Земля Сибирь

...велите, государи, мне быть в той Пышминской слободе в судной избе у своих государевых писчих дел и на площаде у крестьян и всякие мирские писчие дела мне писать по-прежнему…

Проснулся Мишка в самом благостном расположении духа. Во-первых, в затянутое бычьим пузырём окно во всю било сентябрьское солнце. Во-вторых, у него наконец-то прошло похмелье. Неизвестно, чем его весь вчерашний вечер поила тётка Авдотья, но отвар явно подействовал. В голове промелькнула мысль о том, что первое за пару недель утро без желания блевать, — отличный повод хряпнуть с соседом Сенькой ещё вина*. Впрочем, эта мысль тут же отпала, ибо вспомнился ещё один повод для радости: сегодня, весь день второго сентября, однослободчики выбирали на площади у судной избы нового старосту, целовальников и прочих нужных миру людей. Персонально его, Мишку, мирские выборы интересовали по двум причинам. Во-первых, подобные сборища всегда означали массу веселья и вносили разнообразие в привычный однообразный уклад жизни. На дворе у приказной избы собирались мужики из самых дальних деревень, мимоходом обсуждали последние новости, горланили песни… Лепота! Вторая причина касалась исключительно самого Мишки и его занятий. Мирские сходки для него означали множество работы в виде написания выборов, а значит — возможность получить за раз столько денег, сколько он не зарабатывал за всё лето. Вдохновившись возможностями, Мишка натянул затёртые штаны, наскоро подпоясался и выскочил во двор. Там жена Дарьюшка равнодушно кормила кур. Куры квохтали и смешно теснились, будто боясь, что зерна может кому-то не хватить. Мишка прочистил горло, изображая старого петуха, и проскочил к колодцу. Плеснул в лицо холодной водой из ведра и рысью побежал на сходку. Пол-августа шли дожди, так что погибла часть урожая и размыло слободские дороги. Теперь почти все лужи высохли, и Мишка ловко перескакивал через как камень твёрдые бугры и ямы. Иногда ноги вязли в остатках чёрной грязи, и приходилось громко и некрасиво ругаться за испорченные лапти. Мишка уже свернул с главной улицы в сторону площади, когда заметил у изгороди крайнего двора сморщенного деда Якима. Поздоровался. — На сходку штоль бежишь, а, Ильин? — по-северному окая, поинтересовались в ответ. — Ну да, — кивнул Мишка и собрался было бежать дальше, как следующее замечание деда заставило замереть. — Ты-то не сильно торопись. За тебя теперича, — Яким хрипло прокашлялся, — Фефил мой пишет и откуп площадной* платит. Сорок алтын. — Как это — Фефил? — Ну ты сколько ужо бражничаешь? — С Троицы… — сердце ёкнуло и ушло куда-то в пятки. — Но сильно только с Успения!* Больше не буду… — Может, не будешь. А может, и будешь, — дед Яким усмехнулся и погладил редкую седую бородёнку. Мишка хотел поспрашивать ещё, но передумал и, махнув рукой, поспешил дальше. Он же вот, он уже протрезвел! Какой Фефил?! Он же больше оброка платил, что они там творят! Распалившийся от возмущения, Мишка едва не врезался в толпу мужиков. Разбившись на группки, они о чём-то горячо спорили, хохотали, обсуждали, потирая лохматые затылки. — О, Михайло! — удивлённо, с выражением лёгкой придурковатости на лице, воскликнул Ивашко Вагин, которого Мишка нечаянно толкнул. Ничуть за это не обидевшись, продолжил: — Хорошо, что ты пришёл. Послухом* будешь. — Почему послухом! Я писать шёл! — Мишка едва не заплакал, забыв, что ему уж двадцатый год минул. — Уж есть, кому писать. Фефил, — Ивашко обернулся через плечо, — тут послух нашёлся! Пиши Мишку! — Да я… — Он согласен! Мишка вопросительно посмотрел по сторонам. На него либо не обращали внимания, либо посмеивались в бороду. Одновременно хотелось пойти напиться снова, лишь бы не чувствовать всепоглощающую тоску и обиду, и растолкать всех, отобрать у Фефилка перья да по жирной харе ему надавать. Впрочем, свои шансы в случае начала драки Мишка осознавал достаточно хорошо, а потому продолжил стоять, как прикопанное дерево, медленно сжимая и разжимая кулаки. Наконец, едва не плюнув в лицо ухмылявшемуся Вагину, Мишка развернулся и хлопнул дверью в судную избу. — Выдай бумаги и чернил, а? Челобитную писать буду, — попросил он умоляюще знакомого подьячего Кузьму. — Копейку потом занесу. — Так может я тебе напишу, — не отрываясь от склеивания столбца*, вопросительно протянул Кузьма. — Ну нет у меня… — Язви тебя черти, Мишка… Напротив на столе. Как писать знаешь? — Знаю, родненький! — бросился к столу напротив Мишка, готовый едва не расцеловать дородного рыжего Кузьму. Оставалось вспомнить, сколько налога он всегда платил. Три рубля, кажется… Гори они в Геенне, дед Яким со своим Фефилом! Язви их, блядиных детей, черти! Вот рассмотрят его челобитье… Выходил из судной избы Мишка в самом благостном расположении духа, даже не глянув на говорливых мужиков. Сами пусть со своими выборами разбираются, у него дома большая бутыль самогона лежит. А сосед Сенька должен принесть пива.