенно большой осколок впился в левую щёку. Чонгук не дыша, поднял руку и с тихим шипением вытащил осколок из кожи. Его отец казался таким же шокированным, как и он сам. Он перестарался. Чонгук знал, что это был далеко не предел, просто сегодня отец успел выпить только одну бутылку вместо положенных трёх. И пока старший Чон в замешательстве наблюдал, как по щеке Гука стекала кровь, сам мальчик выхватил картину из рук отца и стремглав умчался на второй этаж, в свою спальню. Было глупо надеяться, что отец хоть когда-то изменится. Он не раз причинял сыну боль в порывах гнева и каждый раз, видя напуганное лицо отца, Чонгук слепо надеялся, что тот поймёт свою ошибку, исправится и прекратит так чертовски много пить. Но ничего никогда не менялось. Ему было жаль, но он никогда не говорил этого Чонгуку вслух. А самому мальчику было страшно, потому что он никогда не знал, когда отец переплюнет самого себя. Возможно, Чону повезло, что он родился совершенно непохожим на своего отца, ведь теперь, когда он повзрослел и всё осознал, всё чего он хотел это иметь как можно меньше общего с ним. Во внешности Чонгука было всё, что люди привыкли считать «отличительными чертами омеги». От своего папы мальчику достались большие выразительные глаза, кругловатый овал лица, тонкие губы, да выпирающие передние зубы, что придавали ещё больше шарма миловидному личику. Чон не был вылитой копией папы, но утверждать, что он был не похож на Минсока, было бы глупо. Чону повезло, что он перенял у папы лишь некоторые внешние черты, потому что отец не мог сказать ему: «Ты выглядишь в точности как он». Нет, вовсе нет, Чонгук был совершенно не похож на Минсока. Гук — чистый лист, взявший всё лучшее от своих родителей; это и соревновательный характер его отца, и любовь к творчеству, что передалась мальчику от папы, и личное желание омеги попробовать себя во всём новом и многое, многое другое, что делало Чонгука самим собой. Вот только его отец никогда не видел «Чонгука» в собственном сыне. Альфа никогда не говорил своему сыну: «Ты выглядишь в точности как он», вместо этого у него для Чонгука было кое-что получше. «Ты такой же, как он», и это давило в тысячу раз сильнее, вероятно из-за того какой акцент его отец делал на этих словах. Мужчина словно обвинял его в том, что он не мог контролировать. Всё, чтобы Чон ни сделал, сопровождалось этим гнетущим «как он». Чонгук не выглядел, но мыслил, разговаривал и вёл себя в точности как он. Всё это бесило главу семейства Чон, ведь Чонгук был лишь жалкой копией Минсока. Чонгук никогда бы не смог занять е г о место. — Лучше бы я уговорил его сделать аборт! — Чон слышит голос с первого этажа, надрывающийся от злости и от переполняемой грудь боли. Чонгук прячется в своём шкафу и крепко прижимает картину океана к своей груди. Его маленькое море никогда не было способно потушить огонь, ярко полыхающий в душе отца. Чонгук сгорал в нём с самого первого дня своего существования в этом мире. Со дня, когда океан пожертвовал собой, ради жизни маленького моря. Минсок умер прямо на родильном кресле, так и не успев увидеть сына собственными глазами.

♪ ♫ ♪

Чон вздыхает, устало ставя чехол с гитарой за заднюю стенку шкафа. Он только что пришёл со своих вечерних занятий по вокалу, которые мистер Тонг любезно решил предоставить ему в ускоренном режиме, ибо прошлую неделю он "нагло" пропустил из-за очередной смены в баре. Мистер Тонг вёл лекции по истории музыки в университете Чонгука, а в свободное время подрабатывал учителем по вокалу, игре на гитаре, пианино и скрипке. Часто, когда сам Мистер Тонг был слишком занят навалившейся работой в университете, его занятия проводил молодой практикант по имени Джин. Ким Сокджин — Чонов любимый наставник, добрейшей души человек и самая надёжная жилетка, в которую Чонгуку доводилось плакать. Они встретились, когда Гуку только исполнилось семнадцать лет, а замкнутый круг рутины и проживание с обезумевшим от горя отцом уже было невозможно терпеть. Тогда было особенно тяжело, и Чон отчаянно нуждался в объекте, способном перетянуть всё его внимание на себя. На Сокджина юноша наткнулся по чистой случайности, в день их встречи Ким спешно переносил все инструменты господина Тонга в новое помещение, так как аренда старого истекала вечером того же дня. Злой арендодатель уже стоял у него над душой, а количество коробок всё никак не уменьшалось. Сокджину была нужна пара свободных рук, а Чонгуку были нужны карманные деньги и возможность заняться чем-то вне дома. Было ли это судьбой или удачным стечением обстоятельств — не ясно, ясно только то, что они мгновенно нашли общий язык. И по окончании перевозки оборудования, вместо оплаты Ким предложил помочь Чонгуку освоить игру на гитаре, причём совершенно бесплатно. А кто Чонгук такой, чтобы отказываться от такого выгодного предложения? Гитара была хорошим вариантом для новичков вроде него, поэтому Чонгук, не раздумывая, принял предложение Кима. Чуть позже он решился и на платные занятия по вокалу у самого мистера Тонга, да и то, только потому, что Сокджин зарекомендовал того как прекрасного учителя (всё-таки не просто так Ким проходил практику именно у него). Время шло, а гитару хотелось брать в руки всё чаще и чаще. Может если бы он играл достаточно громко, то смог бы заглушить музыкой брань, доносившуюся из комнаты отца? Но у Чона не было возможности играть, когда ему вздумается. Во-первых, у него попросту не было своего личного инструмента, и играть он мог только в классе мистера Тонга. Во-вторых, отец всегда плохо отзывался на всевозможные хобби, связанные с творчеством. Для него музыка, рисование и танцы были «пустой тратой времени, не приносящей обществу никакой пользы». Так зачем тогда рисковать имуществом господина Тонга, если инструмент в любом случае был обречён рано или поздно оказаться на помойке? Поэтому Чон был вынужден скрывать свою пробудившуюся страсть к музыке и делиться ею только с по-настоящему близкими людьми, такими, как его друг Юнги, например. И всё бы ничего, но с каждым годом становилось всё труднее скрывать свои интересы. В свои девятнадцать Чонгук мог поклясться, что состоит на 40% из воды и на 60% из чистой любви к музыке. Музыка стала его спасательным кругом, его якорем, который помогал держаться на плаву даже в самые ужасные дни. Он помнит, как поздней ночью прятался под одеялом с наушниками в руках, в надежде, что мелодия в его ушах поможет отвлечься от мясорубки фраз, что разрывает его изнутри. Он повторяет в своей голове лишь три слова: «Я не виноват» и слёзы перестают течь сами собой, они впитываются в подушку и высыхают неровными полосами на щеках. Но даже когда все слёзы высохнут, а мысли отойдут на задний план, внутри всё равно почему-то всегда остаётся сыро. Как бы Чон хотел, чтобы в один прекрасный день вся сырость ушла и больше никогда не возвращалась назад.