Тео

      Когда я проснулась, Клэр уже ушла. В ярком утреннем свете паркет кажется желтым. На стеклах — серые подтеки от прошедших дождей. Окна здесь не мыли уже… да их вообще никогда не мыли. По крайней мере — не я.       Вставать не хочется. Я тянусь за сигаретами. Кружки с тумбочки исчезли вместе с Клэр. Кажется, даже запах с подушки она забрала с собой. Скорее всего ей не нравится вспоминать такие моменты слабости. Или это ее способ поддерживать относительный порядок в квартире.       Я рассматриваю сероватый потолок сквозь клубы сизого дыма. Бывают такие дни, когда просыпаешься с уже готовыми претензиями к миру. Я не помню, что мне снилось, но я чувствую себя раздраженной. Будто всю ночь слушал чью-то пустую болтовню.       В таком настроении лучше никого не видеть. Да и не хочется, если честно. Не хочется даже просто принимать вертикальное положение. Спина прирастает к простыне, подушка вцепляется в затылок. Сложно поднять руку, чтобы донести сигарету до рта.       Квартира уже живет своей жизнью. Кто-то топает по коридору, стукается о тумбочку за поворотом, ругается. Кто-то играет на фортепиано в гостиной. Кто-то болтает за стенкой. У Клэр?       Я набрасываю на себя халат, открываю окна и, оставив дверь распахнутой, выхожу в коридор. Здесь все так же сумрачно, несмотря на ясный день. За это я его и люблю. Этот коридор — словно артерия в теле нашей квартиры, ведущая к самому сердцу — кухне. В кухню чаще всего приходят самые свои. Готовят, изредка бьют чашки, варят кофе, спорят, курят, рассевшись на подоконниках и свесив ноги в окно. Иногда трахаются. Хотя я бы не стала — на столе постоянно полно крошек, потому что Клэр ест за ним круассаны по утрам и бросает сухие хвостики там же, рядом с пустыми чашками.       Дверь к Клэр закрыта. Я не стучу, просто иду дальше.       Ванна занята. Во рту гадкий привкус после вчерашнего сладкого какао с ромом и сигарет. Хочется прополоскать горло, не говоря уже о том, чтобы почистить зубы, и я иду в кухню. Оттуда уже пахнет кофе. С кардамоном. Значит, сварила его не Клэр.       Проходя мимо зеркала, я бросаю на себя быстрый взгляд. Бархатный темно-зеленом халат с вышивкой достоин какого-нибудь шейха, но из-за роста и худой шеи под длинными каштановыми кудрями я похожу не на наложницу даже, скорее на мальчика из гарема. Я усмехаюсь себе уголком рта и закуриваю.       — Стой!       Я не успеваю переступить порог. Мишель стоит ко мне спиной, вытянув руку со смартфоном. Я знаю, что она слегка улыбается, самыми уголками рта. Хотя голос звучит серьезно.       — Назад. Ещё. Тео, ты все ещё в кадре.       Я пячусь, пока не натыкаюсь затылком на бра. Металлический тюльпан кусает меня острым лепестком за затылок. Маленький укол — и накопленное раздражение с шипением вырывается наружу.       — Голод важнее сторис, — я врываюсь в кухню, как монголы в Китай. Мишель капитулирует. Только громко цокает языком. Она в широкой, расшитой бисером тунике. Солнце путается в стеклярусе и золотых нитях. Из-под туники торчат длинные загорелые ноги. Мишель шлепает босыми ногами по грязному паркету и усаживается на подоконник.       Смахнув пепел в мойку, я аккуратно пристраиваю сигарету на металлический край и принимаюсь умываться.       — Сегодня вас приветствует утренняяТео во всей красе, — Мишель наводит на меня камеру. Я понимаю это по голосу. Ее «голосу для камеры». Вода течет по запястьям, в рукава халата, капает с подбородка. Не оборачиваясь, я показываю в камеру фак. Мишель хохочет.       — В кибер-будущем ты бы воткнула себе глаз-камеру, чтобы все сразу транслировалось в сеть? — я промокаю лицо тонким кухонным полотенцем и смахиваю с подбородка пару сухих хлебных крошек.       Мишель снова смеется и пожимает плечами.       — Тебе то что? У тебя даже аккаунта нет.       — А зачем? Мишель, кофе!       Но джезва уже извергается на плиту, заливая слабый огонек конфорки, затапливая все черным, пузырящимся.       Мишель ойкает. Воздух заполняет запах горелых зерен, кардамона и почему-то хлеба. Пока я распахиваю окно, Мишель собирает тряпкой кофейную лужу. В этот момент в кухне появляется Поль. Полю восемнадцать, он смуглый, кудрявый, носатый и красивый. Фамилия у Поля Леви. Мишель нашла его на подготовительных курсах по истории, и уже три недели он почти живет здесь.       — Кофе пахнет… ого, — Поль останавливается в дверях, морщится. Обводит взглядом кухню. Тугие кудри у лица мокрые. От него пахнет мылом и зубной пастой, короткие волоски в вырезе просторной футболки тоже влажные.       — Так что, кофе нет?       Он подходит к Мишель почти вплотную и заглядывает через плечо. В этой квартире Поль самый высокий. От разговоров с ним у меня ноет шея.       — Какая дедукция, Поль! — Мишель швыряет тряпку в мойку, сшибает джезву и пустой стакан. От звона все слегка приседают. Поль отступает к подоконнику и берет у меня сигарету. Мишель гремит посудой.       Сегодня день шума и ярости.       — Чего она? — спрашивает Поль шепотом.       — Ничего! — отзывается Мишель, прежде чем я открываю рот. — Тео вертится под ногами и отвлекает меня!       — Я не дала ей сделать сторис.       Мишель обжигает меня взглядом, а я вспоминаю, что хотела почистить зубы. И вообще пора привести себя в порядок.       — Вы не видели Клэр? — вспоминаю я в дверях кухни, но не получаю ответа. Мишель и Поль стоят у окна в обнимку, ослепительно яркое солнце отражается в грязном стекле и распарывает кухню надвое. Они стоят на свету, в клубах табачного дыма и искрах солнечной пыли. Теперь нас разделяет не пара метров по вытертому до желтизны паркету, а несколько десятилетий и пустыни междумирья.       Через пару минут, когда я принимаю душ, кто-то громко колотит в дверь ванной.       — Ты хочешь что-то из булочной? — кричит Мишель. Ее звонкий голос отражается от кафельных стен, почти заглушается воем труб. Приходится слегка прикрутить воду, чтобы ответить.       — Печенье, арахисовое. Спасибо, Мишель, — прибавляю я. Она не отвечает, только еще раз ударяет в дверь ванной.       Когда вместе с клубами пара я вырываюсь в коридор, в квартире царит редкая тишина. В окно слышно курлыканье и щебет, и трамвай на кольцевой, и шум проспекта, но все это — снаружи. А здесь, внутри, все замерло. Квартира превратилась в музей, в воспоминание. Я словно вошла в одну из картин Джима Холланда.       Апрельское солнце хлещет в квартиру. В совершенной неподвижности на блестящем полу лежит решетка окна. Ещё несколько слепящих квадратов впились в обои, косяки, стекли по спинке стула в кухне. Воздух ломкий и свежий, кажется, его можно схватить руками, так он напитан светом.       В гостиной после вчерашних посиделок уже убрано. Бесшумно и осторожно я выуживаю из-за дивана подушку и сажусь у дальней стены. Отсюда открывается вид на окна. Солнце врезается в пыльные стекла, так что улицы за ними почти не видно. Я сижу в тени. Простой коричневый стул с жёсткой спинкой, оставленный кем-то в пятне света у балконной двери, медленно становится все более нереальным. В воздухе золотится пыль. Все обретает четкий, сияющий контур.       Я все ещё не могу отвести взгляд, когда в дверях появляется Мишель. Бисер на ее тунике ловит солнечные лучи.       — Мы принесли завтрак! Тео, поднимай попку… Что ты делаешь?       За ее плечом топчется Поль. В руках у него большие бумажные стаканы       — Красиво, — я снова перевожу взгляд на стул. — Давайте позавтракаем здесь? Солнце скоро уйдет.       Мишель молча смотрит в сторону окон, потом на меня и просачивается в гостиную. Я уступаю ей подушку — мой халат куда длиннее ее туники. Поль на мгновение заслоняет мне солнце, а затем садится с другой стороны.       Мишель коротко шуршит бумажным пакетом, Поль передает всем кофе.       Никто не произносит ни слова. Мишель бесшумно вынимает телефон и делает снимок.