А в Ыркуцком в приказной избе перед стольником и воеводой перед Иваном Остафьевичем Власовым он, Офонка, сказал…
Афонька, сколько себя помнил, считался в семье непутёвым. Нет, он, как и все пять его братьев и три выжившие сестры, пахал пашню, косил сено и ходил за скотом, но что-то в нём было такое, что заставляло мать смотреть на него с жалостью, а отца — с недовольством. Афонька спиной чувствовал на себе эти укоряющие взгляды, когда ненароком сбивал со стола третий за год горшок. Или ронял в грязь оставленные кем-то у сарая вилы. Или случайно наступал на хвост так неудобно развалившейся у порога кошке Мурёнке. Или отхватывал по шее, невовремя попавшись на глаза приказчику. Когда старший брат начинал строиться своим двором, когда средний уходил учиться плотницкому делу, когда сестра приносила показать своего первенца, Афонька выяснял у знакомых казаков, насколько огромен Байкал и много ли дней пути до Балаганского острога. Нет, Афонька любил свою семью и дом и даже был непротив жениться, благо отец уже с год подыскивал подходящую невесту. Просто мир был такой большой и, кажется, интересный! Хотелось его весь себе, сразу и побыстрее. Однако пока Афонька путешествовал всего на пару десятков вёрст до Иркутского острога и обычно не по своей воле.***
— Ты Минька Панов? — дверь в сени с шумом отворилась, впуская морозный воздух. Приказчик Степан Чекушин громко потопал, отряхивая снег с сапогов. — Не, я Афонька. Брат со всеми к дядьке Трофиму вечерять ушёл. — И где ж этот ваш дядька Трофим живёт? — казачий прищуренный взгляд остановился на лениво прислонившемся к дверному косяку Афоньке. — Да недалече. Прямо два двора и там налево к пашне свернуть. — Прямо, налево… Я вашу избу не для того искал, чтоб потом ещё дворы считать. Собирайся, сам поедешь! Лошадь с телегой уже рядом стоит, ямщик мёрзнет. — Куда поеду? — отклеился наконец от косяка Афонька. — В Иркутск в приказную избу. Хлеба по зимнему пути отвезти надо. — Так ведь я не целовальник. Минька целовальник. — Воеводе что Минька, что Афонька — лишь бы зерно доставили. Быстрее давай, недосуг мне тут с вами маяться. И только попробуй у меня озорничать! В Иркутске Афонька уже бывал. Такое путешествие, тем паче в лютые морозы, не особенно его увлекало, а потому натягивал шапку и телогрейку, собирал хлеб в дорожный мешок он нехотя, под отборную казачью ругань. Завалившись в телегу, зябко поёжился и пошевелил пальцами в чуть великоватых рукавицах. Когда ямщик прикрикнул и хлестнул лошадь, Афонька запрокинул голову к небу: оно уже почало темнеть, над горизонтом взошла почти полная луна. «Вот же припёрло тащиться в такую даль в сумерки!». Впрочем, дорога нынче лежала хороша, а по такому морозу ночь обещала быть звёздной, светлой. Можно и в темноте доехать до Карлуцкой деревни, там заночевать, а завтра уж одним коротким днём махнуть до острога.***
Всю ночь Афоньке снились бесконечные искрящиеся под звёздным светом поля. Где-то рядом в люльке плакал хозяйский ребёнок и тихо бормотала его мать, не в силах успокоить. На соседней лавке ворочался ямщик, на печи храпели, но всё это не мешало Афоньке — его будто присыпало и оглушило снегом. Утром должен был начаться тянущийся почти до самого острога скучный и пугающий лес. Перед ним хотелось запомнить ощущение простора и огромности мира, которое затопило нутро, пока дорога бежала через поля. И Афонька старательно запоминал, в сонном забытьи вызывая в памяти уходившую за горизонт белизну. ...Утром, когда ямщик растолкал его до зари, Афонька снова мысленно посетовал на то, как не по-божески погнали его из дому. А совсем уж уныло стало в тайге. Зимой здесь не пели птицы и стояла густая, звенящая, гнетущая тишина. Нарушал её только скрип телеги по колее, звучавший теперь зловеще. Не выдержав, Афонька затянул заунывно: Уж ты, батюшка, сизой орёл, Ох, где же ты лётал, где сполётывал? — Где ж ты лётал, где сполётывал? Ох, не летал ли на моей стороне? — подхватил ямщик. От песни будто и лошадь побёгла быстрее, и теплее стало. Афонька, подправив под спину мешок ячменя, вперился в некончающиеся верхушки сосен, и уже громче продолжил: Не летал ли на моей стороне, Ох, не слыхал ли про моёй голове? Не слыхал ба про моёй голове, Ох, там да не тужат отец-матерь обо мне?..***
Из лесу выехали, когда по земле снова стали сгущаться сумерки. Они тенями ложились на расползшиеся вокруг острога, лежащие нынче под снегом огороды. Редкие кусты чудились лешими и чертями. Афонька старательно тёр слипавшиеся глаза, предвкушая скорое тепло и тёплую же еду. Ямщик нетерпеливо постукивал ногами по облучку, лошадь фырчала. В приказной избе встретил товарищ воеводы, привезённый хлеб уложили в амбар. Ямщик, едва попрощавшись, поторопился к своим товарищам, а Афоньку определили на ночь в избу к нестарой вдове с двумя сыновьями. Засыпая, прислушивался он к заливистому лаю дворовых собак и подумывал, что жизнь есть весьма и весьма хороша. Хороша она была и с утра, когда хозяева позвали Афоньку пить парное молоко да есть горячую кашу. Когда разрешили остаться на два дня, чтобы отправиться с едущим обратно в Оек ямщиком. Когда вышел Афонька во двор, поглядеть на вытоптанные дорожки и помочь в благодарность наколоть дров. Нехороша жизнь стала, как на этот самый двор, едва не выбив старую калитку, ввалился воевода. — Ты вчера хлеб привёз? — начал он без церемоний. — Я, — испуганно икнул Афонька и на всякий случай бухнулся воеводе в ноги, прямо на снег. — Так пойдём, шельма, поглядишь, что привёз! Афонька вскочил и засеменил следом к амбару, перебирая лихорадочно в уме, где он в этот раз мог облапошиться. Впрочем, долго думать не пришлось. Скинув ржавеющий амбарный замок, воевода наклонился к ближайшему привезённому мешку, схватил из него горсть ячменя и сунул в нос Афоньке: — Ты смотри, блядин сын, какую шелуху мне приволок! Не видал, что пустые все? Я тебя батогами! — воевода уже замахнулся, чтобы сбить с Афоньки шапку, но тот снова свалился на колени: — Не вели казнить, господин Иван Астафьевич! Не я тот хлеб сыпал, не с меня спрашивай! Это всё холоп твой, сын боярский Стенька Чекушин! — Афонька почти не верил, что эти оправдания помогут, но ничего хитрее придумать он не успел. Однако ж воевода вдруг поуспокоился и как-то вкрадчиво спросил: — Кто, говоришь? Стенька Чекушин? — Он, он! — закивал Афонька, глядя снизу вверх и цепляясь рукавицами за воеводскую шубу. — Холоп он не мой, а государев, но гневен на Стеньку этого я знатно. Пошли-ка в избу. Едва понимая, что творится, Афонька выскочил из амбара и шмыгнул вслед за воеводой в приказную избу. — Смотри, Сидор, нашёл я, за что блядина сына Чекушина наказать, — бросил Иван Астафьевич развалившемуся за столом подьячему. — Может, этот шельмец и подвирает, да то уж не мой грех. Рассказывай! — обернулся он к Афоньке. Тот вытянулся струной и зачастил: — Послал меня, сироту твоего Афоньку Панова, приказчик сын боярский Степан Чекушин с зерном в государевы житницы. А что вполый тот хлеб, не знал я, не ведал. Плутает Стенька, блядин сын, знатно плутает! Быть Стеньке у великого государя в жестоком наказании! — Знатно, знатно… — кивнул воевода, поглаживая широкую седеющую бороду. — Пиши, Сидор, память этому плуту. Подьячий ткнул перо в чернила и вопросительно посмотрел на Ивана Астафьевича. — Да как всегда: «Лета 7190* году, декабря в 22 день...» Перо неприятно заскрежетало по бумаге, и Афонька заморгал и покашлял. — А ты дуй отсюда, пока не передумал я батогов тебе давать! Бухнувшись последний раз в ноги воеводе, Афонька натянул шапку и мигом выскочил из приказной избы. Что за наказание ожидает треклятого Стеньку Чекушина, он знать не хотел. Главное, что сам он снова вышел сухим из воды — не совсем, видать, непутёвый! В рубахе родился! Одним махом соскочив с невысокого крыльца, поскрипел Афонька снегом к оставленному двору. Было ещё время, чтоб и хозяевам помочь, и посидеть в тепле перед обратной дорогой.