Все просто

— Ты куда? Мой голос прорезает ночную тишь, взмывает вверх. Чуткий слух выхватил шорох кимоно. Гейша замирает. — Мне надо. — Далеко не ходи. Рваный сон. Не дающий отдыха, отнимающий силы. Вернулась. Дыхание глубже, ровнее. Теперь можно. Проваливаюсь в темную негу. Открываю глаза. Налившиеся свинцом тучи роняют редкие снежинки. Слежу за одной. Кружится, падает вниз. Подхваченная ветром, летит в сторону. Поворачиваю голову. Мэй. Вскидываю руку около белой щеки. Снежинка падает в мою ладонь. Не задевает, не холодит нежной кожи. Пустое. Все равно пора. Отчего медлю? Смотрю на лисичку. Словно вор, краду мгновения безмятежности. Закрываю глаза. Нужно идти. Поднимаюсь, осторожно касаюсь сомкнутых век. Просыпается. Тут же убираю руку. — Пора идти. Снег утяжеляет ход. К середине дня выходим из леса. Виднеются деревни. Одна беднее другой. Лисичка смотрит с сожалением. Мягкое сердце сжимается от чужого горя. Давно забытое чувство. — Кадзу, — зовет вдруг, смотря на покосившиеся дома. Поворачиваю голову на звук своего имени. — Мне кажется, что народ здесь живет беднее, чем на севере. — Не кажется. — Проницательная. — Странно. Ведь в этой провинции столица. Я думала, должно быть наоборот. — Не была тут давно, — каждое задание на юге — непременная встреча с разбоем. Обычно удавалось скрываться, не оставлять следов. Стало хуже. Приходится марать руки. Щека кривится. — Так несколько лет уже. Очередная деревня. Очередной постоялый двор. До следующего еще долго. Придется ночевать здесь. Никто вопросов не задает. Только смотрят. Сначала на гейшу. Потом на меня. И уж больше не глядят в ее сторону. Боятся взгляда. Чувствуют опасность. Холодные комнаты пахнут сыростью. Большая, с очагом — для Мэй. Лисичка не скрывает облегчения. Походы с мужчинами — не то, чему учат в окия. Развожу ей огонь, прошу не выходить и оставляю одну. Моя комната рядом. Тесна, но мне нет дела. Не Сатоши. Усмехаюсь при воспоминании о любви синоби к комфорту. Несовместимы. Гейше нужно поесть. Выхожу в общий зал. Несколько постояльцев следят за мной глазами. Гадают, кто такой. Хозяин постоялого двора кланяется. Ниже, чем должно. — Господин? Делаю заказ и сажусь к столу в ожидании. Хозяин мог отправить слугу, но чем меньше людей увидят Мэй, тем лучше. Осматриваюсь. Одни мужчины. Хмурюсь. Такао должен был научить хоть чему-то, чтобы могла защититься. Сказал, магия слаба. Дергаю головой, стряхиваю беспокойство. Тщетно. Слышу приближающиеся шаги. Передо мной появляются две чашки. Киваю хозяину, забираю их и выхожу в коридор. Захожу к себе, ставлю одну на стол. Иду к гейше. Короткий стук. — Мэй?.. Открывает. Протягиваю ей чашку. Забирает, удивленно смотрит на тофу. Чуть улыбаюсь. Запомнил. Оборачиваюсь, чтобы уйти. — Кадзу, — смотрю в черные жемчужины. Опускает глаза. — Спасибо. Киваю. Ухожу к себе. Поев, ложусь на холодную циновку. Тонкие стены пропускают звуки. Не смотрю, но вижу. Шаги по комнате. Тихий звон палочек, касающихся чашки с тофу. Чуть позже — плеск воды. Снова шаги. Нужно отдыхать, красивая. Измотаешь себя мыслями. Останавливается. Словно слышит. Едва различимый скрип дощатого пола совсем рядом. Открываю глаза. Неслышно сажусь, замираю. Маленькая щель пропускает тонкую полоску света от огня в соседней комнате. Вдруг пресекается, погружает в темноту. Сдавленный выдох. Лисичка. Приложила ладонь к стене. Знает, за стеной — я. Мои пальцы по дереву вверх, туда, где живое, трепещущее свидетельство привязанности. Чувствую, ощущаю всем телом тепло тонкой руки сквозь полусгнившие доски. Что мне слова? Лишь звук. Исчезнут, забудутся. Момент — бесценный дар. Снова свет сквозь щель. Безжалостный, пронзает хуже лезвия. Ушла. Слышу, как укладывается на постель в дальнем конце комнаты. Ложусь. Ладонь горит, словно и вправду касалась. Кладу на грудь. Туда, где неровный стук под ребрами. Смыкаю веки. Сон забирает долго, неохотно. Наконец, желанное забвение. С утра продолжаем путь. Каждый шаг ближе к деревне — дальше от нее. Молчаливая, идет рядом. Не тревожит словами ноющее сердце. Дома, что виднеются за теми деревьями, — Окугами. Её цель. Моя погибель. Украдкой смотрю на нее. Узнала. — Дошли, — бросаю. Смотрит в сторону деревни. Ищет взглядом дом, где росла. Нервно перебирает складки рукавов. — Столько лет прошло… — Узнаешь его? — Наверняка забрали в окия совсем девочкой. — Мы не были особенно близки с отцом, — ловлю откровенность. — Он человек… сдержанный. Не щедрый на ласку. Но да… Узнаю. Как я бы узнал. Как каждый ребенок узнал бы. — Надеюсь, он еще жив, — сорвавшееся с губ опасение кружит голову вихрем ядовитых мыслей. Что, если нет? Что будет делать? Куда пойдет? Должен быть рядом, если так. Придумаем, найдем выход. — Проверим. — Нет. Короткое, твердое. Поворот ножа в открытой ране — и тот нежнее. Ищу былую мягкость в строгом сейчас лице. — Дальше я сама. — Окатывает холодом. Смягчается. — Кадзу, спасибо тебе. Ты мне очень помог. — Это ты прощаешься сейчас? — остро сквозь сомкнутые губы. — Да. Пытаюсь. — Гейше тяжело. Вижу это в лице, вижу в дрожащих пальцах. — Не станешь же ты оберегать меня постоянно. Нет. Не смог бы, как бы сильно ни хотел. Моя жизнь принадлежит клану. Вдруг ясно понимаю, кто я. Кто она. — Самое время расстаться… — лисичка смотрит, ловит тяжелый взгляд. — Как знаешь, — отпустить, исчезнуть. То, что должен сделать. Знал, на что шел. Достаю из-за пояса драгоценный камень. Оплата за Джиро. Протягиваю гейше. — На, держи. Спрячь в одежде. Этого хватит, чтобы добраться до любого города Империи, и на первое время там. — У меня есть деньги. — Хмурюсь. Растили в окия. Скромность сейчас не к месту. — Умная сама? Тогда иди… — неосторожная грубость. Показывает жгущую изнутри тревогу. Гейша осекается, опускает глаза. Мой голос тише, мягче. — Слушай. Не ерунда. На крайний случай камень можешь в рот засунуть. Грабить если будут, деньги найдут. Вкладываю в дрожащие пальцы драгоценность. Слежу, чтобы спрятала. — Если компанией приставать станут, пробуй убогой притвориться. Слюни пускай, глаза закатывай… — сдвигает брови к переносице. — Не морщись. Это жизнь тебе спасти может. Кивает. — Есть места в столице и на севере. Оставив там письмо, свяжешься со мной. Это контакты не клана, мои. В письме укажешь только место, где тебя найти. Больше ничего. Обычные письма — не для синоби. Перехватят, узнают. Даже из адреса можно понять слишком много. Но другого способа нет. — Понадоблюсь — напишешь, спрячешь послание и жди. Повторяет за мной места, запоминает. Внимательная. Мгновение смотрю на белое лицо. Жаль, что не научен прощаться. Пора. — Все, красивая. Удачи. Вдруг делает шаг ближе, вскидывает руку, касается щеки почти незримой, мягкой лаской. Замираю. — Есть еще кое-что, — дыхание у самых губ. Целует. Внезапно ощущаю всё. Сплетение волос на ледяном ветру. Мокрые снежинки на ее ресницах. Дрожащие пальцы на моей щеке. Теплые губы на моих холодных. Вся тоска, вся скорбь, все счастье краткого обладания — в этом поцелуе. Я был мёртв. Теперь живой. Но на какой короткий миг. — Хотела его вернуть… — открываю глаза. Так близко. — Поцелуй. Мгновение — и холодом бьет горячую кожу. Не касается. Не коснется. Жестокая насмешка судьбы — подарить и сразу отнять. Ветер подхватывает хлопья снега, скрывает удаляющийся силуэт. Смотрю до рези в глазах, до ярких вспышек под веками. Пока не исчезает из виду. Пока не понимаю, что не вернется. Не в силах больше смотреть на этот снег. На эту звеняще пустую дорогу. Но смотрю. Прощай, Мэй. С губ против воли теряющийся во вьюге вторящий шепот: — Прощай.