Все просто

Голоса гейши и колдуна затерялись среди деревьев. Нужно размять затекшее из-за отсутствия тренировок тело. Но не перестараться, раны еще слишком свежи. Возвращаюсь к себе. В доме на циновке лежат оставленные до задания иглы. Часть заточена. Поднимаю их и иду на террасу. Сажусь напротив доски. Одна за одной иглы рассекают ветер. Плохо. Меньше половины остались в мишени. Кривлюсь. Тяжелые. Непривычные. Не сюрикэны. Надо сменить руку на левую, меньше будет болеть бок. Позже встаю, захожу в дом. Снимаю кимоно, наношу мазь Чонгана на швы. Мэй. Как там лисичка? Что узнала от Такао? Почему превратилась в первый раз? Что будет делать дальше? Мысли быстро сменяют друг друга, наскакивают одна на одну, словно я наконец разрешил себе думать о ней. Хочу увидеть. Наверняка еще не вернулась от дзёнина. Сажусь на циновку перед тупыми иглами. Нужно заточить. Успокоюсь. Подумаю. Последний луч закатившегося за горизонт солнца блеснул на очередной игле. В дверях показался Сатоши. Протягивает мне веер. Раскрываю. То, что нужно. Серебристая лиса крадется сквозь ветки цветущей сакуры. Киваю синоби. Кинув на меня еще один ехидный взгляд, Сатоши уходит. Встаю, прячу веер в рукав и иду к выходу. У дома Чонгана медлю. Не хотел беспокоить ее, хотел, чтобы отдохнула. Что делаю здесь? Совместный путь окончен. Теперь мы — те, кто мы есть. Синоби и гейша. Хмурюсь. Все равно пока не увижу, не уйду. Пока боролся с собой, рука уже тихо постучала в сёдзи. — Да? — открываю дверь. Сидит у огня. Пламя рисует на ней узоры. Как тогда, на берегу. — Спросить зашел. Как пообщались? — Познавательно. Дзёнин сказал, что я рождена кицунэ. Всё указывает на то, что моя мать была лисицей, — говорит неожиданно много. Видно, сложно держать такое в себе. Замолкает, подбирает слова. — Он обнаружил на моей ладони символ, который обычно не виден. Волшебный. Что означает, Такао не знает. — Кисло. Почему не знала, что лиса? — Бедная лисичка. Сколько новостей за один день. — Меня еще совсем ребенком превратили в человека. Ах, да… — опускает глаза. — Я превращаюсь, когда сильно волнуюсь и пугаюсь… Давлю смешок в кулаке. Не ту деревню ты выбрала, чтобы не волноваться. — Такао согласился помочь? — говорю ей. — Да. Пообещал научить контролировать магию. Завтра на рассвете продолжим занятия. Молчание. Гейша смотрит на огонь. Все еще не решаюсь зайти внутрь. Весьма странное смущение, учитывая, сколько мы пережили вместе. Вспоминаю про веер. — Я подарок тебе принес, неведьма. — Глядит удивленно. — На память о том, что помогла. Достаю веер из рукава и, наконец переступая порог дома, протягиваю лисичке. Раскрывает, любуется рисунком. Тонкие пальчики касаются нарисованной лисы, гейша едва заметно улыбается. Вдруг подкидывает, ловко ловит. Подбирает слова благодарности. — Это лучший из вееров, что я держала в руках. — Нет, Мэй. Это лучшие руки, что держали веер. — Спасибо, Кадзу. Легко склоняю голову. — Выпьем чая? Правда, я не знаю, где тут чашки. — Задержать хочет? Вежливость? Лучше не оставаться. Пусть отдохнет. Много событий за сегодня, наверняка устала. Качаю головой: — Пойду. Отдыхай. — Заставляю себя отвернуться от нее. Делаю шаг к сёдзи. Сзади шорох кимоно. — Кадзу… — поворачиваюсь. Гейша стоит на ногах. Руки сжимают сложенный веер. — Останься. Дрожь в пальцах. — Зачем? — Вопрос сорвался быстрее, чем я успел его обдумать. Наверняка эта просьба далась ей нелегко. Смотрю на нее пристально, ищу ответ в выступившем румянце щек, в трепетании ресниц, в танцующих на лице отсветах пламени. Лисичке не хочется быть одной после всего, что сегодня узнала. Хочет быть с кем-то, кто знает о ней больше, чем пустота вокруг. С кем-то? Или со мной? Непроницаемые черные жемчужины смотрят на меня. — Не спрашивай, просто пойми. Шуршание закрываемого сёдзи. — Чай принесу. А то у Чонгана такие травы… — едва слышно выхожу из комнаты. Останавливаюсь в полумраке, хватаюсь за стену рукой, пытаюсь унять сердцебиение. Что со мной? Взволнован? В маленькой кухне нахожу нужные листья, беру сундук с чашками, возвращаюсь. Гейша снова сидит у огня. Сажусь рядом, достаю из сундука посуду. Следит за моими движениями. Снимаю с огня чайник, разливаю чай. — Так странно… — говорит мне. — Что? — За столом всегда я развлекаю и ухаживаю. Первый раз мужчина подает мне чай. Едва заметно ухмыляюсь. Приятно ухаживать за тобой, Мэй. Приятно подавать тебе чай, хоть я и уверен в том, что делаю все не так. — Возьми, — протягиваю ей чашку. Теплые пальцы на миг прикоснулись к моим холодным. Стараюсь не смотреть, как гейша отпивает из чашки. — Необычный вкус. Местные травы? — киваю, вынужденно поворачиваясь к ней. Смотрю на тонкие пальчики, обхватившие кружку. На задумчивое лицо, вновь обратившееся к огню. На раскрывающиеся губы, которые произносят: — Мне кажется наваждением все произошедшее… Вот усну, проснусь у себя в окия. И ничего не было… Ничего не было… Поворачиваюсь к огню. Подношу кружку к губам. С них вдруг срывается: — Совсем? — отпиваю чай. Ощущаю взгляд Мэй на своих губах. Смотрит долго, не отрываясь. Вижу это, лисичка, читаю в твоих черных жемчужинах то, что пытаешь скрыть. Но как бы ни учили тебя быть бесстрастной гейшей, как бы сильно ты ни старалась спрятаться за маской холодности, глаза выдают тебя. И твои желания. Ощущая себя словно во сне, сажусь к ней ближе. Наблюдаю, как мои руки осторожно забирают у нее чашку с чаем и ставят на пол. Безумно хочу дотронуться. Так, словно от этого зависит моя жизнь. Прикладываю ладонь к ее щеке. Смотрит удивленно. Вижу, что хочет что-то сказать. Кончиками пальцев трогаю ее губы. Нет. Слишком поздно, лисичка. Я знаю, чего ты хочешь. Я сам хочу того же. Какие мягкие… — Не надо сейчас… думать, — мой голос хриплый, вот-вот упадет в шепот. — И не говори. Ничего. Прежде чем я сам задумаюсь о том, что, возможно, она еще не готова, что не хотела этого, что слишком еще рано, целую. Легко. Нежно. Трепетно. Как сильно я этого хотел. Как боялся себе в этом признаться. Тело вдруг стало не моим, исчезли все ощущения, кроме одного — сладкий привкус трав на губах Мэй. В голове вспыхивает мысль о том, что это, скорее всего, первый ее поцелуй. Не тороплю гейшу, давая привыкнуть к себе. Осторожно провожу языком по верхней губе. Послушно поддается, открываясь навстречу. Не настаиваю на продолжении, готовясь отступить. Я и так позволил себе слишком много. Неожиданно не отпускает, сама углубляет поцелуй, распаляя. Ведомый ею, послушно теряю рассудок. Мои руки на ее спине. Ближе. Мое прикосновение. Ее дрожь. Мой язык. Ее раскрытые губы. Нежнее. Подушечки моих пальцев исследуют. Тонкое кимоно. Хрупкие позвонки. Ямочка меж изящных лопаток. Мягкий бархат кожи. Грациозная шея. Шёлк волос. Обратно. Ее пальцы по оголенным участкам. По шее. Ключицам. Ниже. Замирает. В затуманенный ласками разум вдруг прокрадывается ледяное: «Что я делаю?». Отстраняюсь. Смотрю в черные глаза. Они так близко. — Если хочешь, никогда не вспомню об этом. Все останется наваждением, сном… Лисичка не отвечает. Смотрит внимательно. Так легко читал ее раньше, так сложно сейчас понять ее мысли. Потому что боюсь узнать ответ? Поворачиваюсь к огню. Говорю, чтобы хоть как-то скрыть волнение: — Чай остыл. — Пусть. Взгляд на нее. Гейша вдруг проводит пальцами вверх по моей руке, едва касаясь. Смотрит в мои глаза и отводит руку. Все ответы — в этом жесте. Это не наваждение. Слишком глубоко мы друг в друге. Уже не вытащишь, не вырвешь из сердца то, что было. Нужно идти. Через силу встаю. — Сейчас Чонган придет. Любопытный, умный. Тебе неловко будет. — Не смотрю на нее. Не смогу уйти, если посмотрю. — Отдыхай. — Бросаю ей, повернув голову вбок. Выхожу на морозный воздух, даже не закрыв за собой сёдзи. Меня скрывает ночь. Ноги сами ведут меня куда-то. В голове путаница. На губах тепло поцелуя. В задумчивости касаюсь их пальцами. Было ли это ошибкой? Было. Почему тогда так хорошо?