Где родился — там и застрелился.

—Ударь меня. —Зачем? —Ударь меня. У Добровольского было две крайности: он либо сомневался, либо проверял. Была ещё и третья, в которой он проверял сомнения, но в ней чаще всего слетало ебало, что немного, да затормаживало процесс анализа сомнений. Паша не был скептиком, но иногда ему нужно было хуем в глаз ткнуть, чтоб он заметил очевидное. И либо так действовал возраст — постоянная причина шуток у Ко, либо он до последнего отказывался принимать неизбежное. —Павел Алексеич, хуйни не несите, —прыснул Антошка, почесав ладонь. Проще было прикинуться клоуном и принять предложение за неудачную шутку в нежелании ступать на ахуенно тонкий лёд. Ему хотелось, но моральные принципы, заложенные матушкой, мол, маленьких не бей, и статус директора у мужчины тупо не позволяли показать все плюсы уличных драк. До кладбищенских плюсов пока не дошло, но на периферии сознания чётко витала мысль, что в этот раз без них не обойдётся. Шастун не был бы Шастуном, не чешись его руки постоянно. В своих фантазиях он уже давно прошёлся по узкому лицу мужчины, грязным кроссовком оставив след от подошвы на бархатной коже. Паша, весело хмыкнув, отошёл от него на метр, встал, разведя руки в стороны, так и говоря: давай же. И Антошка, немного замявшись, секунду подумав, что может быть, дал. Дал с кулака под челюсть так, что зубы клацнули. Метил в скулу, но врождённая косорукость отражалась во всём. Гордый собой уставился на улыбающегося Добровольского, качающего головой, вскинул брови на хриплый смех, уже забив последний гвоздь в крышку гроба. Он силился что-то сказать, пытаясь оправдать себя. То ли потому что вовсе не хотел того, то ли потому что мог лучше. —Плохо, —прохрипел Попов, незаметно подошедший со спины. —А как надо? Резкая боль в животе, за которой ноги подгибаются, а лицо кривится в плаксивом оскале — пример того, как надо. Паша с каким-то садистским удовольствием смотрел свысока на согнутого в две погибели пацана, заранее зная, что погибель его заключена в тощей малолетке. Он, блять, как в воду глядел, с флегматичным лицом нагибаясь к нему. —Слабоумие и отвага. Вся жизнь была бы впереди, —Арсений затянулся сигаретой, медленно выпустил дым тонкой струйкой в мальчишечью щёку, смотря на Пашу. Метод косичек построен на чрезмерном любопытстве, перерастающем в почти что детский интерес. И Добровольский в голос смеялся, до истерических ноток, когда видел, как у Попова медленно пропадали волосы с головы, образуя под пышной шевелюрой уродливые проплешины. Он трепал его по волосам, пропускал между пальцев чернявые пряди, сжимая их в кулаке, чтоб видеть глаза, и скалился, как ебанутый, когда потемневшие от злости голубые хрусталики начинали бегать по лицу. Антошка, конечно, не первая красавица в совхозе «Ягодка», но финт с охмурением взрослого мужика, который ему практически в отцы годился, прошёл у него прекрасно, по щелчку длинных пальцев. Так, что никто и не заметил того. Он, нескладный, угловатый гадкий утёнок, к своим годам превратился если не в прекрасного лебедя, то в весьма симпатичного воронёнка. Спросом не то, что пользовался, но пара воздыхательниц были. И Антошка, будучи весьма простым парнем, хотел осчастливить их всех. И тогда, идя на поводу у своих пубертатных желаний маленького внутреннего монстра с именем Взросление, шепчущего, что он с треском будет отфутболен, пацан пытался осчастливить физика, на глазах становясь раскрепощённой блядью, совсем немного прибегая к запретным, никак не читающимся с образом методам: немного опустит голову и слезливыми глазами будет стрелять точно по цели, как бы невзначай покусывать пухлую нижнюю губу, накручивать волосы на пальцы и хмуриться, аки задумался. Не зря же всех педофилов тянет именно на детей. Он крутил Поповым на уровне профессионала, закинув ноги на крепкие плечи, болтая ими. Маленький ребёнок, едва вылезший из своей скорлупы, решил шагнуть выше головы, тем самым показав уверенность в своих способностях. Только тогда, рукой опираясь на землю, пацан слезливыми глазками ментально просил помощи у физика, пока тот за пеленой сигаретного дыма не видел его попыток выкарабкаться. —Жаль их, дурачков. Антошка не мятежный, он бури не просил, заведомо зная, что покоя в них нет. Но буря сама его настигла, бешеным ураганом поглотив с головой. Она прошлась резкой болью по нижним рёбрам при попытке встать, поселилась лёгким головокружением в черепушке и своим пошатнувшимся эгом оставила отпечаток. —Отстрелялся, отдыхай. Где-то закатил глаза один мамкин беспризорник. Пока вся пацанская делегация пряталась по дворам, Попов за наружной холодностью прятал огонь внутри себя. «Обычная big party, после которой died somebody», —если выражаться его языком, могла закончиться весёлой поездкой на бобике в кпз, а после и парой лет тюремного заключения с более лояльными условиями, если подтвердить справкой, что Антошка был натуральным дауном. Ему всего-то нужно было палец в нос засунуть и соплю пустить, выкрикивая что-то бессвязное, пока рядом плакалась маменька, говоря, какой же Антоша у неё хороший и послушный. —Это же преследование, вы совсем ёбнулись? —А чё не так? —Ну… Страшно и стыдно. А если меня заметят ещё до того? Если я после спалюсь? Паша с Арсом переглянулись, сказали себе что-то на своём дружеском (обозвав пацана ссыклом, просто дёрнув бровью) и, проклиная всю мальчишечью дотошность, выдохнули сквозь стиснутые зубы, вместе отойдя к машине. —Страшно и стыдно конфеты с могилы брать, а это норма общества. Лови, —Арсений кинул в пацана биту, которую по-любому хотел швырнуть в ебало, но та легла в руки, прижатая к груди. —Всё помнишь? Назови мне первое правило. —Вести себя естественно. —На том и остановимся. Целую сто тысяч раз, пошёл. Арсений поправил обосральню на светлой голове, что покосившимся забором торчала в разные стороны, упорно сопротивляясь законам природы, сверился с временем на часах, дёргая уголками губ, и подтолкнул Антошку в спину, направляя на верную смерть. Насколько естественно смотрелся пацан с битой в руках в подворотне — это уже вопросы, даже косвенно мужчин не касающиеся. По их планам всё было рассчитано, и за Шастуном оставалось просто сделать взмах волшебной палочкой, отправив насолившего какого-то-там кому-то-там мужика в мир цветных иллюзий с переломом черепа. Жизнь повышенным чувством справедливости не помогла Антошке ответить на вопросы между строк — где же его дом, что такое семья, что такое хорошо, плохо и далее по списку, который обычно зачитывался детям перед сном с плюшевым медведем под боком. Он не думал, что его любовь к боевикам приведёт к чему-то такому, что заставит двух взрослых мужиков немного припёздывать, лишь бы подтолкнуть к чему-нибудь. И Паша бы вовсе не церемонился: не хочет — не надо, так это же Арсений вцепился в тощее тельце мёртвой хваткой, не желая отпускать. —Из него есть толк, —говорил он. —Он ещё покажет себя, —уверял он. —Рассмотри его, —настаивал он. Паша повёл бровью, словно увидел стоящего около магазина человека с фотографией своего больного ребёнка в руках, фыркнул и пошёл дальше, через пару часов вовсе забыв про ребёнка и его болезнь. Арсений же продолжал питать надежды, уверяя, что Шастун не так уж и плох, его заносчивость может сыграть им на руку. Только всё мимо. Паше просто не было интересно. И Попов даже не знал, что Добровольский тихо шепнул «отрывайтесь», растянув губы в хитрой улыбке.

***

Он сомнамбулически приходил к Антошке с запахом пороха и жжёной резины. Его крепкие руки ломали тонкий стеклянный позвоночник, он прокрадывался внутрь, прячась за рёбрами, его голос находил пристанище в маленькой тленной черепушке, когда говорилось чёткое «нет». Страх — это всегда немного о внутренностях, и если антошкины однокашники переживали этот страх громко, до панических атак и выдранных с корнем нервов, Шастуну же такой возможности не предоставлялось. Антошка должен был крутиться самостоятельно, держа ебало кирпичом и яйца в кулаке. И чем дольше Шастун бездействовал, тем быстрее наполнялась кровавая лужа оптимизма. Попов дал зелёный свет, и пацан просто обязан был сделать всё идеально, пока перманентный страх с новой силой заводил сердцебиение, отдающее своим стрёкотом в висках. Один взгляд на крепкую спину перед собой расплавляет ощущение человека. У Антошки в груди искрит. Щёлкает. Дёргается. Плющит. Штырит. Как угодно обзови — всё об одном. О юношеском желании посмотреть, что будет дальше, воплощая картинки из своих фантазий, нарисованные в моменты задумчивости. Вот пацан смотрел прямо — они с Арсением идут рядом, пальцы переплетены, а с языка слетают колкие фразочки, нисколько не задевающие чувствительную натуру. Вот пацан моргнул — и никого рядом с ним уже нет, только крепкая спина, закрытая в тонкую ветровку. В последнее он верил больше, чем в то, что хотел видеть. Дожил, блять. Уже о счастливой жизни думает, когда счастья-то нет. Выйти из этого сужающегося лабиринта живым — вот его счастье, и о другом думать Шастун просто себе не позволяет. Боязнь шевельнуться и отвержение своих же чувств — это уже дело принципа, пацанской чести, если хотите, и элементарную проверку на самообладание Антошка не проходит. Проваливает с треском, когда преследуемый мужик разворачивается всем корпусом, вопросительно поднимая бровь, мол, чего это ты затеял, парень, а после опускает глаза на биту, и до него быстрее скорости локомотива доходит. Он смотрел так долго, что сердце Антошки успело сплясать канкан, сделать кульбит и настрочить жалобу на Купидона с его дурацкими стрелами и своей бесхребетностью. Это же всё, блять, от слабости. Если раньше пацан боялся, что его забудут, то теперь же, что могут запомнить. —Мальчик, не подскажешь, который час? Хриплый баритон за волосы вытащил из-под толщи холодной воды, затылком приложив о лёд. Антошка поднял большие от неуверенности глаза, запоминая отличительные черты, понял, что от него хотят, и полез в карман за телефоном, путаясь в полах тонкой куртки. —Без пятнадцати шесть. Мужчина растянул губы в довольной улыбке, чуть сузив глаза, пока пацан убирал телефон обратно и застёгивал заедающую молнию кармана, чтоб не потерять гаджет. Новый под конец учебного года ему точно покупать не будут, а изъёбанную систему наебалова арабов применять очень рискованно. —Один здесь гуляешь? —К маме на работу иду. Мамина работа находилась в другом городе, а где находился Антошка — сам в душе не ебал. Район этот знал плохо, плюсом сверху наваливалось давление от осознания, что всё может резко закончиться, так и не начавшись. Мама явно будет не рада, оставляя рядом с фотографией сына с чёрной ленточкой его любимые конфеты. —Правда? —«искренне» удивился. —А я как раз с работы, представляешь? К машине иду. У меня чёрная такая, хочешь посмотреть? Весь запал храбрости иссяк сразу, стоило отойти от поповского чёрного гелика. Полчаса назад хотелось запереться в салоне и никуда не выходить, теперь, чтоб внедорожник проехался по костям, раздробив каждую. Всё, лишь бы непостижимое уму не постигалось путём упорного непостижения. —Да… Машина чёрная, ага. Пацан новорожденной ланью трясся от страха, чётко понимая: если вовремя не среагирует, мама точно будет плакать, пока из её сына ректально достают биту. Он большими глазами пилькал на мужика комплектацией два на полтора, с шумом сглатывая вязкую слюну. —Во-он там стоит. Показал рукой за спину, и головой кивнул, мол, посмотри. А Антон стоял, словно приколоченный, и бегал глазами по мужику, впав в ступор от переоценённости своих сил. У человека напротив были голубые глаза, чёрные короткие волосы и худощавое лицо. И, рассматривая человека перед собой, краем глаза случайно заметил, как на улице с заброшенными домами, куда никто не ходит, потому что едкий запах канализации пробирает до костей, вдруг появилось слишком много лиц. Он смотрел по сторонам — и все дети до восемнадцати, такие же, как он, но ему неизвестные. Мужик продолжал настойчиво трясти рукой и ждать, а Антошке казалось, что бугор в его кармане — сжатый в кулаке нож, вот-вот войдущий ему в печень. Запястье больно сжалось, а ноги сами пошли за высокой фигурой, не пытаясь сопротивляться. Дышать становилось тяжелее, страх сковывал движения, но Антон, переступая через себя, ломая четвёртую стену, сделал шаг, затем второй, поднял руки, и лакированное дерево свистнуло над оттопыренным ухом, разрезав воздух. Кепка с мультяшной уткой сидела вокруг черепа, как влитая, чёрная куртка парашютом резко раздулась подмышками. Треск гравия под ногами и мелкие камушки отлетали в разные стороны. Антон повернул голову, и мы встретились с ним глазами. Привет. —Спасай себя. —Зачем? —Люди живут для того, чтоб спасти себя. —Стой, сука! —эхом отлетело от заброшенных бараков. Он ловко обогнул лежащее на тропинке мёртвое тело, натянул капюшон толстовки почти до самого носа и рванул вперёд быстрее, чем мог. Страх не придти вовремя домой, страх не выбиться в люди, страх быть закрытым в четырёх стенах, которую совсем недавно сломал, ощутив холодный вкус свободы — переступив через себя, пасть навзничь, не успев зацепиться. На другой стороне появились ещё два человека. Лица закрыты медицинскими масками, у кого-то просто капюшонами, но этого было вполне достаточно, чтоб не вспомнить из-за адреналинового выброса даже то, во что сам был одет. Паша сказал отрываться, и мы отрывались, как тромб от сердца, неосознанно загоняя тощую шпалу в самое сердце разваленных построек, где никто, кроме него самого, уже не сможет помочь. С другой стороны улицы перебежал пустую дорогу один человек и плечом толкнул хрупкого, едва ли не хрустального пацана, вместе с ним покатившись по пыльной тропинке. Не больно, но достаточно неприятно. И вместо того, чтоб умолять не трогать, Антон сразу перешёл к сути — резким ударом попал точно промеж глаз, да так, что держащий его за грудки пацан отпустил, отшатнувшись назад. Появилась крошечная возможность спасти себя, только спасателей никто никогда не видел. Говорят, что те желают только лучшего. Бита выскользнула из потных рук, когда он бежал, страх перерос в агрессию, и Шастун, катаясь по пыльной дорожке среди пустоты, отпинывался от роем настигавших парней. Нам всё равно, кто — свои, чужие, женщины, мужчины. Есть приказ сверху, и мы, как загипнотизированные, бежим его исполнять. Фас. Пистолет, припрятанный под поясом джинс, с грохотом вывалился и отскочил, только никто того не заметил — все слишком увлечены Антошкой, которого нужно потопить, как корабль в Морском бою. Единственное, что с морем нас не связывал даже запах соли для ванн и освежитель воздуха. Самые шустрые подобрали Пернач, надёжно (как казалось) спрятанный под курткой. Покрутили в руках, прицелились, посмеялись. Один вздрог руки, и пуля рикошетит, вместо стеклянной бутылки, валяющейся рядом, попадая в острое колено в разрезе порванных джинс. Молчание, на тридцать секунд повисающее между всей ватагой, звериный рёв Антона, у которого прошёл шок, и мы уже муравьями разбежались в разные стороны, потому что переступили порог своей своевольности. Этого не должно было быть. Его не должно было быть. Пацан схватился за ногу, дрожащей рукой пытаясь поднять ту, чтоб посмотреть, сдержать подкатившую к горлу рвоту и упасть обратно на холодную, ещё не прогретую Солнцем землю. Перекатился на бок, зубами прокусывая щёки до привкуса железа на языке, вспоминая Отче наш, даже в такой ситуации умудряясь богохульничать. Сил хватило только на то, чтоб онемевшими пальцами вытащить телефон из кармана и набрать первый номер в телефонной книге. —Арс-с-с, —шипел Антошка, головой со всей силы вжимаясь в землю.

***

Если люди думают, что ты скоро умрëшь, они начинают слушать тебя. И подыхающий от боли Антошка на заднем сиденье чëрного гелика — прямое тому доказательство. Он мог без конца материться и никто ему и слова не сказал бы, но вместо отборного мата из его рта вперемешку с вязкой слюной вылетали одни признания, пока он держался за простреленное колено, хлюпая носом, из которого тонким ручейком бежала кровь, боясь подохнуть прям там — в кожаном салоне, измазав всё своей кровью. И нервно кусающий губы Попов за рулём готов был прострелить пацану второе колено, лишь бы слышать сбивчивый шëпот дольше, тем самым удостоверяясь, что пацан всё ещё в сознании. Его, как человека с крепкой психикой, пробивало этими неумелыми признаниями почти до смеха, что выражалось в поднятых уголках губ, смешинок в глазах и крепко сжатых на руле ладонях. —Умеешь ты, конечно, момент подбирать, —смотрел через зеркало заднего вида на проступившие жилки на напряжëнной шее, констатируя до ебейшего очевидный факт. —Истерика человека в среднем длится двадцать минут, а дальше исключительно твоё желание. Пацан захлёбывался от боли и ненависти к абстракции, выдуманной никчёмными социологами, уверенными в своей ценности в этой жизни. Сегодня помнят, завтра — нет. Антошка хотел причинить боль в отместку за боль, причинённую ему, будучи уверенный в том, что на этот раз ему никто и ничто не помешает. Слишком смелым он был. —Да какая, нахуй, истерика, если мне по ощущениям яйца без анестезии отрезали?! Высокий мальчишеский писк на весь салон — крик о помощи. Посмотри. Разве ты не видишь, что мне плохо? То этот Арсений сначала предлагает остаться у себя, то заявляет, что не имеет никакого отношения к тому, что у него буквально за стенкой целый склад оружия и находится оно там явно не на случай Третьей Мировой, то он без приглашения заваливает к пацану домой и дрочит в ванной, скидывая всё на переходный возраст и свой альтруизм. Мир Шастуна заиграл новыми красками, когда он, сидя на заднем сиденье быстро мчащей машины, с удивлением для себя осознал, что не является простым сгустком молекул в телесной оболочке, и физическая реальность — не предел для него. Он ведь мог на полном ходу открыть дверь и вывалиться на дорогу; не забрав документы, свалить из школы; взять билет в любой город, уехать на его окраину и там остаться, пока мороз за жопу не хватит. Он мог, но ёбаный страх не поступить, не стать популярным и не обрасти толстосумами под боком, граничащий с неизвестностью, тормозил его, вынуждая неуверенно мяться на месте в стенах бетонной свободы. Это ведь так легко — бросить всё, смелости только не хватает. —Арс, а вот если бы я был рыбой, ты бы любил меня? —скинул всё на предсмертный бред, надеясь, что они никогда больше не вернуться к подобным темам. Тогда можно было — тогда был огромный риск. —Кто сказал, что я люблю тебя? —Мама твоя. Арсений достал пистолет из кобуры и положил его на подлокотник, после хмыкнул на звук громкого сглатывания, посмотрев через зеркало точно в зелёные глаза. У него в глушителе самостоятельно просверлены отверстия, чтобы через них выходили газы и скорость пули стала меньше скорости звука. Если отверстия просверлить неправильно, пистолет взорвется прямо в руке. Второе правило — вести себя максимально тихо. Стать одним целым с внешним миром, не выделяясь даже шуршанием одежды. —А если б я был рисом? —неожиданно для самого себя спросил Попов. Двигатель тихо гудел, колёса шумели о дорогу, радио было выключено. И Антошке хотелось заснуть прям на дорогом кожаном сиденье, поддавшись боли и ознобу от неё, чтоб колено хоть как-то само заросло, а он отдохнул за это время. Но если Антошка уснёт, велика вероятность не проснуться больше никогда. И в историю он не войдёт как самый молодой сорвиголова. —У меня аллергия на рис, —стиснув зубы, приподняв тряпку для стёкол, чтоб просмотреть, сильно ли та пропиталась кровью, просипел пацан. Сильно. Вытекшая кровь испачкала даже ладонь, забившись в отпечатки пальцев. —Значит, суши ты не любишь. —То, что у меня аллергия, не значит, что я не люблю рис. Это скорее как банка Нутеллы для диабетика. —Ты меня говном назвал? Ебать, спасибо, я был о тебе лучшего мнения. —Так я о тебе тоже, пока ты не ëбнул меня коленом о дверь. Антошка скорее сам ёбнулся, ибо не смог поднять длинную ногу, штанина на которой стремительно пропитывалась кровью. —Эта была случайность! —Мне было больно! Попов убрал пистолет в кобуру, поправил куртку, пихнул телефон в задний карман своих узких джинс, хлопнув дверью, вышел на улицу. Открыл дверь со стороны пацана, осмотрел его окровавленную руку, которую тот держал на развороченном колене, сжимая в пальцах окровавленную тряпку. —Карета прибыла, Клим Чугункин. Он сполз к Арсению, и руки начали дрожать. Будто пацан боялся его. В учебник по истории мы не попадём никогда. И не потому что представляем опасность, а потому что не делаем ничего на мировом масштабе. У Добровольского, к примеру, была как-то идея по приколу взорвать метро, когда его за жопу прихватил роспотребнадзор. Но осуществлена та не была, потому что вспыльчивость — одно из худших качеств человека. Антошку всего будто кипятком обдало. Сидя в предобморочном состоянии, трясущейся рукой держа стакан с водой, что выплёскивалась за края, пытался проглотить таблетку обезболивающего. Словно одна таблетка сможет успокоить резко начавшую кружиться голову и перекрыть ноющую боль. —Сейчас не больно? —ахуев от того, какой хриплый голос, Арсений разложил бедное содержимое своей аптечки на столе. Язык Антошки в узел свернулся. Он — мальчик на раз, яркая мишень, которой среди нас быть не должно было. И потому, заранее знаю реакцию в виде закатанных глаз, просто промолчал, встав на ноги, чтоб Попов смог спустить джинсы, не сгибая коленей. Худая рука зацепилась за мужское плечо, крепко сжало и потянуло за куртку на себя, чтоб животом упереться. По лбу тёк холодный пот, конечности зябнули. Если смерть приходит именно так, то Антошке не хотелось умирать. —Это всегда так? —спросил громким шёпотом. —Из чьего пистолета шмалили? —Твоего. —Тогда да. Арсений спустил грязные джинсы, морщась от вида мяса и, кажется, кости, залитой кровью. Её было слишком много, и пацан, не привыкший к таким количествам, едва ли не скулил, жмуря глаза. Для него норма — бордовая жидкость в пробирке с его фамилией на этикетке в больнице. —А разница в чём? —В пулях и обстоятельствах, —физик привык рассказывать о притяжении тел и цокать, когда девятиклассники ржали над эбанитовыми палочками, а не рассказывать очевидное, которое пацан в свою очередь почему-то не знал. —Остоятельства зависят только от тебя, а ты, как известно, зависишь только от себя. —Ты сейчас на что-то намекнуть пытаешься? —Арс поднял глаза, не поднимая головы, плотно сжав губы а сплошную линию. А глаза синие-синие, как застоявшаяся вода, разбавленная краской. —Ну так, —легко пожал плечами Шастун, садясь на угловой диван со спущенными до икр штанами. —К примеру? —У меня Дима как-то раз спросил: и как тут попадёшь в рай, если пять из семи грехов — твоё хобби? —Попов посмотрел в красные глаза перед тем, как приложить мокрую тряпку к засохшей крови, чтоб убрать излишки. —Они были там. Он, как человек, переживший la pretite mort, говорил уверенно и относительно чётко, стараясь не глотать окончания. Но всё было мимо и прерывалось писком, когда Арсений, со всей присущей ему осторожностью, положил длинную ногу между своих и, дуя на кровавый фарш, начал стирать следы пацанской неосторожности. —С чего такая уверенность? —А сам как думаешь? Самооценка моя, конечно, не такая высокая, как хотелось бы, но ты видел, как они смотрят на меня? Я — всего лишь напуганный ребёнок среди голодных акул. Попов прыснул. —Да ну, бреда не неси, —он не верил, потому что знал, что Паша подобного не допустит. —Чтобы грубость и красота совместились в твоей судьбе... —Чтоб ни деньги, ни пустота не мешали смотреть теб-БЛЯТЬ, СУКА, НУ ТЫ МОЖЕШЬ АККУРАТНЕЙ?! —Прости, прости. Мне тебя ещё мамке сдавать, поэтому слишком громко не ори, она не сможет помимо колена понять ещё и сорванного голоса. Старая бабулька по соседству уже думала вызывать полицию, подумав, что кого-то точно зарезали за стенкой. Но лишь закрыла дверь, когда Попов на своей спине вынес перебинтованного пацана, тряску пальцев которого было видно даже через искажённое стекло дверного глазка. Насколько перекись, бинт и порошок, останавливающий кровь, помогли, Арсений точно не знал, но надеялся, что того вполне хватит до поездки а травмпункт. Стояли в подъезде напротив открытой двери, пока бледная мать Антошки, закрыв рот ладонью и едва сдерживая слёзы, смотрела на своего горе-ребёнка за спиной учителя, крепко обвивающего шею руками, чтоб не скатываться. Ситуация, вроде, довольно прозаична, и женщина, возможно, даже поверила в то, что Антон неудачно упал, ободрав и вывернув себе колено. По крайней мере Попову, у которого в голове был запущен целый импровизационный процесс, хотелось верить в это. Богатая фантазия — один из признаков хорошего учителя, коим физик и представился, по чистой случайности приезжая как раз по той улице, где неудачно поскользнулся мальчик у него за спиной. —Так... Вы?.. —робко спросила женщина. —Арсений, —немного нервно выпалил Попов. —Я, может, занесу его? Антон — всего лишь маленький озлобленный ребёнок, любовь к которому досталась другому. Ребёнок, чья уверенность была растоптана другими детьми, более ничтожнее его самого, но опустившими до своего уровня, потому что не доставали. Он, может, и хотел бы быть такими, как все вокруг, только внутренние обиды пожирали его изнутри, не оставляя шанса на исправление. —А, да. Конечно Они тайком, до зари, пряча пистолеты в кармане. Арс потом по своим, Антон — по своим, и друг друга будто не знали.