Все просто

Зеркало в углу комнаты. В отражении мужчина с черными глазами. Кажется спокойным. Перемотанные кожаными ремнями руки поднимаются вверх, собирают рассыпавшиеся волосы в хвост. Выпрямляется. Смотрит пристально, сам непроницаем. Ядовитая мысль отразилась на белом лбе. Хмурит брови. Отворачиваюсь от зеркала. Лучше делом заняться. Изведу себя, нехорошо. Иду на террасу к ненавистным иглам. Снова этот звук. Снова лишь половина вонзились в доску. Держу последнюю иглу. На ее остром окончании вся моя выдержка. Кидаю. Вонзилась в мишень, чуть пошатнулась, упала на пол. Гнев. Вскакиваю на ноги, выхватываю сюрикэны. Они так легко, так привычно скользят меж пальцев. Так плавен изгиб между острыми краями, так нежен их привычный звон. Кручусь словно веретено, выпускаю их из рук. Скрежет металла о металл. Звездочки вонзаются в те же места, что и иглы, выбивают их из заходившей вдруг ходуном доски. Иглы градом сыплются на пол, с жалобным звоном расползаются по террасе. Останавливаюсь. Дело ведь не в иглах. Дело в Мэй. — Я, пожалуй, позже зайду, — слышу сзади смешок Сатоши. Оборачиваюсь и вижу спину уже уходящего синоби. Отрезвил. Схожу к Чонгану. Просил меня помочь с травами. Готов сейчас заняться чем угодно, лишь бы не оставаться один на один с вытесняющей все из головы мыслью об уходе лисички. Вытаскиваю сюрикэны из мишени, закрепляю в рукавах. Иду к дому Чонгана. Открываю дверь и прохожу в маленькую кухню, откуда слышу стук посуды. Старик обернулся ко мне. — Пришел с травами помочь, — говорю, предупреждая его вопросы. — Неужели? — хитрые глаза улыбаются. Слегка повожу плечами. А зачем еще? Чонган нахмурился, что-то вспомнив. — Скажи-ка, ты зачем тренировался с боккэном? — Узнал. Сердится. Брюзжа перемещается по кухне. Смотрю в окно, послушно жду обвинений. — Мало крови потерял? Захотелось еще моего настоя попить? Старик вдруг хватанул меня палкой по спине. — Не достаю уже до уха, так бы одной палкой не отделался, — сердито говорит мне. Невольно улыбаюсь. Словно я снова нашкодивший мальчик, стащивший яблоки из мешка на кухне, чтобы ночью на крыше дома разделить их с Такао. Чонган всегда был строг. Со мной, взявшимся из ниоткуда, свалившимся на его голову, уж точно. Я жил у него до обряда посвящения. У детей в деревне было много наставников. И Чонган был одним из них. Он учил меня искусству боя, позже травам. Бил плашмя боккэном, заставлял работать до стертых в кровь мозолей, доводил до изнеможения ранимое тогда тело, потом с поджатыми губами лечил нанесенные своими же руками синяки и раны. Поначалу сильно не любил. Скорее не меня, а хлопоты, которые я ему доставлял. Со смертью его сына что-то в нем сильно изменилось. Казалось, он должен был ожесточиться, возненавидеть меня за то, что я жив, а его сын нет. Но этого не произошло. Старик все еще был строг со мной, но в глаза его часто прокрадывалась какая-то мягкая грусть, причина которой мне была неизвестна. Это сейчас я понимаю его. Понимаю, что он корил себя за эту строгость. Корил за то, что ни взглядом, ни жестом не выказывал любви к сыну, пока это было возможно. Поворачиваюсь к Чонгану. Тот все еще хмурится. — Сам говорил, рана хорошо заживает, — пресекая дальнейшее брюзжание, перевожу тему. — Что сделать нужно? Чонган сменил гнев на милость. Поманил рукой, ведя за собой в кладовую, где хранились все его смеси. Глазам открылась небольшая комнатка с полками. Внизу беспорядок. — Я тут давеча две полки уронил, — это что еще за новость? Смотрю на него, недовольно сдвигаю брови к переносице. Молчал, что со здоровьем неладно? — Не хмурься на меня, всего лишь споткнулся! — восклицает старик, постукивая палкой. Перевожу взгляд на рассыпанные по полу раскрытые мешочки, перемешанные в беспорядке травы. Работы на полдня. Прекрасно. — Самому мне некогда с этим возиться, — говорит Чонган, проводя рукой по пыльной полке. Вздыхает. — А позвать кого другого — всё поперепутают. Старик доверяет мне. Знает, что смогу собрать все в правильные мешки даже с завязанными глазами, по запаху. Киваю ему, подхожу к упавшим полкам, закрепляю их. Опускаюсь на пол, начинаю собирать сухие стебли. Звуков шагов нет. Поднимаю глаза. Чонган не уходит, следит. Поднимаю бровь в немом вопросе. Старик вдруг хитро улыбается. — А красивая нынче в деревне осень, — говорит мне. — Не было еще такой на моей памяти. Жаль, что скоро все краски украдет зима. К чему это он? Не свожу взгляда с его прищуренных глаз. Помедлив немного, старик продолжил: — Но осень так переменчива, сегодня услаждает взгляд своим великолепием, а завтра укутывается в снега. И нам остается только верить в то, что она еще вернется. Речь вовсе не об осени. Сказав, что хотел, Чонган тут же вышел из комнаты, оставив меня размышлять над его словами. Весь клан уже знает, что Мэй скоро покинет деревню. Ближе к вечеру разбираюсь с травами, выслушиваю благодарности Чонгана и иду к себе. Опускаюсь на циновку перед незажженным очагом. Попробую медитировать. Очистить голову. Выходит. Спустя время слышу тихий скрип. В дверях Сатоши. Держит в руках что-то разноцветное. Ткань. Для кимоно Мэй. — Это теперь без надобности, — бросаю ему, закрывая глаза. — Возьми, — голос Сатоши неожиданно мягок. — Наверняка сможешь узнать, где остановится, отправишь. А если не хватит сил лишь отправить? Если сорвусь, захочу увидеть? Нет. Это риск. Должен отпустить. Качаю головой, не открывая глаз. Порыв ветра по ногам. Сатоши ушел. Открываю глаза. На полу ярким пятном выделяется оставленная синоби ткань. Она словно яд. Отравляет сознание. Дает надежду. Смыкаю веки. Вернуться к медитации не получилось. Зашел Такао. Обычно дзёнин сам не приходит. Смотрю на него, жду, что скажет. — У Мэй не получилось превратиться. И нет смысла пробовать снова — у нее еще слишком слабая магия. Можете идти завтра. — И все? Ради этого шел через всю деревню? Гляжу на его непроницаемое лицо. Такао хотел было сказать что-то еще, но вдруг передумал. Давить не стану. Было бы важно — сказал бы. Дзёнин еще чуть помедлил, затем кивнул мне и вышел на улицу. Интересно. Но размышлять о поведении колдуна теперь некогда, нужно собираться в дорогу. На перевалах будет холодно. Снова Сатоши. Он сможет найти что-нибудь теплое для Мэй. После визита к синоби, вновь начавшему ехидничать, в этот раз на тему излишней нежности гейш, иду к Чонгану. Нужно предупредить лисичку. Уже вижу фонари Такао вдали. И два силуэта у крыльца. Хмурюсь. Вроде ясно выразился тогда, чтобы не подходила к Мэй. Не сдержалась. Поддалась разъедающим изнутри чувствам. — … нет ножек? Сама дойти не в состоянии? — Голос куноити срывается в шипение. Смотрю на гейшу. Отстраненное, скучающее лицо. Непривычно видеть его таким. Увидела меня. Взгляд теплеет. Приятно. Резкое движение сбоку заставило меня отвести глаза от ее вдруг нежной улыбки. Азуми стремительно приблизилась ко мне. Казалось, поглотившую ее ненависть можно было потрогать. Чувствую, как куноити заражает меня ею, пачкает, снова повергает в темноту на миг осветившуюся от мягкой улыбки Мэй душу. — Избавься от нее, — бросает мне, дрожа от злости. — Азуми, это не твое дело. — Спокойный ледяной голос. Мой. — Не представляю, почему дзёнин тебе не запретил? — Непонятливая, что не уяснила в моих словах? — Ни разу еще я не видел ее такой. Ни разу еще не видел, какую власть обретает над человеком слепая ревность. — Даже дети знают — примешь от кицунэ помощь, потом не расплатишься, — лишнее сказала. Много себе позволила. Отразившееся на моем лице недовольство тут же охладило ее. Она вдруг изменилась в лице, потянулась было ко мне, — Твоя рана… — Моя ошибка. Напомнила. Одернула руку, испугалась моих вспыхнувших злостью глаз. Добилась своего. Довела. Разозлила. — Нормально, — не сдерживаюсь более, зло бросаю. — Жалеть станешь, как вела себя. Теперь иди. Опустила глаза. Поняла, что проиграла. Послушавшись твердого приказа, скрылась в глубине деревни. Смотрю в сторону, стараюсь сдержать плещущий внутри гнев. Наконец, подхожу к гейше. Уверен, слышала все до последнего слова. Больше не улыбается. — Выходим утром, — старался смягчить, но получилось все же зло. Нехорошо, Кадзу. Она не виновата. Втянули ее в эти дрязги. Мерзко. — Послушай, она… — нет, Мэй. Не тебе оправдываться. Прерываю ее: — Забудь. — Грубо. Гейша осекается на полуслове. Жалею. Подхожу ближе. На секунду касаюсь тонкой ткани рукава, смотрю в глаза. Черные жемчужины успокаивают прощением. Вдох. Выдох. — Выспись. Завтра у тебя сложный день. И у меня. Очень сложный. Еще мгновение смотрю на нее. Глаза ее следят за мной, не понимая промедления. Борюсь с собой, чтобы не прикоснуться. Не откинуть назад тяжелый шелк волос, не ощутить вновь мягкую кожу под своими пальцами. Не впиться губами в губы, не сорвать еще один поцелуй, пока она так близко. Пока она еще здесь. Нет! Пальцы сжимаются до боли. Почти оживший образ рассеивается. Убираю руку от ее кимоно и, снова не прощаясь, ухожу во тьму. Где мне и место.