...чтоб великий государь пожаловал, велел ему кормовые деньги доправить и отдать ему, Александру…
Заваренный старшей дочкой иван-чай пах мёдом. Александр вдыхал этот тягучий сладкий аромат и почти не чувствовал необходимости куда-то идти и что-то делать. В избе тепло, никто не грубит, а голодной смертью он ведь не помирает. Однако ж жена была неумолима. — Ты когда корм* требовать пойдёшь? — Не умею я, Марфуша… Марфуша вместо того, что бы повесить на крюк, зло бросила о лавку рушник*, которым до того вытирала руки. — Слушай, Алексаш, коли ты отдать душу Богу решил, то это дело твоё. Нас за собой тянуть не надо. Ты мне что по осени обещал? — Крестьянским хозяйством не заниматься, покуда весь овёс не дадут, — проворчал в бороду Александр. — А ты что? — А я боюсь, что сказку* на меня напишут, да и дело с концом. — Это я слышала уже. Потом ты что говорил? — Что пойду и силой всё стребую. Очень хотелось, что бы Марфуша снова сказала это её веское «А ты что?». Тогда у Александра была бы возможность оправдаться. Однако жена, спорить с которой было почти невозможно, спросила: — И какой сейчас месяц? Оставалось только буркнуть пристыженно: — Генварь*. В избе повисла гнетущая тишина. Дети в начале разговора побегли на двор, а Марфа после его ответа молчала и смотрела не то выжидающе, не то с осуждением. Александр уныло подумал о том, что вот, например, его друг, Гаврил Калашников, ныне сидящий на приказе в Тагильской слободе, тоже не умеет и не любит спорить с женой. Зато с крестьянами у него разговор короткий. Дааа… А он, Александр Ушаковский, — тюфяк, а не приказчик. — Так и что делать будем? — наконец сказала Марфуша, уже почти без осуждения. — Есть у меня мысль одна, — протянул Александр нехотя. Мысль эта появилась в голове давно, заставляла сомневаться, переживать, думать и заключалась в том, что бы поехать к воеводе и бить челом о доправке кормовых денег с крестьян. Бить челом по такой ерунде было совестно, но с другими вариантами не складывалось совсем. Что ж ему остаётся, если староста полгода даёт только обещания, а на угрозы поставить на правёж бранится? Может, хоть Протасьева-воеводу послушают. — Пеки, жена, пироги — завтра к воеводе поеду! — закончил с шальной решимостью Алексашка.***
После страшного верхотурского мороза зайти в тёплую приказную палату было сущим удовольствием. Согреваясь, покалывали щёки и пальцы рук, оживали ноги. Почти как дома пахло чем-то душистым — не иван-чаем, но тоже какими-то травами. За столом, заваленным бумагами и сломанными перьями, сгорбился шапочно знакомый Александру подьячий Илья Мартынов. — А что, Дмитрий Петрович ушёл куда в такой холод? — Да притащили тут одного, в ножевом резании обвиняют… Пыточные речи слушать пошёл, — безразлично сообщил Мартынов. — Понятно, — так же равнодушно ответил Александр, стягивая руковицы и отряхивая с них снежинки. Стоило спросить, кто и кого убил, чтобы потом рассказать охочей до историй жене, но было не до того. Да и не интересно. — А ты что хотел-то? Чай, не близкий путь от Пышминских деревень проделал, — Илья с нескрываемым любопытством покосился на стоявшую у ног гостя большую корзину. — Да вот не дают мне крестьяне кормовых денег за прошлый год. — Много не дают? — Много, — Александр постарался придать этому слову как можно более весу. — Больше шести рублёв и по шесть же четей ржи да овса. — И то правда, много. Так и что не доправишь? — Не даёт староста… — виновато тихонько протянул Алексашка. Тут же опомнился, полез в корзину и уже уверенно сообщил: — Жёнка моя, Марфа, такие пироги холодные рыбные делает! Ты в жизни таких не пробовал! — И ты, значит, хочешь жалобу писать на крестьян? — Илья уже почти лежал животом на столе, стараясь разглядеть пироги. — Хочу, друже, хочу. — Вот и славненько, — гусиные перья тут же были сметены в кучку, и среди них найдено одно целое…***
Обратный путь показался Александру куда легче прежнего. Неизвестно было, что решит по его челобитью воевода, и доправят ли с крестьян кормовые деньги, но уж теперь-то он точно сделал всё возможное!